Статьи

НесноснаЕе заботливость!Иль я ребенок,Что шагу мне нельзя ступить без няньки?

Опять раздается фантастически-вакханальный хор русалок:

Что, сестрицы: в поле чистомНе догнать ли их скорей?Писком, хохотом и свистомНе пугнуть ли их коней?Поздно. Волны охладели,Петухи вдали пропели,Высь небесная темна,Закатилася луна.ОднаПодождем еще, сестрица.ДругаяНет, пора, пора, пора!Ожидает нас царица,Наша строгая сестра…

В последней сцене князь встречается с своею дочерью-русалкою, которая послана матерью уловить его… Как жаль, что эта пьеса не кончена! Хотя ее конец и понятен: князь должен погибнуть, увлеченный русалками на дно Днепра. Но какими бы фантастическими красками, какими бы дивными образами все это было сказано у Пушкина – и все это погибло для нас!..

«Русалка» в особенности обнаруживает необыкновенную зрелость таланта Пушкина: великий талант только в эпоху полного своего развития может в фантастической сказке высказать столько общечеловеческого, действительного, реального, что, читая ее, думаешь читать совсем не сказку, а высокую трагедию…

Теперь мы приблизились к перлу созданий Пушкина, к богатейшему, роскошнейшему алмазу в его поэтическом венке… Для кого существует искусство как искусство, в его идеале, в его отвлеченной сущности, для того «Каменный гость» не может не казаться, без всякого сравнения, лучшим и высшим в художественном отношении созданием Пушкина… Какая дивная гармония между идеею и формою, какой стих, прозрачный, мягкий и упругий, как волна, благозвучный, как музыка! какая кисть, широкая, смелая, как будто небрежная! какая антично-благородная простота стиля! какие роскошные картины волшебной страны, где ночь лимоном и лавром пахнет!.. Принимаясь перечитывать это чудное создание искусства, восклицаешь мысленно к поэту:

Благословенный край, пленительный предел!Там лавры зыблются, там апельсины зреют…О, расскажи ж ты нам, как жены там умеютС любовью набожность умильно сочетать,Из-под мантильи знак условный подавать;Скажи, как падает письмо из-за решетки,Как златом усыплен надзор ревнивой тетки;Скажи, как в двадцать лет любовник, под окном,Трепещет и кипит, окутанный плащом…

Такая тема не может пользоваться популярностью. Ее можно или понять глубоко, или вовсе не понять. Для непонимающих она не имеет ровно никакой цены; для понимающих невозможно любить ее без страсти, без энтузиазма. Но первых много, последних мало, и потому она существует для немногих…

Герой ее – лицо мифическое, испанский Фауст. Идея Дона Хуана могла родиться только в стране, где жить значит любить и драться, а быть счастливым и великим значит быть любимым и храбрым, – в стране, где религиозность доходит до фанатизма, храбрость до жестокости, любовь до исступления, где романическая настроенность делает героем и кавалера и разбойника. Но Дон Хуан, такой, каким является он у Пушкина, не исступленный любовник, не мрачный дуэлист: он одарен всем, чтоб сводить с ума женщин и не знать никаких препятствий удовлетворению своих желаний. Красавец собою, стройный, ловкий, он весел и остер, искренен и лжив, страстен и холоден, умен и повеса, красноречив и дерзок, храбр, смел, отважен. Как во всякой высшей натуре, в нем есть что-то импонирующее. Может быть, это сила его воли, широкость и глубина его души. Для него жить значит наслаждаться; но среди своих побед он сейчас готов умереть; умертвить же соперника в честном бою и насладиться любовью в присутствии трупа ему ровно ничего не значит. Он верит в свою звезду и потому на всякого, кто вызовет его, смотрит заранее, как на убитого. Такие люди опасны для женщин и не знают, что такое неуспех в любви или волокитстве. Женщина больше всего обожает в мужчине силу, мужественность, могущество. Она любит, чтоб он был с нею не только нежен, но и дерзок. Дон Хуан имеет в себе все это. В глазах женщины он лев между мужчинами, не в новейшем, пошлом значении этого слова, означающего франта и модника, а в смысле превосходства храбрости и мужества.

Дон Хуан является ночью в Мадрите. Из его разговора с слугою мы узнаем, что он был в ссылке за дуэль и воротился тайком. Он спрашивает у Лепорелло, могут ли узнать его?

Да, Дон Хуана мудрено признать!Таких, как он, такая бездна!

Из этой грубой похвалы слуги видно ясно, что такое Дон Хуан для всего Мадрита. Место, в котором они находились в то время, напоминает Дон Хуану женщину, которую он, кажется, любил больше других, – и он говорит задумчиво:

Бедная Инеза! Ее уж нет! как я любил ее!Чудную приятностьЯ находил в ее печальном взореИ помертвелых губках. Это странно.Ты, кажется, ее не находилКрасавицей. И точно, мало былоВ ней истинно прекрасного. Глаза,Одни глаза да взгляд… такого взглядаУж никогда я не встречал. А голосУ ней был тих и слаб, как у больной;А муж ее был негодяй суровый —Узнал я поздно… Бедная Инеза!

В этих немногих стихах целый портрет женщины, вся история ее жизни… Самое воспоминание о ней, столь полное любви и грусти, уже говорит, какова должна была быть эта женщина, которая, не будучи красавицей, умела привязать к себе такого человека. Но грусть воспоминания не долго занимает Дона Хуана.

ЛепореллоЧто ж? вслед за ней другие были.Дон ХуанПравда.ЛепореллоА живы будем, будут и другие.Дон ХуанИ то.

На этот раз он хочет идти к Лауре. Но является монах, и от него наши авантюристы узнают, что на монастырское кладбище сейчас должна прийти донья Анна, чтоб плакать на могиле своего мужа, убитого нашим героем. Дон Хуан успел заметить только ее узенькую ножку; но этого довольно для него, чтоб решиться узнать ее покороче; а пока он спешит к Лауре.

Лаура – актриса, жрица искусства и наслаждения. В ней нет притворства и лицемерия; она вся наруже. Молодая и прекрасная, она не думает о будущем и живет для настоящей минуты. Она вечно окружена мужчинами и обходится с ними без церемоний, иногда даже с каким-то грациозным цинизмом. У ней гости; они в восторге от ее игры в этот вечер; только один между ними мрачен. Это Дон Карлос, у которого Дон Хуан убил брата. Она спела песню («Я здесь, Инезилья») и сказала, что эту песню сочинил «ее верный друг, ее ветреный любовник» Дон Хуан! Это имя приводит Дона Карлоса в бешенство, и он ругает его безбожником и мерзавцем, а ее – дурою. Она грозит велеть слугам своим зарезать его; но он успокоивается, и они мирятся. Гости уходят, и она говорит Карлосу:

Ты, бешеный, останься у меня.Ты мне понравился; ты Дон ХуанаНапомнил мне, как выбранил меняИ стиснул зубы с скрежетом.

Оставшись с нею, Карлос, вместо лести и любезности, заводит мрачные разговоры; теперь ты молода, говорит он ей: окружена поклонниками, а лет через шесть, когда глаза твои впадут и седина блеснет в косе, что тогда с тобою будет? – Этот человек тоже истый испанец, как и Дон Хуан, только другим образом. Он мрачен и в молодости, мрачен наедине с прекрасною женщиной, которая сказала ему, что она его любит; к старости же из него был бы готов отличный инквизитор, который с полным убеждением и спокойною совестью жег бы еретиков и с особенным наслаждением бичевал бы самого себя… Лаура в старости сделалась бы дуэньею и мастерски помогала бы вверенной ее бдительности жене проводить за нос мужа, а может быть, пошла бы и в монастырь; но пока она не хочет слышать о вздоре – о будущем…

Тогда… ЗачемОб этом думать? Что за разговор?Иль у тебя всегда такие мысли?Приди – открой балкон. Как небо тихо;Недвижим теплый воздух, ночь лимономИ лавром пахнет, яркая лунаБлестит на синеве густой и темной,И сторожа кричат протяжно: «Ясно!»А далеко, на севере – в Париже —Быть может, небо тучами покрыто,Холодный дождь идет, и ветер дует…

Является Дон Хуан; Лаура в радости бросается ему на шею; Карлос вызывает его – и падает мертвый.

Дон ХуанВставай, Лаура, кончено.ЛаураЧто там?Убит? Прекрасно! в комнате моей!Что делать мне теперь, повеса, дьявол?Куда я выброшу его?Дон ХуанБыть может,Он жив еще.ЛаураДа! жив! гляди, проклятый,Ты прямо в сердце ткнул – небось, не мимо,И кровь нейдет из треугольной ранки,А уж не дышит – каково?

В следующей сцене Дон Хуан, в монашеской рясе, уже разговаривает с доньей Анною. Она просит его соединить молитвы с ее молитвами.

Мне, мне молиться с вами, донна Анна!Я не достоин участи такой.Я не дерзну порочными устамиМольбу святую вашу повторять —Я только издали с благоговеньемСмотрю на вас, когда, склонившись тихоВы кудри черные на мрамор бледныйРассыплете – и мнится мне, что тайноГробницу эту ангел посетил,В смущенном сердце я не обретаюТогда молений. Я дивлюсь безмолвноИ думаю: счастлив, чей хладный мраморСогрет ее дыханием небеснымИ окроплен любви ее слезами.

Что это – язык коварной лести или голос сердца? Мы думаем, и то и другое вместе. Отличие людей такого рода, как Дон Хуан, в том и состоит, что они умеют быть искренно страстными в самой лжи и непритворно холодными в самой страсти, когда это нужно. Дон Хуан распоряжается своими чувствами, как полководец солдатами: не он у них, а они у него во власти и служат ему к достижению цели.

Донья Анна изумлена странностию таких речей в устах монаха; но Дон Хуан идет далее и с изумительною дерзостью признается ей, что он не монах, но пока прикрывается вымышленным именем. Сцена эта ведена с непостижимым искусством. Донья Анна гонит его прочь, а между тем хочет знать, кто же он и чего он требует…

Смерти!О, пусть умру сейчас у ваших ног,Пусть бедный прах мой здесь же похоронят,Не подле праха милого для вас,Не тут – не близко – дале где-нибудь.Там – у дверей – у самого порога,Чтоб камня моего могли коснутьсяВы легкою ногой или одеждой,Когда сюда, на этот гордый гроб,Придете кудри наклонять и плакать…

Донья Анна защищается все слабее и слабее; у ней вырывается кокетливый вопрос: «И любите давно уж вы меня?» Самолюбие ее затронуто – до сердца недалеко..! Она назначила ему свидание у себя дома, завтра вечером…

Донья Анна – так же истая испанка, как и Лаура, только в другом роде. Та – баядера европейских обществ, а эта – их матрона, обязанная обществом быть лицемерною и приученная к лицемерству. Она девотка (богомолка, от devote (фр.)); посещение монастырей, набожные занятия и слезы над гробом мужа (сурового старика, за которого вышла насильно и которого никогда не любила) – суть единственная отрада, единственное утешение ее, бедной, безутешной вдовы… Но она женщина, и притом южная; страсть у нее – дело минуты, и ни позор общественного мнения, ни лютая казнь не помешают ей отдаться вполне тому, кто умел заставить ее полюбить…

Дон Хуан в восторге от своего успеха. Хоть он и привык к победам, но эту он считал труднее, чем оказалось, потому что донья Анна возбудила в нем сильную страсть. Повеса, в радости своей, велит Лепорелло звать статую командора к донье Анне на завтрашний вечер. Статуя кивает головою в знак согласия; Лепорелло в ужасе. Дон Хуан сам зовет ее – и с ужасом видит, что она кивнула и ему…

Но Дон Хуан не такой человек, чтоб что-нибудь могло остановить его. Он у вдовы. Речи его страстны, нежны, льстивы, вкрадчивы; искусно сумел он, возбудив ее женское любопытство, объявить донье Анне свое собственное имя… Он хочет, чтоб его любили для него самого, чтоб его обнимала жена убитого им мужа. Но она уже любит его, и его дерзость еще больше увлекает ее. Не торопясь глупо, он просит на расставанье только одного холодного и мирного поцелуя – и получает поцелуй… Но вот входит статуя, с словами: «Я на зов явился».

Дон ХуанО Боже! донна Анна!СтатуяБрось ее,Все кончено.Дрожишь ты, Дон Хуан.Дон ХуанЯ? нет! я звал тебя, и рад, что вижу,СтатуяДай руку.Дон ХуанВот она… о, тяжелоПожатье каменной его десницы!Оставь меня, пусти, пусти мне руку…Я гибну – кончено – о донна Анна!..

Он проваливается. Это фантастическое основание поэмы на вмешательстве статуи производит неприятный эффект, потому что не возбуждает того ужаса, который обязано бы возбуждать. В наше время статуй не боятся, и внешних развязок, deus ex machina не любят; но Пушкин был связан преданием и оперою Моцарта, неразрывною с образом Дона Хуана. Делать было нечего. А драма непременно должна была разрешиться трагически – гибелью Дона Хуана; иначе она была бы веселою повестью – не больше, и была бы лишена идеи, лежащей в ее основании. Что такое Дон Хуан? – Каждый человек, чтоб жить не одною физическою жизнию, но и нравственною вместе, должен иметь в жизни какой-нибудь интерес, что-нибудь вроде постоянной склонности, влечения к чему-нибудь. Иначе жизнь его будет или неполна, или пуста. В людях высшей природы этот интерес, эта склонность, это влечение проявляются как могущественная страсть, составляющая их силу. Один находит свою страсть, пафос своей жизни в науке, другой в искусстве, третий в гражданской деятельности и т. д. Дон Хуан посвятил свою жизнь наслаждению любовью, не отдаваясь, однако ж, ни одной женщине исключительно. Это путь ложный. Не говоря уже о том, что мужчине невозможно наполнить всю жизнь свою одною любовью, – его одностороннее стремление не могло не обратиться в безнравственную крайность, потому что, для удовлетворения ее, он должен был губить женщин, по их положению в обществе, – и он сделал себе из этого ремесло. Оскорбление не условной, но истинно нравственной идеи всегда влечет за собою наказание, разумеется, нравственное же. Самым естественным наказанием Дону Хуану могла бы быть истинная страсть к женщине, которая или не разделяла бы этой страсти, или сделалась бы ее жертвою. Кажется, Пушкин это и думал сделать: по крайней мере так заставляет думать последнее, из глубины души вырвавшееся у Дона Хуана восклицание: «О донна Анна!», когда его увлекает статуя; но эта статуя портит все дело, в чем, как мы заметили выше, наш поэт не виноват нисколько.

Итак, несмотря на это, «Каменный гость» в художественном отношении есть лучшее создание Пушкина, – а это много, очень много!

«Сцены из рыцарских времен» представляют мещанина, возгнушавшегося своим состоянием и желавшего попасть в благородные, а между тем чуть не попавшегося на виселицу. Такие истории случались в средние века, и Пушкин мастерски изложил одну из них в форме сцен, писанных прозою. Однако ж эти сцены не имеют достоинства глубокой идеи, которую поэт скорее бы мог найти в борьбе общин против феодалов. Впрочем, в этих сценах есть превосходная песня («Жил на свете рыцарь бедный»), в которой сказано больше, нежели во всей целости этих сцен.

Сказки Пушкина: «О царе Салтане», «О мертвой царевне и о семи богатырях», «О золотом петушке», «О купце Кузьме Остолопе и о работнике его Балде», были плодом довольно ложного стремления к народности. Народные сказки хороши и интересны так, как создала их фантазия народа, без перемен, украшений и переделок. Но «Сказка о рыбаке и рыбке», о которой мы не упомянули в числе прочих сказок, заслуживает исключение, потому что в ней есть положительные достоинства. Это не народная сказка: народу принадлежит только ее мысль; но выражение, рассказ, стих, самый колорит, – все принадлежит поэту.

Повести в прозе Пушкина, хотя и далеко не могут равняться в достоинстве с лучшими стихотворными его произведениями даже первого периода его деятельности, однако тем не менее принадлежат к замечательным произведениям русской литературы. Первый его опыт в этом роде напечатан был в «Северных цветах» на 1829 год, под названием: «IV глава из исторического романа». В X томе полного собрания его сочинений напечатано шесть глав и начало седьмой этого романа, под названием: «Арап Петра Великого». В «Северных же цветах» IV-я глава напечатана не вполне; но это едва ли не интереснейший отрывок из всех семи глав.

Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории. Поэт в числе действующих лиц своего романа выводит в нем на сцену и великого преобразователя России, во всей народной простоте его приемов и обычаев. Не понимаем, почему Пушкин не продолжал этого романа. Он имел время кончить его, потому что IV-я глава написана им была еще прежде 1829 года. Эти семь глав неоконченного романа, из которых одна упредила все исторические романы гг. Загоскина и Лажечникова, неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых. Перед ними, перед этими семью главами неконченного «Арапа Петра Великого», бедны и жалки повести г. Кукольника, содержание которых взято из эпохи Петра Великого и которые все-таки не лишены достоинства… Но это вовсе не похвала «Арапу Петра Великого»: великому небольшая честь быть выше пигмеев, – а больше его у нас не с кем сравнивать.

В 1831-м году вышли «Повести Белкина», холодно принятые публикою и еще холоднее журналами. Действительно, хотя и нельзя сказать, чтоб в них уже вовсе не было ничего хорошего, все-таки эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина. Это что-то вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени. Особенно жалка из них одна – «Барышня-крестьянка», неправдоподобная, водевильная, представляющая помещичью жизнь с идиллической точки зрения…

«Пиковая дама» – собственно не повесть, а мастерской рассказ. В ней удивительно верно очерчена старая графиня, ее воспитанница, их отношения и сильный, но демонически-эгоистический характер Германа. Собственно, это не повесть, а анекдот: для повести содержание «Пиковой дамы» слишком исключительно и случайно. Но рассказ – повторяем – верх мастерства.

«Капитанская дочка» – нечто вроде «Онегина» в прозе. Поэт изображает в ней нравы русского общества в царствование Екатерины. Многие картины, по верности, истине содержания и мастерству изложения, – чудо совершенства. Таковы портреты отца и матери героя, его гувернера-француза и в особенности его дядьки из псарей, Савельича, этого русского Калеба, – Зурина, Миронова и его жены, их кума Ивана Игнатьевича, наконец, самого Пугачева, с его «господами енаралами»; таковы многие сцены, которых, за их множеством, не находим нужным пересчитывать. Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Марьи Ивановны и мелодраматический характер Швабрина хотя принадлежат к резким недостаткам повести, однако ж не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы.

«Дубровский» – pendant * к «Капитанской дочке». В обеих преобладает пафос помещичьего принципа, и молодой Дубровский представлен Ахиллом между людьми этого рода, – роль, которая решительно не удалась Гриневу, герою «Капитанской дочки». Но Дубровский, несмотря на все мастерство, которое обнаружил автор в его изображении, все-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждающим к себе участия. Вообще вся эта повесть сильно отзывается мелодрамою. Но в ней есть дивные вещи. Старинный быт русского дворянства, в лице Троекурова, изображен с ужасающею верностью. Подьячие и судопроизводство того времени тоже принадлежат к блестящим сторонам повести. Превосходно очерчены также и холопы. Но всего лучше – характер героини, по преимуществу русской женщины. Уединенная жизнь и французские романы сильно развили в ней не чувство, не страсти, а фантазию, – и она считала себя действительно героинею, готовою на все жертвы для того, кого полюбит. Покуда ей приходилось только играть в роман, она делала возможные безумства; но дошло до дела – и она принялась за мораль и добродетель. Быть похищенною любовником-разбойником у алтаря, куда насильно притащили ее, чтоб обвенчать с развратным старичишкой, – казалось для нее очень «романическим», следовательно, чрезвычайно заманчивым. Но Дубровский опоздал, – и она втайне этому обрадовалась и разыграла роль верной жены, следовательно, опять героини…

«Летопись села Горохина» – шутка острая, милая и забавная, в которой, впрочем, есть и серьезные вещи, как, например, прибытие в село Горохино управителя и картина его управления…

«Кирджали» – мастерской рассказ истинного происшествия.

Об «Истории Пугачевского бунта» мы не будем распространяться. Скажем только, что этот исторический опыт – образцовое произведение и со стороны исторической и со стороны слога. В последнем отношении Пушкин вполне достиг того, к чему Карамзин только стремился. «История Пугачевского бунта» показывает, что, если б он успел написать историю Петра Великого, – мы имели бы великое историческое создание…

В журнальных статьях своих Пушкин отразился со всеми своими предрассудками; в них виден человек, не чуждый образованности своего века, но по какому-то странному упорству добровольно оставшийся при идеях Карамзина, очень почтенных… для своего времени, которое давно прошло. Поэтому и по другим причинам многие из его журнальных статей ниже всякой критики. Но некоторые из них во многих отношениях замечательны; таковы, например: «Ломоносов», «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»», «Рославлев». Очень любопытны его «Отрывки: литературные, критические, грамматические замечания»: в них он весь. Но полемические его статьи – верх совершенства. Таковы: «Отрывок из литературных летописей» и «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем».

Труд наш кончен. О достоинстве его или недостатках судить публике; мы скажем только, что это еще первая попытка разобрать критически весь круг поэтической и литературной деятельности одного из величайших поэтов России. Мы смотрели на его произведения с любовью, но без ослепления и предубеждений в его пользу или против него. Пусть другие сделают это лучше нас: мы первые поспешим отдать им должную дань хвалы и поучиться у них.

Заключаем. Пушкин был по преимуществу поэт, художник, и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека. Несмотря на генеалогические свои предрассудки, Пушкин по самой натуре своей был существом любящим, симпатичным, готовым от полноты сердца протянуть руку каждому, кто казался ему «человеком». Несмотря на его пылкость, способную доходить до крайности, при характере сильном и мощном, в нем было много детски кроткого, мягкого и нежного. И все это отразилось в его изящных созданиях. Придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство…

Конечно, придет время, когда потомство воздвигнет ему вековечный памятник; но тем страннее для его современников, что они не имеют еще порядочного издания его сочинений… Скоро десять лет минет после трагической кончины нашего великого поэта, а мы не имеем даже сносного собрания его творений!.. Пора бы подумать об этом.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1843, т. XXVIII, N 6, отд. V «Критика», с. 19–42.СТАТЬЯ ВТОРАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1843, т. XXX, N 9, отд. V «Критика», с. 1 – 60.СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1843, т. XXX, N 10, отд. V «Критика», с. 61–88.СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1843, т. XXXI, N 12, отд. V «Критика», с. 25–46.СТАТЬЯ ПЯТАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1844, т. XXXII, N 2, отд. V «Критика», с. 43–82.СТАТЬЯ ШЕСТАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1844, т. XXXIII, N 3, отд. V «Критика», с. 1 – 20.СТАТЬЯ СЕДЬМАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1844, т. XXXIV, N 5, отд. V «Критика», с. 1 – 32.СТАТЬЯ ВОСЬМАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1844, т. XXXVII, N 12, отд. V «Критика», с. 45–72.СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1845, т. XXXIX, N 3, отд. V «Критика», с. 1 – 20.СТАТЬЯ ДЕСЯТАЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1845, т. XLVIII, N 11, отд. V «Критика», с. 1 – 22.СТАТЬЯ ОДИННАДЦАТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ впервые опубликована: «Отечественные записки», 1846, т. XLVIII, N 10, отд. V «Критика», с. 41–68.Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.

Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI

Томы IX, X и XI. Иждивением Ильи Глазунова, Матвея Заикина и Ко. Санкт-Петербург. В типографии И. Глазунова и Кo. MDCCCXLI. В 8-ю д. л. В IX-м томе 480, в Х-м – 308, в ХI-м – 333 стр.

Наконец издание полного собрания сочинений Пушкина кончено, или, по крайней мере, почти кончено: остаются только материалы для истории Петра Великого, несколько литературных статей и несколько малоизвестных стихотворений, рассеянных по альманахам и журналам. Материалы для истории Петра Великого, долженствующие составить собою целый том (ХII-й) и интересные сколько в историческом смысле, столько и по заметкам руки Пушкина, хоть, может быть, еще и не скоро, но когда-нибудь будут же, Бог даст, изданы попечительного опекою; что же до литературных статей и до малоизвестных стихотворений, не вошедших в одиннадцатитомное издание полного собрания сочинений Пушкина, – их берутся вторично представить вниманию публики «Отечественные записки», – чтоб будущие издатели или (что было бы лучше для сочинений Пушкина, во избежание пословицы: у семи нянек дитя без глазу) будущий издатель знал, где взять все остальное, принадлежащее Пушкину и вместе собранное. «Отечественные записки» не замедлят сделать это в одной из следующих своих книжек, а для начала теперь же возобновляют вниманию публики два следующие, уже бывшие напечатанными, стихотворения Пушкина и не находящиеся в полном собрании его сочинений: