Домой

Наклеивая стикеры на обложки, с которых на меня смотрел сам телеведущий на пугающем фоне из глаз и пирамид, я не заметил, как ко мне со спины подкралась женщина.

– Молодой человек! – резко обратилась она, отчего я вздрогнул и чуть не выронил из рук стикеры. – Подскажите, где я могу найти книгу «Культ предков»?

Я обернулся и увидел женщину средних лет в пиджаке, расписанном хохломой. Она как-то странно улыбалась и пристально смотрела на меня, ожидая ответа. Я ошарашенно махнул рукой в сторону книг, на которые только что наклеил стикеры.

– Ой, да-да! Спасибо, вижу! – она подошла к полке и бережно вытащила оттуда одну из книг, тут же прижав её к груди. – Как же я люблю этого автора! Я вот неделю назад закончила читать его «Космический каннибализм» – ох, такая стоящая вещь!

Женщина принялась посвящать меня в содержание этого произведения, а её улыбка, удерживаемая даже во время разговора, становилась со временем всё более и более жуткой.

– Алкоголизм среди людей внедряют рептоиды, они же рептилоиды, по-русски драконы, а в индийских ведах они называются наги. У них есть способность вселяться в чужие души для того, чтобы настраивать людей на пьянство. Недаром в народе говорят: «зелёный змий»! Эти змии, наги, специально делают людей алкоголиками, чтобы потом пожирать их души. Ведь в Космосе есть законы, и один из них гласит, что пожирать души живых существ нельзя. А между тем, наги регулярно употребляют человеческую кровь и плоть! В Москве даже есть ночные рестораны, где подают человечину. Даже наш любимый режиссёр в своей передаче часто говорит, что сейчас в мире вовсю внедряется андропофагия, то есть людоедство! И вот возьмите пример – на Украине война, в Белоруссии революция!.. И что там сейчас творится – на Украине отправляют людей на органы, а в Белоруссии процветает людоедство! Но все эти преступления ведь совершают вовсе не люди… Ещё раз напоминаю, что в индийских ведах упоминаются наги, которые могут приобретать облик человека. И вот эти наги, эти рептоиды, рептилоиды, по-русски драконы, специально делают людей пьяницами, для того, чтобы загубить их души и оправдать этим людоедство: дескать, они уже не люди, они просто животные, вот мы их и пожираем!..

У меня заболела голова. Я перестал понимать, что рассказывала мне эта женщина и чего она хотела от меня добиться. Из-за стремительно усиливающейся головной боли я больше не вслушивался в её слова, а она всё продолжала своё словесное наступление.

Когда в школьные годы меня за что-то ругали учителя, я не находил лучшего способа им ответить, кроме как полностью отключиться, перестать воспринимать их слова и как-либо реагировать. Я мысленно погружался на дно реки, всё ниже и ниже, и толща густой, тёмной воды полностью отгораживала меня от всех упрёков и гнева. Я предоставлял учителям возможность выплеснуть на меня свою ярость, пока я их не слышал, сидя на дне в окружении водорослей, а выныривал обратно на свет, когда они уже успокаивались.

Я попытался проделать такой фокус и сейчас, но, не успел я нарисовать в своём воображении речное дно, на которое хотел опуститься, как что-то жёсткое вдруг схватило меня за руку.

Я дёрнулся и чуть не столкнул с полки книгу. Посмотрел на свою руку – её сжимали сморщенные старческие пальцы. Я поднял голову и увидел того самого деда, скандалившего в супермаркете.

– Ты что, глухой?! Я кому говорю?!

Я вырвал свою руку из его захвата и отскочил на два шага назад. Дед тут же снова приблизился ко мне. Женщина в пиджаке с хохломой стояла уже в другом конце магазина – неужели у меня всё-таки получилось отключиться?

– Ты что, глухой, ты меня слышишь, эй?! – дед толкнул меня в плечо.

Я испуганно кивнул.

– Где тут у вас «Комсомолка»?

– Что? – не понял я.

– «Комсомолка» где у вас лежит, дурень ты пустоголовый?!

Ошарашенно постаравшись осмыслить услышанное, я вдруг догадался, что речь идёт о газете.

– У нас не продаются газеты.

– Чего?!

– Мы не продаём газеты. Это книжный магазин, а не киоск.

– Ты с кем пререкаешься, сопляк?! Совсем совесть потеряли! Мы им жизнь спасли! Да если бы не мы… Тебя твои родители паскудные вообще ничему не учили?!

Боль. Мне вдруг стало нечем дышать. В глазах всё расплылось. Брошенные стариком слова вмиг разбудили во мне именно те – самые страшные – воспоминания. Воспоминания, которые я боязливо хранил в самом дальнем углу своей памяти, опасаясь их даже случайно затронуть. Воспоминания, которые наводили на меня ужас такой степени, что я даже не мог выговорить о них ни слова вслух. Воспоминания о дне, когда мой мир рухнул.

Тут же всё пронеслось перед глазами, как будто произошло вчера.

Едкий звук телефонного звонка, исходящий от старенького коричневого домашнего телефона, стоящего в углу комнаты. Я подхожу и беру трубку. Слышу те самые слова. Авария. Папа скончался на месте, мама в коме. Я кладу трубку, внезапно подрываюсь и начинаю носиться по квартире взад-вперёд, рыдая. Не понимая, зачем это делаю, ношусь всё быстрее, врезаюсь в мебель, сталкиваю на пути стулья и сбиваю с полок книги. Потом падаю без сил и засыпаю. Проснувшись на утро, долго не решаюсь встать с места – просто лежу и надеюсь, что мне всё приснилось. Надежда разбивается звонком маминого двоюродного брата, дяди Жени. Еду в больницу. Не успеваю: врач с порога сообщает мне, что мама умерла. Приезжает дядя Женя, не даёт мне на неё посмотреть, говорит, что «без этого мне будет легче». Как в тумане, бреду по городу куда-то в сторону дома. На перекрёстке сталкиваюсь с соседкой по лестничной клетке, бабой Верой. Пока мы стоим у светофора, она пытается выпытать у меня, жива ли мама, где похоронят папу и с кем я теперь буду жить. Я в ужасе убегаю от неё через дорогу на красный свет. Через два дня случаются похороны. На них неизвестные люди с носовыми платками по очереди подходят ко мне и, прижимаясь к моей щеке своей колючей одеждой, причитают о том, «как же я теперь буду». После похорон я узнаю, что дядя Женя готов взять надо мной опеку, чтобы меня не забрали в интернат. После того, как долгое, тягомотное хождение по коридорам и кабинетам для оформления документов заканчивается, мы видимся с ним раз в полгода: он уезжает к своей семье в соседний город, а я остаюсь жить здесь один в квартире.

Я стал медленно выплывать из воспоминаний в действительность, постепенно начиная замечать всё больше подробностей пространства вокруг себя. Вот противно горит на потолке длинная белая лампа. Вот пестрят разноцветными обложками книги. Вот стоит, побагровевший от ора и возмущения, страшный старик.

Собрав по кусочкам весь магазин, я бросил на пол стикеры и стремительно направился в комнату, где лежали мои вещи. Вмиг переоделся и, с абсолютной уверенностью, что никогда больше сюда не вернусь, направился к выходу. Вслед мне что-то кричала Лера, но это было уже безразлично. Сейчас мне непременно нужно было попасть только в одно место.

Странный оглушающий эффект от испытанного потрясения продлился ещё долго: я почти не заметил, как вышел из торгового центра, свернул на соседнюю улицу и прошёл по ней с десяток кварталов. Меня несло, и я не замечал вокруг себя ни людей, ни машин: будто бы я находился в мыльном пузыре, за стенками которого мир затих и перестал пытаться растревожить меня своей суетой.

Очнулся я лишь у чёрного металлического забора, вдоль которого располагались развалы с живыми и искусственными цветами. Работающие там женщины поёживались от холода и равнодушно смотрели куда-то вдаль.

Я нашёл отверстие в заборе и зашёл на территорию кладбища. Путь до могилы был мне известен до мелочей, как что-то родное: сперва нужно обогнуть церковь, за ней пойти прямо по потрескавшейся асфальтовой дорожке вплоть до первого перекрёстка и там свернуть налево.

Минут через пять я оказался около высокого дуба, под которым был участок с могилами моих родителей. Мне нравилось, что летом дуб полностью закрывал своей кроной это место, так что оно всегда находилось в тени. Но сейчас голые ствол и ветки не давали такой массивной тени, а как будто бы наоборот только привлекали к могилам внимание. Хоть я сам и любил разглядывать чужие памятники, от мысли о том, что кто-то другой, проходя мимо, разглядывает участок моих родителей, становилось не по себе.

Я прошёл через калитку в заборчике и сел на маленькую деревянную скамейку, установленную прямо напротив надгробий. Глаза тут же по привычке пробежались по выбитым на них датам и родным именам.

Я выдохнул, как будто с облегчением. Жизнь всегда пугала меня своей непредсказуемостью, постоянным стремлением поменяться, развернуться, выскочить из-под всякого контроля. Поэтому вид каменных плит, неизменно и надёжно стоявших здесь в течение многих лет, успокаивал.

После утраты родителей я как-то перестал бояться смерти. Она, напротив, стала моим другом. Мысли о конечности всего выступали иногда последним утешением: когда ужас от жизни становился совсем невыносимым, я напоминал себе, что даже самый лютый кошмар может закончиться тем, что ты просто уснёшь и никогда больше в него не вернёшься. Некоторые люди, правда, говорили, что после окончания этой жизни есть ещё какие-то другие, но я надеялся, что они ошибаются.

Иногда я думал о том, что сделают с моим телом, когда я умру. Скорее всего, меня бы решили подхоронить к родителям. Но дядя Женя, живя в другом городе, не стал бы следить за могилой. Если только Рома?.. Нет, он тоже не стал бы. Он так отгонял во всех наших разговорах от себя тему смерти, что я даже не мог себе представить его на кладбище. Тогда, наверное, меня следовало бы кремировать, а прах высыпать где-нибудь…

Раздался звонок. Я испугался, что это был кто-то из «Книжного червя». Подождав секунд пять, я заставил себя достать телефон из кармана и тут же успокоился – звонил как раз Рома.

– Йоу, чё делаешь? – поприветствовал он, как всегда, бодро.

– Сижу на кладбище.

– А-а-а, ну понятно… Когда трупами надышишься, подваливай на Первомайскую, окей?

Я на секунду задумался, пытаясь внутренне определить, были ли у меня силы сегодня общаться с Ромой.

– Окей, – всё-таки ответил я.

Рома всегда появлялся внезапно. Его жизнерадостный тон, за которым скрывалось что-то куда более сложное, иногда раздражал, а иногда наоборот внушал какую-то смутную надежду.

Мы были знакомы с ним с раннего детства. Нам было лет по пять – тогда мы с родителями жили ещё в Жёлтом Доме, а Рома, который жил в соседнем, прибегал играть к нам во двор. Помню, как мы покупали с ним маленькие чёрные петарды, которые называли бомбами, потом Рома клал их в песочницу, засыпал сверху песком, и они смешно покали где-то внутри.

Когда началась школа, мы стали видеться с Ромой гораздо реже. А потом мы с родителями и вовсе переехали из Жёлтого Дома на новую квартиру. Прожить в ней вместе нам было суждено недолго – спустя полгода после новоселья родители умерли.

После того, как дядя Женя оформил документы об опеке и уехал, около месяца мне было безумно страшно выходить на улицу. Целыми днями я сидел в комнате с зашторенными окнами и выключенным светом. Всё, что я мог делать – это до тошноты разглядывать в сумерках узоры на обоях. Несколько раз, когда заканчивалась еда, я заставлял себя сходить в ближайший магазин, а возвращался оттуда в истерике. Когда в очередной раз у меня закончились продукты и я не смог заставить себя вновь выйти на улицу, я решился позвонить Роме и попросить его принести мне еды. Продукты он принёс почти сразу же, а через несколько дней уговорил меня выйти с ним на улицу. Несмотря на все мои возражения, он потащил меня в парк, там дал попробовать алкоголь и повёл кататься на аттракционах. Помню, как под конец того вечера я подумал, что жить всё-таки можно, если закрыть глаза абсолютно на всё.

К сожалению, приводить себя в такое состояние я мог не всегда и ненадолго. После того вечера я снова стал ходить в школу, но она вскоре стала для меня новым кошмаром.

Рома же с каждым годом ходил в школу всё реже. Вместо этого он стал активно заниматься своей личной жизнью: постоянно с кем-то знакомился и строил романтические отношения и с девушками, и с парнями, и даже с совсем взрослыми людьми.

Когда мы изредка виделись с Ромой, почти всё время он посвящал рассказам о своих многочисленных любовных перипетиях. Начинались же наши встречи всегда одинаково – он внезапно звонил и так, словно в последний раз мы разговаривали буквально пять минут назад, предлагал где-нибудь увидеться. Иногда я понимал, что у меня не было на это сил, и отказывался. Но порой, как и в этот раз, что-то подталкивало меня согласиться.

Я встал со скамейки и подошёл ближе к памятникам. Зажмурился, мысленно обнимая сначала маму, потом папу. На памятниках не было портретов – дядя Женя сначала долго откладывал их установку, а потом, похоже, и вовсе об этом забыл. Впрочем, портреты на камнях мне и не были нужны – я помнил лица родителей до мелочей.

Мысленно попрощавшись, я заставил себя уйти, иначе детские воспоминания вновь захлестнули бы меня, так что до Ромы я сегодня уже бы не добрался.

Направившись по тропинке к выходу с кладбища, я не смог в очередной раз не зацепиться взглядом за стоящий недалеко от родительских могил странный фигурный памятник. Выделялся на фоне остальных он не только своей причудливой формой, напоминающей орех, но и необычной надписью – на нём вместо двух дат была выбита лишь одна, «29 февраля 1912 г.», а ниже было подписано: «Убоясь внъ утробы лишиться материнской любви, заручился въчной». Каждый раз, проходя мимо, я невольно начинал размышлять об этом человеке и его странной судьбе – попрощаться с жизнью, не успев её увидеть. Такая участь мне казалась ярчайшим примером хаотичности и абсурдности жизни, а надпись на памятнике – примером того, что даже такие случаи, как смерть в утробе, люди стремятся наделить каким-то особым, сакральным значением, лишь бы не признаваться себе в полном отсутствии во всей жизни всякого смысла.

Продолжая разглядывать памятники и кресты, я незаметно добрался до выхода с кладбища. Проходя мимо церкви, увидел двух выходящих из неё женщин в платках. Одна из них тараторила другой на ухо:

– А это твоё обжорство, небось, от того, шо на тебя хто-то порчу навёл! Ты пойди к бабке какой… Я вот в позапрошлом годе, помнится, захворала, так мне бабка сделала заговор, и язвенный колит как рукой сняло!

Женщины сняли платки, трижды перекрестились и поковыляли к отверстию в заборе. Я дождался, пока они скроются, и сам направился к выходу.

Оказавшись за забором, осторожно пошёл по устланному полусгнившей листвой тротуару, стараясь держать максимальную дистанцию от других людей. До Первомайской улицы идти было недалеко, но прогулки в людных местах при свете дня всегда давались мне тяжело – каждый человек, который встречался на пути, казалось, пытался вторгнуться в моё пространство. Я убеждал себя, что на самом деле я никому не нужен и всем на меня плевать, но это не помогало успокоиться. Любой случайный взгляд в мою сторону ощущался, словно острая иголка, впивающаяся глубоко в кожу, и, когда этих иголок становилось совсем много, от боли у меня даже подкашивались ноги.

Чтобы отвлечься, стал разглядывать землю под ногами. Валяющиеся на асфальте листья редко выглядели свеже-опавшими, яркими и красивыми, – в основном, они были уже сморщенные, тёмно-коричневые, пропитанные насквозь дождевой влагой. Смотреть на них было неприятно, но, в то же время, их изнеможённый вид вызывал жалость, которую обычно испытываешь, глядя на животных, измученных голодом и болезнями.

Так я продолжал механически идти вперёд, пока меня не окликнул знакомый весёлый голос.

– Эй, Сирота! Я тут!

Рома знал, что мне не нравилось это прозвище, но все мои просьбы перестать меня так называть он, со свойственной ему непринуждённостью, игнорировал.

– Привет, – сказал я, подходя к Роме ближе.

Он стоял посреди тротуара, держа в руках полупрозрачный целлофановый пакет, в котором можно было разглядеть несколько бутылок разного алкоголя.

– Я вот решил закупиться продуктами на неделю, – Рома поднял позвякивающий пакет и хохотнул.

Мы отошли к стене. Рома поставил пакет на землю, раскрыл его и достал бутылку пива. Прислонил её горлышком к выступу под окном, резко дёрнул, и крышка отлетела. Потом он с наслаждением сделал первый глоток и, вновь посмотрев на пакет, сказал:

– Тут вермут, коньяк и водка. А ещё… мне недавно врач сказал употреблять в пищу больше зелёного, так что я решил взять абсент.

Рома бережно взял пакет в руку, и мы пошли вдоль стены.

– Угадай, у кого я вчера был?! – начал он с нарочито интригующей интонацией и, не став дожидаться моих предположений, сам дал ответ. – У Оли!

– У Оли? Она же вроде бы тебя бросила?

– Ну да, бросила. Да у неё сила броска маленькая! Ха! Вчера снова тусили у неё.

Рома сделал ещё один большой глоток пива и с улыбкой добавил:

– Но сейчас я хочу закинуть свой невод в другое море.

Он достал из кармана телефон и нажал на нём на ярко-оранжевую иконку – это было приложение для гей-знакомств.

– Посмотрим, что тут сегодня бог послал… – задумчиво сказал Рома и стал энергично перебирать на экране разные анкеты.

Послышался крик. Резко из-за угла выскочило большое чёрное пятно – приглядевшись, я понял, что это были двое дерущихся мужчин. Они яростно колотили друг друга и в перерывах между ударами успевали выкрикивать ругательства. Потом один из них повалил другого на землю и стал бить ногой по лицу.

– У-у-у, пошли-ка отсюда, тут и без нас весело!.. – сказал Рома, подтолкнул меня со спины, и мы быстро пошли к противоположному концу дома.

Свернув во двор, сбавили темп. Рома раздражённо покачал головой:

– Как меня задолбало, что в этой стране везде одно быдло! Примитивизм, конечно, бывает хорош, но в живописи, а не в людях!

Мы подошли к ближайшему подъезду и сели на лавочку. Рома достал из кармана пачку сигарет и зажигалку, неудачно попытался их поподкидывать, словно жонглёр, затем поджёг одну из сигарет и закурил. Сделав несколько затяжек, взял в руку телефон и продолжил перебирать анкеты в приложении.

– Ну а у тебя чё как? – спросил он мимоходом.

Я помедлил с ответом. С одной стороны, мне не хотелось грузить Рому негативом, тем более, что на него он всегда реагировал упорным отрицанием, но, с другой стороны, ничего позитивного выдавить из себя я не мог. Решил сказать правду.

– Мне очень страшно.

– О-ой… У меня сейчас пиво скиснет от тебя! – сказал он раздражённо, но потом, будто сообразив, что погорячился, добавил более участливо, – что на этот раз случилось?

Мне хотелось ответить, что ничего принципиально нового и не должно было случаться – жизнь в принципе страшна, но, вспомнив о том, что сегодня произошло, сказал:

– Я сегодня сбежал с работы. Больше не могу там находиться. И я не знаю, как буду жить дальше.

– Подумаешь! Придумаем! – легко сказал Рома и сделал ещё один глоток пива. – Ты лучше посмотри, какой клад я тут откопал!

Он протянул мне телефон, на экране которого была открыта переписка с неким Аркадием.

– Ему 30 лет, у него ВИЧ, и он из принципа не лечится, – заинтриговал Рома.

Короткая переписка заканчивалась сообщением Аркадия: «Я осознал, что то, что со мной произошло, – это закономерный итог моего прошлого образа жизни, моего неизбывного потакания тришне, всем тем жаждам и сиюминутным стремлениям, что неизбежно раскручивают колесо сансары. Учитывая это, принимать терапию мне представляется бессмысленным – ведь болезнь дана мне в наказание, а, значит, пока я не искуплю свою вину перед мирозданием, она меня не отпустит. Поэтому теперь я очищаю карму, стараюсь соблюдать дхарму и иногда устраиваю друзьям ЛСД-трипы».

– Вот видишь, каких интересных людей я нахожу! – сказал Рома с неподдельной гордостью.

Пока я читал сообщение Аркадия, Рома уже успел опустошить свою бутылку. Кинув её в стоящий в двух метрах от нас мусорный бак, он нетерпеливо зашуршал пакетом, выбирая себе следующий напиток.

– Надо будет с этим типом сдружиться, может, подгонит чего хорошего.

Поймав себя на этой мысли, Рома резко выпустил пакет из рук, схватил телефон и стремительно набрал в чат: «А кроме ЛСД ещё чем-нибудь располагаешь?». Ответ не заставил себя долго ждать: «Да, если нужно».

– Отлично! – воскликнул Рома, потирая руки.

– Это что, он наркотиками торгует? – робко уточнил я.

– Ну да! Да будет тебе известно, наркоторговля в России – это единственная сфера бизнеса, в которой нет государственного сегмента, поэтому там есть высокая конкуренция и хороший сервис!

Рома назидательно покачал пальцем. Задумчиво посмотрев куда-то вверх, добавил:

– Интересно только, дорого ли у него. А то и так дебет с кредитом уже еле сводится! Всё на военник никак не накоплю.

Мне вдруг стало не по себе. Лицо скривило от брезгливости. Слово «военник» разбудило в голове отвратительное воспоминание о военкомате.

Пожелтевшие жалюзи, старый облупленный паркет и груды бумаг, лежащие на столах со стеклянным покрытием. Меня насильно раздевают. Трогают, вертят и рассматривают. Я вжимаюсь в себя и пытаюсь мысленно убраться из этого ада: это не я, не я, это просто кусок мяса, это его щупают и на него кричат. Я почти отключаюсь, но иногда ко мне вспышками прорываются отдельные омерзительные образы. Злая тётка с пергидрольными волосами в белом засаленном халате. Пузатые мужики в военной форме, говорящие что-то, интенсивно перебирая челюстями. Развешенные на стенах плакаты с оружием и окровавленными трупами. Полные тоски и безнадёги глаза парней вокруг. Валяющиеся в проходе ботинки. В конце концов у меня всё-таки получается до конца уйти в себя – дорогу обратно я уже не помню.

Рома провёл у меня рукой перед глазами, и я выплыл из воспоминаний.

– Эй, ты чего?.. Ты аж побледнел! А, если учесть, что ты и так всегда цвета трупа, то побледневший ты – это вообще уже какая-то тёмная материя.

– Да так, просто немного не по себе стало…

– Это всё от недопития! – с укоризной в голосе сказал Рома и достал из пакета бутылку вермута. Снял крышку, сделал глоток и жестом предложил выпить мне – я отказался.

Сделав ещё несколько глотков, Рома закупорил бутылку и достал из кармана сигареты.

Послышался писк от открывшейся входной двери. Из подъезда, рядом с которым мы сидели, выскочила девушка лет восемнадцати в наспех застёгнутой куртке и с заплаканными глазами. Потупив взгляд, она стремительно прошла несколько метров, затем развернулась, подошла к нашей лавке и резко на неё опустилась.

– Будет сигарета? – без церемоний обратилась она к Роме.

Рома, не растерявшись, достал одну из двух остававшихся в пачке сигарет и деланно запричитал:

– Вот, предпоследняя. Как от сердца отрываю!

Девушка молча взяла сигарету, взглядом потребовала у Ромы зажигалку, как-то неловко ею воспользовалась и наконец закурила. После того, как Рома последовал её примеру, пару минут мы сидели молча.

Я заметил, что уже начало темнеть. Дни стали совсем короткими – скоро зима. Когда-то я любил зиму, она ассоциировалась у меня с праздниками и домашним уютом. Теперь же это время года представлялось бесконечными темнотой и холодом, из-за которых становились тяжелее даже самые привычные повседневные действия.

Роме надоело сидеть молча, и он спросил у девушки:

– Красавица, тебя как звать?

– Ясна, – мрачно ответила она.

– Ясно! – усмехнулся Рома и сделал очередной глоток вермута. – А чего ж ты с таким именем такая хмурая?

Она посмотрела на него раздражённо, молча посидела ещё какое-то время, а потом всё-таки решилась выговориться:

– Отец сегодня опять злой был. Ударил мать. Я за неё заступилась, а он ещё сильнее рассердился и разбил мой телефон.

– Да-а-а… – протянул Рома, – ну хоть не голову!.. А вообще, съезжай-ка ты от предков поскорее. Я вот со своими уже два года не общаюсь и прекрасно себя чувствую!

Запрокинув голову, Рома залпом выпил ещё около трети бутылки. Мне показалось, что в этот момент на его лице сквозь маску вечного веселья на мгновение проступила боль. Такое случалось очень редко, и каждый раз меня безумно пугало.

– Мне очень жалко маму. Хотя на самом деле и отца тоже жалко. Всех жалко… – грустно прошептала Ясна.

– Себя бы лучше пожалела, – сердито сказал Рома, чуть не выронив бутылку из рук.

– Всё, хватит! Не надо об этом! Пожалуйста. Давайте о чём-нибудь другом!

– Да не вопрос, о другом – так о другом! Ты горловой минет делать умеешь?

– Чего? – смущённо переспросила Ясна.

– Не умеешь? Ничего страшного, не расстраивайся! – участливо сказал Рома. – Я умею, могу тебя научить! Это на самом деле несложно. Главное – научиться сдерживать рвотные позывы. А этому нас всех жизнь в России и так уже научила!

Рома рассмеялся и снова взялся за бутылку.

– Я пойду… У меня дела есть, – сказала Ясна и встала со скамейки.