Сочинения Александра Пушкина. Статья четвертая

Такими переходными пьесами считаем мы следующие: К Лицинию, Гроб Анакреона, Пробуждение, Друзьям, Певец, Амур и Гименей, Ш***ву, Торжество Вакха, Разлука, П***ну, Дельвигу, Выздоровление, Прелестнице, Жуковскому, Увы, зачем она блистает, Русалка, Стансы, Т-му, В-му, Кривцову, Черная шаль, Дочери Карагеоргия, Война, Я пережил мои мечтанья,{26} Гроб юноши, К Овидию, Песнь о вещем Олеге, Друзьям, Гречанке, Свод неба мраком обложился, Телега жизни, Прозерпина, Вакхическая песня, Козлову, Ты и Вы и несколько эпиграмм, которыми оканчивается вторая часть и которыми Пушкин заплатил невольную дань тому времени, когда он вышел на поэтическое поприще. Эпиграммы, мадригалы, надписи к портретам были тогда в большом ходу и составляли особенный род поэзии, которому в пиитиках посвящалась особая глава. Только Державин и Жуковский не писали эпиграмм; но Батюшков был до них большой охотник, и, вероятно, его-то пример особенно увлек Пушкина.

Замечательно, что во второй части собрания стихотворений Пушкина уже меньше переходных пьес, а в третьей их совсем нет: в ней содержатся только пьесы, проникнутые насквозь самобытным духом Пушкина и отличающиеся всем совершенством художественной формы его созревшего и возмужавшего гения. В первой части всего больше переходных пьес, но в ней же, между переходными пьесами, есть довольно и таких, которые по содержанию и по форме обличают уже оригинальность и самостоятельность, составляющие характер пушкинской поэзии. Чтоб яснее было нашим читателям, что мы разумеем под «переходными» стихотворениями Пушкина, мы поименуем и противоположные им чисто пушкинские пьесы, находящиеся в первой части; они начинаются не прежде, как с 1819 года, в таком порядке: Мечтателю, Уединение (которое, впрочем, только по содержанию, а не по форме, можно отнести к числу чисто пушкинских пьес), Домовому, NN, Недоконченная картина, Возрождение, Погасло дневное светило и в особенности начинающиеся в 1820: Виноград, О дева-роза, я в оковах, Дориде, Редеет облаков летучая гряда, Нереида, Дорида, Ч***ву, Мой друг, забыты мной следы минувших лет, Умолкну скоро я, Муза, Дионея, Дева, Приметы, Земля и море, Красавица перед зеркалом, Алексееву, Ч***ву, Люблю ваш сумрак неизвестный, Простишь ли мне ревнивые мечты, Ненастный день потух, Ты вянешь и молчишь, К морю, Коварность, Ночной зефир и Подражания корану. Обо всех этих пьесах наша речь впереди; скажем сперва несколько слов только о «переходных».

В переходных пьесах Пушкин больше всего является счастливым учеником прежних мастеров, особенно Батюшкова, учеником, победившим своих учителей. Стих его уже лучше, чем у них, и пьесы в целом отличаются большею выдержанностию. Собственно пушкинский элемент в них составляет элегическая грусть, преобладающая в них. С первого раза заметно, что грусть более к лицу музе Пушкина, более родственна ей, чем веселая и шаловливая шутливость. Часто иная пьеса начинается у него игриво и весело, а заключается унылым чувством, которое, как финальный аккорд в музыкальном сочинении, один остается на душе, изглаживая в ней все предшествовавшие впечатления. Маленькое стихотворение «Друзьям» может служить образцом таких пьес и доказательством справедливости нашей мысли. Поэт говорит о шумном дне разлуки, о буйном пире Вакха, о кликах безумной юности, при громе чаш и звуке лир, и о той широкой чаше, которая, удовлетворяя скифскую жажду, вмещала в свои широкие края целую бутылку, – и вдруг эта веселая, шаловливая картина неожиданно заключается такою элегическою чертою:

Я пил и думою сердечнойВо дни минувшие летал,И горе жизни скоротечнойИ сны любви воспоминал.

Но грусть Пушкина не есть сладенькое чувствованьице нежной, но слабой души; нет, это всегда грусть души мощной и крепкой, и тем обаятельнее действует она на читателя, тем глубже и сильнее отзывается в самых сокровенных тайниках его сердца и тем гармоничнее потрясает его струны. Пушкин никогда не расплывается в грустном чувстве»; оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как будто вдруг встряхивает головою, как лев гривою, чтоб отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, дает ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер. Так и в приведенной нами сейчас пьесе внезапное чувство мгновенной грусти тотчас же сменилось у него бодрым и широким размахом проясневшей души:

Меня смешила их измена:И скорбь исчезла предо мной,Как исчезает в чашах пенаПеред запевшею струей.{27}

Из переходных пьес Пушкина лучшие те, в которых более или менее проглядывает чувство грусти, так что пьесы, вовсе лишенные его, отзываются какой-то прозаичностию, а при нем и незначительные пьесы получают значение. Так, например, пьеска «Я пережил мои желанья»,{28} как ни слаба она, невольно останавливает на себе внимание читателя своим последним куплетом:

Так поздним хладом пораженный.Как бури слышен зимний свист,Один на ветке обнаженнойТрепещет запоздалый лист.

Сколько этой поэтической грусти, этого поэтического раздумья в прелестном стихотворении «Гроб юноши»!

А он увял во цвете лет.И без него друзья пируют,Других уж полюбить успев;Уж редко, редко именуютЕго в беседе юных дев.Из милых жен, его любивших.Одна, быть может, слезы льетИ память радостей почившихПривычной думою зовет…К чему?..

Все окончание этой прекрасной пьесы, заключающее в себе картину гроба юноши, дышит такой светлою, ясною и отрадною грустью, какую знала и дала знать миру только поэтическая душа Пушкина… Пьеса «К Овидию» в целом сбивается несколько на старинный дидактический тон посланий, но в нем много прекрасного, и особенно, начиная с стиха: «Суровый Славянин, я слез не проливал» до стиха: «Неслися издали, как томный стон разлуки»; и лучшую сторону этого стихотворения составляет его элегический тон.

Из «переходных» стихотворений Пушкина слабейшими можно считать: Русалку, Черную шаль, Свод неба мраком обложился. «Русалка» прекрасна по идее, но поэт не совладал с этою идеею, – и кто хочет понять, до какой степени прекрасна и исполнена поэзии эта идея, тот должен видеть превосходное произведение нашего даровитого живописца Моллера. В этой картине художник воспользовался заимствованною им у поэта идеею несравненно лучше, чем сам поэт. «Русалка» Пушкина отзывается юношескою незрелостию; «Русалка» Моллера есть богатое и роскошное создание зрелого таланта. «Черная шаль» при своем появлении возбудила фурор в русской читающей публике, но, подобно «Гусару» Батюшкова, теперь как-то опошлилась и чрезвычайно нравится любителям «песенников». Теперь очень нередкость услышать, как поет эту пьесу какой-нибудь разгульный простолюдин вместе с песнию г. Ф. Глинки: «Вот мчится тройка удалая», или: «Ты не поверишь, как ты мила»… «Свод неба мраком обложился» есть не что иное, как отрывок из новогородской поэмы «Вадим», которую затевал было Пушкин в своей юности и которой суждено было остаться неоконченною. Один отрывок помещен между «лицейскими» стихотворениями, в IX томе, под названием «Сон», и Пушкин не хотел его печатать. Стих отрывка «Свод неба мраком обложился» хорош, но прозаичен.{29} Герои, выставленные Пушкиным в этом отрывке, – славяне; один старик, другой прекрасный юноша с кручиною в глазах —

На нем одежда славянинаИ на бедре славянский меч,Славян вот очи голубые,Вот их и волосы златые.Волнами падшие до плеч.

Старик – человек бывалый:

Видал он дальние страны,По суше, по морю носился{30}Во дни былые, дни войныНа западе, на юге бился,Деля добычу и трудыС суровым племенем Одена,И перед ним врагов рядыБежали, как морская пенаВ час бури к черным берегам.Внимал он радостным хваламИ арфам скальдов исступленных,{31}И очи дев иноплеменныхКрасою чуждой привлекал.

Очевидно, что это не те славяне, которые, втихомолку от истории и украдкою от человечества, жили да поживали себе в степях, болотах и дебрях нынешней России; но славяне карамзинские, которых существование и образ жизни не подвержены ни малейшему сомнению только в «Истории государства российского». Из таких славян нельзя было сделать поэмы, потому что для поэмы нужно действительное содержание, и ее героями могут быть только действительные люди, а не ученые фантазии и не исторические гипотезы… Кто видал славянские мечи? Дреколья и теперь можно видеть… Кто видал славянскую боевую одежду времен баснословного Вадима или баснословного Гостомысла?.. Лапти и сермяги можно и теперь видеть…

«Песнь о вещем Олеге» – совсем другое дело: поэт умел набросить какую-то поэтическую туманность на эту более лирическую, чем эпическую пьесу – туманность, которая очень гармонирует с историческою отдаленностию представленного в ней героя и события и с неопределенностью глухого предания о них. Оттого пьеса эта исполнена поэтической прелести, которую особенно возвышает разлитый в ней элегический тон и какой-то чисто русский склад изложения. Пушкин умел сделать интересным даже коня олегова, – и читатель разделяет с Олегом желание взглянуть на кости его боевого товарища:

Вот едет могучий Олег со двора,С ним Игорь и старые гости,И видят: на холме, у брега Днепра,Лежат благородные кости;Их моют дожди, засыпает их пыль,И ветер волнует над ними ковыль…

Вся пьеса эта удивительно выдержана в тоне и в содержании; последний куплет удачно замыкает собою поэтический смысл целого и оставляет на душе читателя полное впечатление:

Ковши круговые запенясь шипятНа тризне плачевной Олега:Князь Игорь и Ольга на холме сидят;Дружина пирует у брега;Бойцы поминают минувшие дниИ битвы, где вместе рубились они.

Нельзя того же сказать о всех «переходных» пьесах Пушкина в отношении к выдержанности и целостности: во многих из них не чувствуешь, чтоб они были кончены на месте, или чтоб в них не было сказано лишнего, или чтоб в них было сказано, что бы можно и должно было сказать. Этого недостатка совершенно чужды пьесы чисто пушкинские, и совершенным отсутствием в них этого недостатка Пушкин резко отделяется от всех предшествовавших ему поэтов.

Исчисляя пьесы Пушкина в первой части, мы не упомянули об одной из замечательнейших – «Наполеон». Это стихотворение двойственно: в некоторых куплетах его видишь Пушкина самобытного, а в некоторых чувствуешь что-то переходное. Такие мысли, высказанные такими стихами, как эти, могли принадлежать только великому поэту:

Над урной, где твой прах лежит,Народов ненависть почила,И луч бессмертия горит.. . .Искуплены его стяжаньяИ зло воинственных чудесТоскою душного изгнаньяПод сенью чуждою небес.И знойный остров заточеньяПолночный парус посетит,И путник слово примиреньяНа оном камне начертит,Где, устремив на волны очи,Изгнанник помнил звук мечейИ льдистый ужас полуночи,И небо Франции своей;Где иногда, в своей пустыне,Забыв войну, потомство, трон,Один, один о милом сынеВ изгнанья горьком думал он.Да будет омрачен позоромТот малодушный, кто в сей деньБезумным возмутит укоромЕго развенчанную тень!Хвала!.. Он русскому народуВысокий жребий указал,И миру вечную свободуИз мрака ссылки завещал.

Но все остальное в этой пьесе как-то резко отзывается тоном декламации и несколько напряженною восторженностию, под которой скрывается более раздражения, чем вдохновения. Впрочем, и тут много оригинального, что было до Пушкина неслыхано и невидано в русской поэзии, как, например, выражения: осужденный властитель, могучий баловень побед, изгнанник вселенной, для которого настает потомство, обесславленная земля, своенравная воля, блистательный позор и тому подобные.

Отчасти то же можно сказать и о другом превосходном произведении Пушкина – «Андрей Шенье», которое помещено во второй части и было написано уже в 1825 году.{32} Пять куплетов, которыми начинается эта элегия, сильно отзываются декламациею, которая совсем не в натуре пушкинского духа и которая показывает, как долго удерживалось на нем влияние воспитавшей его старой школы русской поэзии. Конец этой пьесы тоже несколько натянут: но середина, от стиха: «Не узрю вас, дни славы, дни блаженства» до стиха: «Ты, слово, звук пустой» – исполнены всей очаровательности пушкинской поэзии.

Есть еще стихотворение, которого мы с умыслом не поименовали, чтобы поговорить о нем особенно: это – «Демон», пьеса, которая, при своем появлении, поразила всех изумлением по глубокости высказанной в ней мысли и по совершенству художнической формы… Сказать ли?.. Эта пьеса теперь пережила свою славу, и время изрекло над ней свой суд. Есть что-то простодушно-юношеское в ее выражении, и теперь нельзя без улыбки читать этих, некогда столь дивных стихов:

В те дни, когда мне были новыВсе впечатленья бытия —И взоры дев, и шум дубровы,И ночью пенье соловья —Когда возвышенные чувства,Свобода, слава и любовьИ вдохновенные искусстваТак сильно волновали кровь.

и проч. Сам этот демон, который прекрасное звал мечтою, презирал вдохновение, не верил любви и свободе, насмешливо смотрел на жизнь, – сам он теперь давно уже поступил в разряд демонов средней руки, – и теперь совсем не нужно быть демоном, чтоб от души смеяться над тою любовью, тою свободою, над которыми он смеялся. Словом, этот страшный тогда демон теперь страшен разве только для слишком юного чувства и неопытного ума: сердца возмужалые и умы опытные теперь уже не страшатся и другого демона, пострашнее пушкинского.{33} Но о «демоне» мы еще будем говорить.

* * *

Предлагаемая статья есть не что иное, как только введение в статьи собственно о Пушкине. Мы имели в виду показать историческую связь пушкинской поэзии с поэзиею предшествовавших ему мастеров; старались охарактеризовать Пушкина, как только еще ученика в поэзии. Предоставляем судить нашим читателям, до какой степени успели мы в этом. Главный труд наш еще впереди, и статьи о Пушкине будут продолжаться в «Отечественных записках» будущего года; за ними последуют, как было обещано, статьи о Гоголе и Лермонтове. Многие, может быть, недовольны, что эти статьи долго тянутся и беспрестанно прерываются статьями посторонними. Такой упрек был бы не совсем основателен. Задуманный и начатый нами ряд статей нисколько не принадлежит к разряду обыкновенных и случайных журнальных критик: это скорее обширная критическая история русской поэзии; а такой труд не может быть совершен наскоро и как-нибудь, но требует изучения, обдуманности, труда и времени. В лучших иностранных журналах иногда ряд статей об одном предмете тянется не один год, и публика нисколько не в претензии за эту медленность. Оценить критически такого поэта, как Пушкин, – труд немаловажный, тем более, что о нем мало сказано, хотя и много писано. Обыкновенно восхищались отдельными местами и частностями или нападали на частные недостатки, – и потому охарактеризовать особенность поэзии Пушкина, определить его значение, как поэта русского, показать его влияние на современников и потомство, его историческую связь с предшествовавшими и последовавшими ему поэтами, – значит предпринять труд совершенно новый. Как мы выполним его – не наше дело судить о том; по крайней мере, мы хотим делать, что можем и что обязаны, взявшись за издание журнала. Несовершенство труда извинительно; но нет оправданий для лености и равнодушия к благородным, важным интересам и вопросам, – равнодушия, происходящего или от невежества, или от корыстного расчета, или от того и другого вместе..!

Сноски

1

«Искусство поэзии». – Ред.

2

Стих Лермонтова.{34}

3

Злодее. – Ред.

4

Богданович.

5

Жеманство. – Ред.

Комментарии

1

См. примеч. 285. (текст примечания: «Стихотворение «На смерть Кутузова» (1813) было написано не А. С. Пушкиным, а его дальним родственником Алексеем Михайловичем Пушкиным (1771–1825). Впервые в печати А. С. Пушкин выступил с стих. «К другу стихотворцу» в «Вестнике Европы» за 1814 год (ч. LXXVI, кн. 13, стр. 9–12).»

2

Это вступление к «Бове» (1814) действительно напоминает начало «Ильи Муромца» Карамзина. Однако оно было напечатано в издании 1841 года с большими цензурными купюрами. Так, например, после стиха:

«Опасался я без крил парить» —

следовало:

«Не дерзал в стихах бессмысленныхХерувимов жарить пушками,С сатаною обитать в раюИль святую богородицуВместе славить с Афродитою:Не бывал я греховодником!»

После стихов:

«Отыскал я книжку славную,

Золотую, незабвенную» —

у Пушкина следовало, определенное указание, что речь идет об «Орлеанской девственнице» Вольтера:

«Катехизис остроумия —Словом, Жанну Орлеанскую».

Без этих слов создавалось впечатление, что Пушкин называл «золотой» и «незабвенной» балладу Карамзина. Представление о подлинных симпатиях лицеиста Пушкина искажалось еще и вследствие того, что были опущены стихи, в которых наряду с Вольтером было упоминание о А. Н. Радищеве:

«О Вольтер, о муж единственный!Ты, которого во ФранцииПечатали богом некиим,В Риме дьяволом, антихристом,Обезьяною в Саксонии!Ты, который на РадищеваКинул было взор с улыбкою,Будь теперь моею музою!Петь я тоже вознамерился,Но сравняюсь ли с Радищевым?»

3

В издании 1841 года опущены следовавшие за этим местом стихи:

«Рассыпался на грудь и, может, под платокИ даже, может быть… о сладость вожделенья…До тайных прелестей, которых сам ЭротЗапрятал за леса и горы,Чтоб не могли нескромны взорыОткрыть вместилище божественных красот».

4

Стих. «Безверие» (1817) было написано в лицее по заказу директора Энгельгардта и читалось Пушкиным на выпускном экзамене.

5

В тексте «Отечественных записок» вслед за изданием 1841 года явная ошибка: «Страшусь неопытный бесславного паренья».

6

В тексте «Отечественных записок» вслед за изданием 1841 года ошибка: «Страж верный прошлых лет, наперсник, муж любимый»…

7

В тексте «Отечественных записок» – явная опечатка: «Могу ль забыть я вас, когда перед тобой».

8

«Евгений Онегин», гл. VIII, строфа II.

9

Так названо в издании 1841 года стих. Пушкина «Пирующие студенты» (1814). Оно является пародией на «Певца во стане русских воинов» Жуковского и поэтому никак не могло быть подражанием ему, как об этом говорит ниже Белинский. Впрочем, острота этого стихотворения в значительной степени пропадала вследствие цензурных купюр и переделок, с которыми оно было напечатано в издании 1841 года.

10

В «Отечественных записках» ошибочно напечатано: «Другие в бешеных трагедиях храпят».

11

У Пушкина: «Ему ль оспаривать тот лавровый венец» (т. IX, стр. 331).

12

Белинский сравнивает два стихотворения Пушкина, посвященные Наполеону: «Наполеон на Эльбе» (1815) и «Наполеон» (1821).

13

У Пушкина: «Белой груди колебанье» (т. IX, стр. 262).

14

У Пушкина: «Не владетель я сераля» (т. IX, стр. 263).

15

«Осгар» (1814) и «Эвлега» (1814) по мотивам сходны с элегией Батюшкова «На развалинах замка в Швеции» (1814).

16

У Пушкина: «Сплелся с фиалкой нежной» (т. IX, стр. 411).

17

У Пушкина: «Глупона псалмопенье» (т. IX, стр. 416).

18

У Пушкина: «Так это сочиненьи» (т. IX, стр. 416).

19

На самом деле стихотворение «Воспоминания в Царском селе» (1815) позднее перерабатывалось Пушкиным (он исключил похвалы Александру I) и готовилось им к переизданию в собрании стихотворений в 1826 году. Издание это, однако, не состоялось.

20

Стихотворение это – перевод VII оды из 2-й книги Горация. Белинского ввело в заблуждение издание 1841 года, в котором оно произвольно названо «Гораций» и включено в IX том вместе с лицейскими стихотворениями.

21

Стих. «В альбом Илличевскому» (1811).

22

«К моей чернильнице» написано в 1821 году. Белинский снова введен в заблуждение изданием 1841 года, где это стихотворение помещено в разделе «Лицейские стихотворения» (т. IX, стр. 245–248).

23

Из послания «К Пущину. 4 мая» (1815).

24

«Вадим» начат Пушкиным в 1822 году во время южной ссылки. Незаконченный отрывок напечатан в 1827 году. В издании 1841 года он произвольно назвал «Сон (отрывок из новгородской повести «Вадим», т. IX, стр. 386–388). См. примеч. 315.

25

У Пушкина: «Бряцать веселье на пирах» (т. IX, стр. 327).

26

Правильное название стихотворения по первому стиху: «Я пережил свои желанья» (т. III, стр. 43).

27

У Пушкина: «Под зашипевшею струей» (т. III, стр. 45).

28

См. примеч. 312. (здесь: № 26)

29

«Свод неба мраком обложился» – начало «Вадима» (т. IV, стр. 274, под произвольным назв. «Два путника»).

30

У Пушкина см. вариант: «По суше, по морям носился» (т. IX, стр. 386) и дальше: «В час бури к горным берегам» (там же).

31

У Пушкина см. вариант: «И арфам скальдов вдохновенных» (т. IX, стр. 386).

32

Элегия «Андрей Шенье» (1825) в посмертном издании была сильно изуродована цензурой (выброшено целых сорок четыре стиха) (т. III, стр. 190–196). Тем значительнее высокая оценка этого произведения Белинским.

33

То есть «Демона» М. Ю. Лермонтова.

34

Стих. Лермонтова «Родина» (1841). Нужно: «И полный гордого доверия покой».