Сочинения Александра Пушкина. Статья четвертая

Пьесы: К Наташе, Рассудок и любовь, К Маше, Слеза, Погреб, Истина, Застольная песня, Делая, Стансы (из Вольтера), К. Делии, К ней, Месяц, «Я Лилу слушал у клавира», К Жуковскому, Пирующие друзья,{9} К Дельвигу, Фиал Анакреона, К Дельвигу, Фавн и пастушка, К живописцу, Сновидение, Романс, – все эти пьесы по изобретению, по форме и по именам Лилы, Нины, Маши, Наташи и т. п., напоминают собою предшествовавшую Жуковскому и Батюшкову эпоху русской литературы или по крайней мере ту школу поэзии русской, которая не испытывала на себе влияния этих двух поэтов. Так, например, пьеса «К живописцу» написана как будто Державиным, предлагающим живописцу написать портрет его Милены или Плениры; а пьесы: Слеза, Погреб, Истина написаны как будто на мотив известной прелестной песенки Дениса Давыдова «Мудрость», которая начинается куплетом:

Мы недавно от печали,Лиза, я да Купидон,По бокалу осушалиДа просили мудрость вон.

Чтоб дать понятие о духе этой школы, представителями которой были Капнист, Нелединский-Мелецкий, В. Пушкин, Давыдов, мы выпишем стихотворение Пушкина «Сновидение»:

Недавно обольщен прелестным сновиденьемВ венце сияющем царем я зрел себя;Мечталось, я любил тебя —И сердце билось наслажденьем.Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?Но боги не всего теперь меня лишили:Я только царство потерял.

В послании «К Жуковскому» Пушкин рассуждает в довольно прозаических стихах о литературных вопросах, особенно занимавших дядю его, Василия Пушкина, в ту эпоху, которой В. Пушкин был одним из представителей. В. Пушкин в прозаических, но иногда очень острых сатирах нападал на плохих стихотворцев и славянофилов – врагов Карамзина – того времени. В послании своем «К Жуковскому» молодой Пушкин, под влиянием дяди своего, также нападает на рифмачей и славянофилов и судит о русской литературе. Рифмачей называет он «варягами».

Далеко диких лир несется резкий вой;Варяжские стихи визжит Варягов строй.. . . . .Те слогом Никона печатают поэмы,Одни славянских од громады громоздят,Другие в бешеных трагедиях хрипят,{10}Тот, верный своему мятежному союзу,На сцену возведя зевающую музу,Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит:Рука содрогнулась, удар его скользит;Вотще бросается с завистливым кинжалом:Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом:При свистах критики к собратьям он бежит,И маковый венец Феспису ими свит.Все, руку наложив на том Тилимахиды,Клянутся отомстить сотрудников обиды,Волнуясь, восстают неистовой толпой.Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой,Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,Кто смело просвистал шутливою сатирой,Кто выражается правдивым языкомИ русской глупости не хочет бить челом:Он враг отечества, он сеятель разврата,И речи сыплются дождем на супостата.

Читая эти стихи, невольно переносишься в то блаженное время нашей литературы, о котором теперь, за исключением пожилых и записных литераторов, немногие имеют понятие. В этом послании слог, фактура стиха, понятия, взгляд на вещи – все принадлежит времени, которое предшествовало Жуковскому и Батюшкову и проглядело их явление. Но тут есть нечто и самостоятельное, принадлежащее Пушкину, как представителю уже нового поколения: это жестокая нападка на Тредьяковского и, в особенности, на Сумарокова:

Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,Завистливый гордец, холодный Сумароков,Без силы, без огня, с посредственным умом,Предрассуждениям обязанный венцомИ с Пинда сброшенный и проклятый Расином?Ему ли, карлику, тягаться с исполином?Ему ль оспоривать лавровый тот венец,{11}В котором восблистал бессмертный наш певец..Веселье россиян, полуночное диво?Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо!Уж на челе его забвения печать.Предбудущим векам что мог он передать?Страшилась Грация цинической свирели,И персты грубые на лире костенели.

Замечателен еще в этом послании юношеский жар и рьяность, с какими Пушкин призывает талантливых певцов на брань с писаками. Он указывает им на Феба, сражающего Пифона, и требует мщения за погибшего жертвою зависти Озерова:

Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,Стрелою гибели десница АполлонаСражает наконец ужасного Пифона;Смотрите! поражен враждебными стреламиС потухшим факелом, с недвижными крылами.К вам Озерова дух взывает: други, месть!Вам оскорбленный вкус, вам знанья дали весть,Летите на врагов – и Феб и музы с вами!Разите варваров кровавыми стихами:Невежество, смирясь, потупит хладный взор,Спесивых риторов безграмотный собор…

В заключении молодой поэт решается, не боясь гонений и зависти невежд и рифмачей, «ученью руку дав», смело идти прямою дорогою… Это значило возвестить о себе довольно громко: последствия показали, что этот юноша имел полное на то право…

В пьесах: Наслаждение, К принцу Оранскому, Сраженный рыцарь, Воспоминания в Царском Селе и Наполеон на Эльбе заметно влияние Жуковского: в них преобладает элегический тон в духе музы Жуковского, стих очень близок к стиху Жуковского, в самом взгляде на предмет видна зависимость ученика от учителя.

«Воспоминания в Царском Селе» написаны звучными и сильными стихами, хотя вся пьеса эта не более как декламация и риторика. Такими же стихами написана и пьеса «Наполеон на Эльбе», содержание которой теперь кажется забавно-детским. Пушкин заставляет Наполеона «свирепо прошептать» разные ругательства на самого себя, превозносить своих врагов, а о себе самом отзываться, как об ужасном mauvais sujet[3]. Между прочим Наполеон у него свирепо прошептывает;

«Полнощи царь младой! ты двигнул ополченья,И гибель вслед пошла кровавым знаменам,Отозвалось могущего паденье —И мир земле и радость небесам,А мне – позор и поношенье!»

Чему удивляться, что шестнадцатилетний мальчик так смотрел на Наполеона в то время, как на него так же точно смотрели и престарелые, и возмужавшие поэты! Гораздо удивительнее, что этот мальчик через пять лет после того сказал о Наполеоне:

Над урной, где твой прах лежит,Народов ненависть почилаИ луч бессмертия горит.. . . .Да будет омрачен позоромТот малодушный, кто в сей деньБезумным возмутит укоромЕго развенчанную тень!Хвала!.. он русскому народуВысокий жребий указалИ миру вечную свободуИз мрака ссылки завещал!{12}

Эти стихи и особенно этот взгляд на Наполеона, как освежительная гроза, раздались в 1821 году над полем русской литературы, заросшим сорными травами общих мест, и многие, поэты, престарелые и возмужалые, прислушивались к нему с удивлением, подняв встревоженные головы вверх, словно гуси на гром…

Но между «лицейскими» стихотворениями гораздо более ознаменованных сильным влиянием Батюшкова. Таковы пьесы: К Наталье, К молодой актрисе, Князю А. М. Горчакову, Осгар, Эвлега, Воспоминание (Пущину), Сон (отрывок), К молодой вдове, Мое завещание друзьям, Наездник, К. Г…у, Мечтатель, К. П..у, К. Б…у, Городок. Даже в пьесах, написанных под влиянием других поэтов, заметно в то же время и влияние Батюшкова: так гармонировала артистическая натура молодого Пушкина с артистическою натурою Батюшкова! Художник инстинктивно узнал художника и избрал его преимущественным образцом своим. Это показывает, до какой степени силен был в Пушкине художнический инстинкт. Как ни много любил он поэзию Жуковского, как ни сильно увлекался обаятельностию ее романтического содержания, столь могущественною над юною душою, но он нисколько не колебался в выборе образца между Жуковским и Батюшковым и тотчас же, бессознательно, подчинился исключительному влиянию последнего. Влияние Батюшкова обнаруживается в «лицейских» стихотворениях Пушкина не только в фактуре стиха, но и в складе выражения, и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения. Во всех их видна нега и упоение чувств, столь свойственные музе Батюшкова; и в них проглядывает местами унылость и веселая шутливость Батюшкова. Пушкин занял у него даже любимые имена, и в особенности Хлою и Делию, и манеру пересыпать свои стихотворения мифологическими именами Купидона, Амура, Марса, Аполлона и проч., и любимые его выражения: цитерская сторона, девственная лилея и тому подобные. Вспомните стихотворения Батюшкова, заимствованные им из Парни, и потом послание «К П-ну» и сравните с ним пьесы Пушкина «К Наталье» и «К молодой вдове»: вы увидите в них Пушкина учеником Батюшкова.

Ночь придет – и лишь тебяВижу я в пустом мечтаньи,Вижу, в легком одеяньи,Будто милая со мной:Робко сладостно дыханье,Белой груди колыханье,{13}Снег затмившей белизной —И полуотверсты очи,Скромный мрак безмолвной ночи —Дух в восторг приводят мой!..Я один в беседке с нею:Вижу девственну лилею,Трепещу, томлюсь, немею…. . . .Но, Наталья, ты не знаешь.Кто твой нежный Селадон?Ты еще не понимаешь,Отчего не смеет онИ надеяться? – Наталья!Выслушай еще меня:Не владелец я сераля,{14}Не арап, не турок я;За учтивого китайца,Грубого американцаПочитать меня нельзя.Не представь и немчуроюС колпаком на волосах,С кружкой, пивом налитою,И с цыгаркою в зубах;Не представь кавалергардаВ каске, с длинным палашом —Не люблю я бранный гром:Шпага, сабля, алебардаНе тягчат моей руки.

По отделке и стиху это стихотворение слишком отзывается детскою незрелостию; но следующее и по стихам напоминает Батюшкова:

Лида! друг мой неизменный,Почему сквозь легкий сон,Часто негой утомленный,Слышу я твой тихий стон?Почему в любви счастливойВидя страшную мечту,Взор недвижный, боязливый,Устремляешь в темноту?Почему, когда вкушаюБыстрый обморок любви,Иногда я примечаюСлезы тайные твои —Ты рассеянно внимаешьРечи пламенной моей,Хладно руку прижимаешь,Хладен взор твоих очей?О, бесценная подруга!Вечно ль слезы проливать?Вечно ль мертвого супругаИз могилы вызывать!Верь мне: узников могилыТам объемлет вечный сон,Им не мил уж голос милый,Не прискорбен скорби стон.Не для них весенни розы,Сладость утра, шум пиров,Откровенной дружбы слезыИ любовниц робкий зов!Рано друг твой незабвенныйВздохом смерти воздохнул,И, блаженством упоенный,На груди твоей уснул.Спит увенчанный счастливец!Верь любви – невинны мы —Нет! Разгневанный ревнивецНе придет из вечной тьмы;Тихой ночью гром не грянет,И завистливая теньБлиз любовников не станет,Вызывая спящий день!

Пьесы: «Осгар» и «Эвлега» навеяны скандинавскими стихотворениями Батюшкова.{15} В то время пользовалось большою известностию действительно прекрасное послание Батюшкова к Жуковскому – «Мои пенаты». Оно родило множество подражаний. Пушкин написал в роде и духе этого стихотворения довольно большую пьесу «Городок».

Философом ленивым,От шума вдалеке.Живу я в городкеБезвестностью счастливом.Я нанял светлый домС диваном, с камельком:Три комнатки простые —В них злата, бронзы, нет,И ткани выписныеНе кроют их паркет;Окошки в сад веселый,Где липы престарелыС черемухой цветут;Где мне в часы полдневныБерезок своды темныПрохладну сень дают;Где ландыш белоснежныйСплелся с фиялкой нежной,{16}И быстрый ручеек,В струях неся цветок,Невидимый для взора.Лепечет у забора.Здесь добрый твой поэтЖивет благополучно;Не ходит в модный свет;На улице каретНе слышен стук докучный;Здесь грома вовсе нет;Лишь изредка телегаСкрыпит по мостовой,Иль путник, в домик мойПришед искать ночлега,Дорожною клюкойВ калитку постучится…Блажен, кто веселитсяВ покое, без забот,С кем втайне Феб дружитсяИ маленький Эрот;Блажен, кто на простореВ укромном уголке,Не думает о горе,Гуляет в колпаке,Пьет, ест, когда захочет,О госте не хлопочет!

Подобно Батюшкову, Пушкин в этом стихотворении говорит о своих любимых писателях, которые заняли место на полках его избранной библиотеки. Только он говорит не об одних русских писателях, но и об иностранных:

Друзья мне – мертвецы,Парнасские жрецы,Над полкою простою,Под тонкою тафтою,Со мной они живут,Певцы красноречивы,Прозаики шутливы,В порядке стали тут.Сын Мома и Минервы,Фернейский злой крикун,Поэт в поэтах первый,Ты здесь, седой шалун!Он Фебом был воспитан,Издетства стал пиит;Всех больше перечитан.Всех менее томит;Соперник Эврипида,Эраты нежный друг, чАрьоста, Тасса внук —Скажу ль?.. отец Кандида —Он все; везде великЕдинственный старик!На полке за ВольтеромВиргилий, Тасс с Гомером,Все вместе предстоят.В час утренний досугаЯ часто друг от другаЛюблю их отрывать.Питомцы юных граций —С Державиным потомЧувствительный ГорацийЯвляется вдвоем.И ты, певец любезный,Поэзией прелестнойСердца привлекший в плен,Ты здесь, лентяй беспечный,Мудрец простосердечный,Ванюша Лафонтен!Ты здесь – и Дмитрев нежный,Твой вымысел любя,Нашел приют надежныйС Крыловым близ тебя.Но вот наперсник милыйПсихеи златокрылой!О, добрый Лафонтен,С тобой он смел сразиться,Коль можешь ты дивиться,Дивись: ты побежден![4]Воспитанны Амуром,Вержье, Парни с ГрекуромУкрылись в уголок(Не раз они выходятИ сон от глаз отводятПод зимний вечерок).Здесь Озеров с Расином,Руссо и Карамзин,С Мольером-исполиномФонвизин и Княжнин.За ними, хмурясь важно,Их грозный аристархЯвляется отважноВ шестнадцати томах.Хоть страшно стихоткачуЛагарпа видеть вкус,Но часто, признаюсь.Над ним я время трачу.Кладбище обрелиНа самой нижней полкеВсе школьнически толки,Лежащие в пыли,Визгова сочиненья,Глупона песнопенья,{17}Известные творенья,Увы! одним мышам.Мир вечный и забвеньеИ прозе и стихам!Но ими огражденну(Ты должен это знать)Я спрятал потаеннуСафьянную тетрадь,Сей свиток драгоценный,Веками сбереженныйОт члена русских сил,Двоюродного брата.Драгунского солдатаЯ даром получил.Ты, кажется, в сомненьи…Не трудно отгадать:Так, это сочиненья,{18}Презревшие печать.Хвала вам, чада славы,Враги парнасских уз!О, князь, наперсник муз,Люблю твои забавы;Люблю твой колкий стихВ посланиях твоих:В сатире – знанье светаИ слога чистоту,И в резвости куплетаИгриву остроту —И ты. .. . .. . .. . .Как, в юношески леты,В волнах туманной Леты,Их гуртом потопил;И ты, замысловатый«Буянова» певец,В картинах столь богатыйИ вкуса образец;И ты, шутник бесценный,Который МельпоменыКотурны и кинжалИгривой Тальи дал!Чья кисть мне нарисует,Чья кисть скомпанируетТакой оригинал!Тут вижу я: с ЧернавкойПодщипа слезы льет.Но назову ль детину,Что доброю поройТетради половину.Наполнил лишь собой!О ты, высот ПарнасаБоярин небольшой,Но пылкого ПегасаНаездник удалой!Намаранные оды,Убранство чердаков,Гласят из роды в роды:Велик, велик – Свистов!Твой дар ценить умею,Хоть право не знаток;Но здесь тебе не смеюХвалы сплетать венок:Свистовским должно слогомСвистова воспевать;Но убирайся с богом!Как ты, в том клясться рад,Не стану я писать.

Несмотря на явную подражательность Батюшкову, которою запечатлена эта пьеса, в ней есть нечто и свое, пушкинское: это не стих, который довольно плох, но шаловливая вольность, чуждая того, что французы называют pruderie[5], и столь свойственная Пушкину. Он нисколько не думает скрывать от света того, что все делают с наслаждением наедине, но о чем все, при других, говорят тоном строгой морали; он называет всех своих любимых писателей… Юношеская заносчивость», беспрестанно придирающаяся сатирою к бездарным писакам и особенно главе их, известному Свистову, также характеризует» Пушкина. —

В некоторых из «лицейских» стихотворений сквозь подражательность проглядывает уже чисто пушкинский элемент поэзии. Такими пьесами считаем мы следующие: Окно, элегии (числом восемь), Гораций, Усы, Желание, Заздравный кубок, К товарищам перед выпуском. Они не все равного достоинства, но некоторые, по тогдашнему времени, просто прекрасны. А тогдашнее время было очень невзыскательно и неразборчиво. Оно издало (1815–1817) двенадцать томов «Образцовых русских сочинений и переводов в стихах и прозе» и потом (1822–1824) их же переиздало с исправлениями, дополнениями и умножением и, наконец, не довольствуясь этим, напечатало (1821–1822) «Собрание новых русских сочинений и переводов в стихах и прозе, вышедших в свет от 1816 по 1821 год» и «Собрание новых русских сочинений и переводов в стихах и прозе, вышедших в свет с 1821 по 1825 год». Большая часть этих «образцовых» сочинении весьма легко могли бы почесться образчиками бездарности и безвкусия. «Воспоминания в Царском Селе» Пушкина были действительно одной из лучших пьес этого сборника, а Пушкин никогда не помещал этой пьесы в собрания своих сочинений, как будто не признавая ее своей, хотя она и напоминала ему одну из лучших минут его юности.{19} И потому стихотворения Пушкина, о которых мы начали говорить, имели бы полное право, особенно тогда, смело итти за образцовые и не в таком сборнике, – только через меру строгий художнический вкус Пушкина мог исключить из собрания его сочинений такую пьесу, как, например, «Гораций».{20} Перевод из Горация, или оригинальное произведение Пушкина в горацианском духе, – что бы ни была она, только никто ни из старых, ни из новых русских переводчиков и подражателей Горация не говорил таким горацианским языком, и складом и так верно не передавал индивидуального характера горацианской поэзии, как Пушкин в этой пьесе, к тому же и написанной прекрасными стихами. Можно ли не слышать в них живого Горация? —

Кто из богов мне возвратилТого, с кем первые походыИ браней ужас я делил,Когда за призраком свободыНас Брут отчаянный водил;С кем я тревоги боевыеВ шатре за чашей забывалИ кудри, плющем увитые.Сирийским мирром умащал?Ты помнишь час ужасной битвы,Когда я, трепетный квирит,Бежал, нечестно брося щит,Творя обеты и молитвы?Как я боялся! как бежал!Но Эрмий сам незапной тучейМеня покрыл и вдаль умчалИ спас от смерти неминучей.А ты, любимец первый мой,Ты снова в битвах очутился…И ныне в Рим ты возвратился,В мой домик темный и простой.Садись под сень моих пенатов!Давайте чаши! Не жалейНи вин моих, ни ароматов!Готовы чаши; мальчик! лей;Теперь не кстати воздержанье:Как дикий скиф, хочу я питьИ, с другом празднуя свиданье,В вине рассудок утопить.

В этом стихотворении видна художническая способность Пушкина свободно переноситься во все сферы жизни, во все века и страны, виден тот Пушкин, который, при конце своего поприща, несколькими терцинами в духе Дантовой «Божественной комедии» познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике… В следующей маленькой элегии уже виден будущий Пушкин – не ученик, не подражатель, а самостоятельный поэт:

Медлительно влекутся дни мои,И каждый миг в увядшем сердце множитВсе горести несчастливой любвиИ тяжкое безумие тревожит.Но я молчу; не слышен ропот мой.Я слезы лью… мне слезы утешенье.Моя душа, объятая тоской,В них горькое находит наслажденье.О, жизни сон! лети, не жаль тебя!Исчезни в тьме, пустое привиденье!Мне дорого любви моей мученье,Пускай умру, но пусть умру – любя!

В пьесе «К товарищам перед выпуском» веет дух, уже совершенно чуждый прежней поэзии. И стих, и понятие, и способ выражения – все ново в ней, все имеет корнем своим простой и верный взгляд на действительность, а не мечты и фантазии, облеченные в прекрасные фразы. Поэт, готовый с товарищами своими выйти на большую дорогу жизни, мечтает не о том, что все они достигнут и богатства, и славы, и почестей, и счастья, а предвидит то, что всего чаще и всего естественнее бывает с людьми.

Разлука ждет нас у порогу;Зовет нас света дальний шум,И каждый смотрит на дорогуВ волненьи юных, пылких дум.Иной, под кивер спрятав ум,Уже в воинственном нарядеГусарской саблею махнул;В крещенской утренней прохладеКрасиво мерзнет на параде,А греться едет в караул.Другой, рожденный быть вельможей.Не честь, а почести любя,У плута знатного в прихожейПокорным плутом зрит себя.

Несмотря на всю незрелость и детский характер первых опытов Пушкина, из них видно, что он глубоко и сильно сознавал свое призвание, как поэта, и смотрел на него как на жречество. Его восхищала мысль об этом призвании, и он говорит в послании к Дельвигу:

Мой друг! и я певец! и мой смиренный путьВ цветах украсила богиня песнопенья,И мне в младую боги грудьВлияли пламень вдохновенья.

Жажда славы сильно волновала эту молодую и пылкую душу, и заря поэтического бессмертия казалась ей лучшею целью бытия:

Ах! ведает мой добрый гений,Что предпочел бы я скорейБессмертию души моейБессмертие своих творений.{21}

Таких и подобных этим стихов, доказывающих, сколь много занимало Пушкина его поэтическое призвание, очень много в его «лицейских» стихотворениях. Между ими замечательно стихотворение «К моей чернильнице».{22}

Подруга думы праздной,Чернильница моя!Мой век однообразныйТобой украсил я.Как часто друг весельяС тобою забывалУсловный час похмельяИ праздничный бокал!Под сенью хаты скромной,В часы печали томной,Была ты предо мнойС лампадой и мечтой.В минуты вдохновеньяК тебе я прибегалИ музу призывалНа пир воображенья.Сокровища моиНа дне твоем таятся.Тебя я посвятилЗанятиям досугаИ с ленью примирил;Она твоя подруга;С тобой успех узналОтшельник неизвестный…Заветный твой кристаллХранит огонь небесный;И под вечер, когдаПеро по книжке бродит,Без всякого трудаОно в тебе находитКонцы моих стиховИ верность выраженья,То звуков или словНежданное стеченье,То едкой шутки соль,То странность рифмы новой,Неслыханной дотоль.

Вот уже как рано проснулся в Пушкине артистический элемент: еще отроком, без всякого труда находя в чернильнице концы своих стихов, думал он о верности выраженья и задумывался над неожиданным стечением звуков или слов и странностью дотоле неслыханной новой рифмы! К таким же чертам принадлежит вольность и смелость в понятиях и словах. В одном послании он говорит:

Устрой гостям пирушку,На столик вощанойПоставь пивную кружкуИ кубок пуншевой.{23}

За исключением Державина, поэтической натуре которого никакой предмет не казался низким, из поэтов прежнего времени никто не решился бы говорить в стихах о пивной кружке, и самый пуншевой кубок каждому из них показался бы прозаическим: в стихах тогда говорилось не о кружках, а о фиалах, не о пиве, а об амброзии и других благородных, но не существующих на белом свете напитках. Затеяв писать какую-то новогородскую повесть «Вадим», Пушкин в отрывке из нее употребил стих: «Но тын оброс крапивой дикой».{24} Слово тын, взятое прямо из мира славянской и новгородской жизни, поражает сколько своею смелостию, столько и поэтическим инстинктом поэта. Из прежних поэтов едва ли бы кто не испугался пошлости и прозаичности этого слова. Мы нарочно приводим эти, повидимому, мелкие черты из «лицейских» стихотворений Пушкина, чтоб ими указать на будущего преобразователя русской поэзии и будущего национального поэта. Теперь странно видеть какую-то смелость в употреблении слова тын; но мы говорим не о теперешнем, а о прошлом времени: что легко теперь, то было трудно прежде. Теперь всякий рифмач смело употребляет в стихах всякое русское слово, но тогда слова, как и слог, разделялись на высокие и низкие, и фальшивый вкус строго запрещал употребление последних. Нужен был талант могучий и смелый, чтоб уничтожить эти австралийские табу в русской литературе. Теперь смешно читать нападки тогдашних аристархов на Пушкина – так они мелки, ничтожны и жалки; но аристархи упрямо считали себя хранителями чистоты русского языка и здравого вкуса, а Пушкина – исказителем русского языка и вводителем всяческого литературного и поэтического безвкусия…

Из тех «лицейских» стихотворений Пушкина, которые мы назвали лучшими и наиболее самостоятельными его произведениями, некоторые впоследствии он изменил и переделал и внес в собрание своих сочинений. Такова, например, пьеса «Друзьям»:

К чему, веселые друзья,Мое тревожит вас молчанье?Запев последнее прощанье.Уж муза смолкнула моя.Напрасно лиру взял я в рукиБряцать веселья на пирах,{25}И на ослабленных струнахИскал потерянные звуки.Богами вам еще даныЗлатые дни, златые ночи,И на любовь устремленыОгнем исполненные очи!Играйте, пойте, о друзья!Утратьте вечер скоротечный,И вашей радости беспечнойСквозь слезы улыбнуся я.

Впоследствии Пушкин так переделал эту пьесу:

Богами вам еще даныЗлатые дни, златые ночи,И томных дев устремленыНа вас внимательные очи.Играйте, пойте, о друзья!Утратьте вечер скоротечный,И вашей радости беспечнойСквозь слезы улыбнуся я.

Через уничтожение первых восьми стихов и перемену одиннадцатого и двенадцатого, из безобразного куска мрамора вышла прелестная статуэтка… Мы не знаем, были ли переправлены Пушкиным другие из «лицейских» его стихотворений или они с первого раза удачно написались, – только значительное число их вошло в собрание его сочинений, изданных в 1826 и 1829 году. Так как собрание 1826 года, вышедшее маленькою книжкою, потом все вошло в следующее четырехтомное издание (1829–1835), составив первую его часть, то мы и будем ссылаться в нашем разборе только на это последнее издание, тем более, что оно выходило в свет под редакциею самого Пушкина.

Итак, в первый том и отчасти во второй «Сочинений Александра Пушкина» (1829) много вошло его «лицейских» стихотворений 1815–1817 годов, и потом таких его стихотворений, которые писаны им вскоре по выходе из Лицея и которые, вместе с «лицейскими», вошедшими в первый том издания, можно охарактеризовать именем переходных. В них виден уже Пушкин, но еще более или менее верный литературным преданиям, еще ученик предшествовавших ему мастеров, хотя часто и побеждающий своих учителей; поэт даровитый, но еще не самостоятельный и – если можно так выразиться – обещающий Пушкина, но еще не Пушкин. В этих переходных стихотворениях видна живая историческая связь Пушкина с предшествовавшею ему литературою, и они перемешаны с пьесами, в которых виден уже зрелый талант и в которых Пушкин является истинным художником, творцом новой поэзии на Руси.