Сочинения Александра Пушкина. Статья седьмая

Как бы то ни было, но основание, сущность отношений Мазепы и Марии в поэме Пушкина исторические, и еще более истинные – поэтически, и Пушкин умел ими воспользоваться, как истинно великий поэт, хотя он их и идеализировал по-своему.

Не только первый пух ланит,Да русы кудри молодые,Порой и старца строгий вид,Рубцы чела, власы седыеВ воображенье красотыВлагают страстные мечты.

Подобное явление редко, но тем не менее действительно. Возможность его заключается в законах человеческого духа, и потому, по редкости, его можно находить удивительным, но нельзя находить неестественным. Самая обыкновенная женщина видит в мужчине своего защитника и покровителя; отдаваясь ему сознательно или бессознательно, но во всяком случае она делает обмен красоты или прелести на силу и мужество. После этого очень естественно, если бывают женские натуры, которые, будучи исполнены страстей и энтузиазма, до безумия увлекаются нравственным могуществом мужчины, украшенным властию и славою, увлекаются им без соображения неравенства лет. Для такой женщины самые седины прекрасны, и, чем круче нрав старика, тем за большее счастие и честь для себя считает она влиянием своей красоты и своей любви укрощать его порывы, делать его ровнее и мягче. Само безобразие этого старика – красота в глазах ее. Вот почему кроткая, робкая Дездемона так беззаветно отдалась старому воину, суровому мавру – великому Отелло. В Марии Пушкина это еще понятнее: ибо Мария, при всей непосредственности и неразвитости ее сознания, одарена характером гордым, твердым, решительным. Она была бы достойна слить свою судьбу не с таким злодеем, как Мазепа, но с героем в истинном значении этого слова. И, как бы ни велика была разница их лет, их союз был бы самый естественный, самый разумный. Ошибка Марии состояла в том, что она в душе, готовой на все злое для достижения своих целей, думала увидеть душу великую, дерзость безнравственности приняла за могущество героизма. Эта ошибка была ее несчастием, но не виною: Мария как женщина велика в этой ошибке. На этом основании нам понятна ее любовь, понятно —

Зачем бежала своенравноОна семейственных оков,Томилась тайно, воздыхалаИ на приветы жениховМолчаньем гордым отвечала;Зачем так тихо за столомОна лишь гетману внимала,Когда беседа ликовала,И чаша пенилась вином;Зачем она всегда певалаТе песни, кои он слагал,Когда он беден был и мал,Когда молва его не знала;Зачем с неженскою душойОна любила конный строй,И бранный звон литавр, и кликиПред бунчуком и булавойМалороссийского владыки…

Нельзя довольно надивиться богатству и роскоши красок, которыми изобразил поэт страстную и грандиозную любовь этой женщины. Здесь Пушкин, как поэт, вознесся на высоту, доступную только художникам первой величины. Глубоко вонзил он свой художнический взор в тайну великого женского сердца и ввел нас в его святилище, чтоб внешнее сделать для нас выражением внутреннего, в факте действительности открыть общий закон, в явлении – мысль…

Мария, бедная Мария,Краса черкасских дочерей!Не знаешь ты, какого змияЛаскаешь на груди своей.Какой же властью непонятнойК душе свирепой и развратнойТак сильно ты привлечена?Кому ты в жертву отдана?Его кудрявые седины,Его глубокие морщины,Его блестящий, впалый взор,Его лукавый разговор —Тебе всего, всего дороже:Ты мать забыть для них могла.Соблазном постланное ложеТы отчей сени предпочла.Своими чудными очамиТебя старик заворожил,Своими тихими речамиВ тебе он совесть усыпил;Ты на него с благоговеньемВозводишь ослепленный взор,Его лелеешь с умиленьем —Тебе приятен твой позор;Ты им в безумном упоеньи,Как целомудрием, горда —Ты прелесть нежную стыдаВ своем утратила паденьи…Что стыд Марии? что молва?Что для нее мирские пени,Когда склоняется в колениК ней старца гордая глава,Когда с ней гетман забываетСудьбы своей и труд, и шум,Иль тайны смелых, грозных думЕй, деве робкой, открывает?

Но в такой великой натуре любовь может быть только преобладающею страстию, которая в выборе не допускает никакого совместничества, даже никакого колебания, но которая не заглушает в душе других нравственных привязанностей. И потому блаженство любви не отнимает в сердце Марии места для грустного и тревожного воспоминания об отце и матери.

И дней невинных ей не жаль,И душу ей одна печальПорой, как туча, затмевает:Она унылых пред собойОтца и мать воображает;Она, сквозь слезы, видит ихВ бездетной старости одних,И, мнится, пеням их внимает…О, если б ведала она,Что уж узнала вся Украйна!Но от нее сохраненаЕще убийственная тайна.

Нам скажут, что в действительности это было не так, ибо Матрона ненавидела своих родителей и клялась вечно «любыты и сердечне кохаты Мазепу на злость ее ворогам». Но ведь в действительности-то родители Матроны катовали ее… Понятно, почему Пушкин решился поэтически отступить от «такой» действительности…

Но нигде личность Марии не возвышается в поэме Пушкина до такой апофеозы, как в сцене ее объяснения с Мазепою – сцене, написанной истинно шекспировскою кистью. Когда Мазепа, чтоб рассеять ревнивые подозрения Марии, принужден был открыть ей свои дерзкие замыслы, она все забывает: нет больше сомнений, нет беспокойства; мало того, что она верит ему, верит, что он не обманывает ее, она верит, что он не обманывается и в своих надеждах… Ее ли женскому уму, воспитанному в затворничестве, обреченному на отчуждение от действительной жизни, ей ли знать, как опасны такие стремления и чем оканчиваются они! Она знает одно, верит одному: что он, ее возлюбленный, так могущ, что не может не достичь всего, чего бы только захотел. Блеск короны на седых кудрях любовника уже ослепил её очи, и она восклицает с уверенностию дитяти, сильною и разумною одною любовию, но не знанием жизни:

О, милый мой,Ты будешь царь земли родной!Твоим сединам как пристанетКорона царская!МазепаПостой,Не все свершилось. Буря грянет;Кто может знать, что ждет меня?МарияЯ близ тебя не знаю страха —Ты так могущ! О, знаю я:Трон ждет тебя.МазепаА если плаха?МарияС тобой на плаху, если так.Ах, пережить тебя могу ли?Но нет: ты носишь власти знак.МазепаМеня ты любишь?МарияЯ! люблю ли?МазепаСкажи: отец или супругТебе дороже?МарияМилый друг,К чему вопрос такой? тревожитМеня напрасно он. СемьюСтараюсь я забыть мою,Я стала ей в позор; быть может(Какая страшная мечта!),Моим отцом я проклята,А за кого?МазепаТак я дорожеТебе отца? Молчишь…МарияО, боже!МазепаЧто ж? отвечай.МарияРеши ты сам.МазепаПослушай: если было б нам,Ему иль мне, погибнуть надо,А ты бы нам судьей была,Кого б ты в жертву принесла,Кому бы ты была ограда?МарияАх, полно! Сердце не смущай!Ты искуситель!МазепаОтвечай!МарияТы бледен; речь твоя сурова…О, не сердись! Всем, всем готоваТебе я жертвовать, поверь;Но страшны мне слова такие.Довольно.МазепаПомни же, Мария,Что ты сказала мне теперь.

Вникните во всю эту сцену, разберите в ней всякую подробность, взвесьте каждое слово: какая глубина, какая истина и вместе с тем какая простота! Этот ответ Марии: «Я! люблю ли?» – это желание уклониться от ответа на вопрос, уже решенный ее сердцем, но все еще страшный для нее – кто ей дороже: любовник или отец, и кого из них принесла бы она в жертву для спасения другого, и потом, решительный ответ при виде гнева любовника… как все это драматически и сколько тут знания женского сердца!

Явление сумасшедшей Марии, неуместное в ходе поэмы, и даже мелодраматическое, как средство испугать совесть Мазепы, превосходно как дополнение портрета этой женщины. Последние слова ее безумной речи исполнены столько же трагического ужаса, сколько и глубокого психологического смысла:

Пойдем домой. Скорей… уж поздно.Ах, вижу, голова мояПолна волнения пустого:Я принимала за другогоТебя, старик. Оставь меня.Твой взор насмешлив и ужасен,Ты безобразен. Он прекрасен:В его глазах блестит любовь,В его речах такая нега!Его усы белее снега,А на твоих засохла кровь.

Творческая кисть Пушкина нарисовала нам не один женский портрет, но ничего лучше не создала она лица Марии. Что перед нею эта препрославленная и столько восхищавшая всех и теперь еще многих восхищающая Татьяна – это смешение деревенской мечтательности с городским благоразумием?..

Но «Полтава» принадлежит к числу превосходнейших творений Пушкина не по одному лицу Марии. Лишенная единства мысли и плана, а потому, недостаточная и слабая в целом, поэма эта есть великое произведение по ее частностям. Она заключает в себе несколько поэм и по тому самому не составляет одной поэмы. Богатство ее содержания не могло высказаться в одном сочинении, и она распалась от тяжести этого богатства. Третья песнь ее, сама по себе, есть нечто особенное, отдельная поэма в эпическом роде. Но из нее нельзя было сделать эпической поэмы: если бы поэт и дал ей обширнейший объем, она и тогда осталась бы рядом превосходнейших картин, но не поэмою. Чувствуя это, поэт хотел связать ее с историею любви, имеющею драматический интерес, но эта связь не могла не выйти чисто внешнею. И вся эта разрозненность выразилась в эпилоге, в котором поэт говорит сперва о гордых и сильных людях того века, потом о Петре Великом, далее – о Карле XII, о Мазепе, о Кочубее с Искрою, и оканчивает все это Мариею… Несмотря на то, «Полтава» была великим шагом вперед со стороны Пушкина. Как архитектурное здание, она не поражает общим впечатлением, нет в ней никакого преобладающего элемента, к которому бы все другие относились гармонически; но каждая часть в отдельности есть превосходное художественное произведение. И никогда еще до того времени наш поэт не употреблял таких драгоценных материалов на свои здания, никогда не отделывал их с большим художественным совершенством. Сколько простоты и энергии в его стихе! Какая живая соответственность между содержанием и колоритом языка, которым оно передано! Есть что-то оригинальное, самобытное, чисто русское в тоне рассказа, в духе и обороте выражений! И между тем как дурно была принята эта поэма! Один критик, желая высказать посильное свое остроумие, назвал палача белоручкою, а всю картину казни – отвратительною! Вот уж подлинно белоручка! Другой посмеялся, как над нелепостью, над любовью старика Мазепы к молодой девушке и находил оправдание этого факта разве только в русской пословице седина в бороду, а бес в ребро. Третий доказывал, что все действующие лица «Полтавы» карикатурны на основании отзывов Мазепы о Карле XII и Петре Великом!!. И все это тогда читалось, многие даже верили дельности таких отзывов!..{13}

Теперь нам следовало бы говорить о «Евгении Онегине»; но статья наша и так вышла велика, а «Евгений Онегин», кроме своего огромного объема, имеет в русской литературе и в русской жизни столь важное значение, что о нем надо или говорить много, или совсем не говорить. И потому мы отлагаем его разбор до следующей статьи, а эту кончим беглым взглядом на «Графа Нулина».

«Граф Нулин» – не более, как легкий сатирический очерк одной стороны нашего общества, но очерк, сделанный рукою в высшей степени художественною.{14} Сказкою «Модная жена» Дмитриев некогда чуть не стяжал венка бессмертия. Сказка его действительно прекрасна; ее и теперь нельзя читать без удовольствия; но венки бессмертия в наше время очень вздорожали, – и, хотя «Граф Нулин» бесконечно выше и лучше «Модной жены» Дмитриева, однако не им будет бессмертен Пушкин: для «Графа Нулина» достаточно чести быть не больше, как листиком в лавровом венке его. В лице графа Нулина поэт с неподражаемым мастерством изобразил одного из тех пустых людей высшего светского круга, которые так обыкновенны в жизни. Наталья Павловна – тип молодой помещицы новых времен, которая воспитывалась в пансионе, в деле моды не отстает от века, хотя живет в глуши, о хозяйстве не имеет никакого понятия, читает чувствительные романы и зевает в обществе своего мужа – истинного типа степного медведя и псаря. В этой повести все так и дышит русскою природою, серенькими красками русского деревенского быта. Только, один Пушкин умел так легко и так ярко набрасывать картины столь глубоко верные действительности, как, например, эта:

Пора, пора! рога трубят;Псари в охотничьих уборахЧем свет уж на конях сидят;Борзые прыгают на сворах.Выходит барин на крыльцо,Всё, подбочась, обозревает;Его довольное лицоПриятной важностью сияет;Чекмень затянутый на нем,Турецкий нож за кушаком,За пазухой во фляжке ром,И рог на бронзовой цепочке.В ночном чепце, в одном платочке,Глазами сонными женаСердито смотрит из окнаНа сбор, на псарную тревогу.Вот мужу подвели коня,Он холку хвать – и в стремя ногу,Кричит жене: не жди меня!И выезжает на дорогу.В последних числах сентября(Презренной прозой говоря)В деревне скучно: грязь, ненастье.Осенний ветер, мелкий снег,Да вой волков. Но то-то счастьеОхотнику! Не зная нег,В отъезжем поле он гарцует,Везде находит свой ночлег,Бранится, мокнет и пируетОпустошительный набег.А что же делает супруга,Одна, в отсутствии супруга?Занятий мало ль есть у ней?Грибы солить, кормить гусей,Заказывать обед и ужин,В амбар и в погреб заглянуть.Хозяйки глаз повсюду нужен:Он вмиг заметит что-нибудь.К несчастью, героиня наша(Ах, я забыл ей имя дать!Муж просто звал ее Наташа,Но мы – мы будем называтьНаталья Павловна), к несчастью,Наталья Павловна совсемСвоей хозяйственною частьюНе занималася, затем,Что не в отеческом законеОна воспитана была,А в благородном пансионеУ эмигрантки Фальбала.Она сидит перед окном;Пред ней открыт четвертый томСентиментального романа:Любовь Элизы и Армана,Иль переписка двух семей —Роман классический, старинный,Отменно длинный, длинный, длинный,Нравоучительный и чинный,Без романтических затей.Наталья Павловна сначалаЕго внимательно читала,Но скоро как-то развлекласьПеред окном возникшей дракойКозла с дворовою собакойИ ею тихо занялась.Кругом мальчишки хохотали;Меж тем печально под окномИндейки с криком выступалиВослед за мокрым петухом;Три утки полоскались в луже;Шла баба через грязный дворБелье повесить на забор;Погода становилась хуже:Казалось, снег итти хотел…Вдруг колокольчик зазвенел.Кто долго жил в глуши печальной,Друзья, тот верно знает сам,Как сильно колокольчик дальнойПорой волнует сердце нам.Не друг ли едет запоздалой,Товарищ юности удалой?..Уж не она ли?.. Боже мой!Вот ближе, ближе. Сердце бьется.Но мимо, мимо звук несется,Слабей… и смолкнул за горой.

Здесь целый ряд картин в фламандском вкусе, и ни одна из них не уступит в достоинстве любому из тех произведений фламандской живописи, которые так высоко ценятся знатоками. Что составляет главное достоинство фламандской школы, если не уменье представлять прозу действительности под поэтическим углом зрения? В этом смысле «Граф Нулин» есть целая галлерея превосходнейших картин фламандской школы. И если мы сказали, что не «Графом Нулиным» будет бессмертен Пушкин, это не значит, чтоб мы на поэму его смотрели, как на легонькое литературное произведение, как на остроумную шутку: нет, это значит только, что у Пушкина слишком много гораздо больших прав на бессмертие, чем «Граф Нулин», и что эта поэмка, которая могла бы составить главный капитал известности для иного поэта, у Пушкина есть только роскошь, избыток, который тратится без внимания и без сожаления.

Нельзя не подивиться легкости, с какою поэт схватывает в «Графе Нулине» самые характеристические черты русской жизни. Вот, например, портрет Параши, горничной Натальи Павловны:

…Параша этаНаперсница ее затей:Шьет, моет, вести переносит.Изношенных капотов просит,Порою барина смешит,Порой на барина кричитИ лжет пред барыней отважно.

Да, это тип всех русских горничных, которые служат барыням нового, то есть пансионского образования!

Говорить ли, что вся поэма исполнена ума, остроумия, легкости, грации, тонкой иронии, благородного тона, знания действительности, написана стихами в высшей степени превосходными? Пушкин иначе и не умел писать, – а «Граф Нулин» есть одно из удачнейших его произведений.

Эта поэма в первый раз была напечатана в «Северных цветах» 1828 года, а отдельно вышла в 1829 году. Тогда-то опрокинулась на нее со всем остервенением педантическая критика. Главною виною поставлено было «Графу Нулину» пустота будто бы его содержания.{15} По убеждению этой критики, поэзия должна заниматься только, важными предметами, каковые обретаются в одах Ломоносова, его «Петриаде», одах Петрова и стопудовых пиимах Хераскова. Ей, этой неотесанной критике, и в голову не входило, что все это высокопарное и торжественное песнопение, взятое массою, далеко не стоит одной страницы из «Графа Нулина». Потом поставлена была в великое преступление «Графу Нулину» неприличная вольность его содержания и изложения, будто бы оскорбляющая хороший тон светского общества. Бедная критика! она любезности училась в девичьих, а хорошего тона набиралась в прихожих: удивительно ли, что «Граф Нулин» так жестоко оскорбил ее тонкое чувство приличия? Бедная критика! она и до сих пор добродушно убеждена в своем знании большого света и нещадно преследует «Мертвые души» за нарушение условий хорошего тона, – а большой свет, неблагодарный, до сих пор не хочет и подозревать существования ее, бедной критики, и с таким же наслаждением прочел «Мертвые души», с каким некогда читал «Графа Нулина», не видя ни в том, ни в другом произведении ничего противного и оскорбительного тому, что называет он «хорошим тоном» и «приличием».{16}

Сноски

1

«Мщение». – Ред.

2

«Но тем лучше». – Ред.

Комментарии

1

На выход «Цыган» отдельным изданием в 1827 году откликнулись «Сын отечества» (ч. CXIII, № 12, стр. 401–402), «Северная пчела» (№ 65). В «Московском телеграфе» (ч. XV, № 10, стр. 111–122) выступил со статьей Вяземский. Белинский имеет в виду прежде всего именно эту статью. Однако Вяземский весьма дельно «намекнул» на «идею поэмы». Вот что он говорил, например, об Алеко: «Но, укрывшийся от общества, не укрылся он от самого себя; с изменою рода жизни, не изменился он нравственно и перенес в новую стихию страсти свои– и страдания за ними следующие» (стр. 116 в Полн. собр. соч., т. I, стр. 316). Поэма в целом «есть пока, без сомнения, лучшее создание Пушкина» (315).

2

«Романтические заблуждения» Пушкина насчет своего героя были невозможны уже по чисто хронологическим причинам: «Цыганы» начаты в Одессе в конце 1823 года или в самом начале 1824 года. Реалистический роман «Евгений Онегин» начат 9 мая 1823 года; 8 декабря 1823 года была окончена уже вторая глава романа. «Цыганы» окончены в Михайловском только 10 октября 1824 года, но за неделю до этого, 2 октября, была закончена уже третья глава «Евгения Онегина». Поэт, который в романе своем «захлебывался желчью» (письмо к А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 года) и глубоко вскрывал причину «российского недуга», не питал никаких иллюзий насчет своего героя и в создававшейся одновременно поэме. Он отнюдь не стремился создать «апофеозу» романтическому герою, Алеко.

3

Из «Современной песни» Д. В. Давыдова, напечатанной в альманахе «Утренняя заря на 1840 г.» (стр. 178–184). В тексте альманаха – не «Гаврила», а «Гаврило» (стр. 179).

4

Из «Демона» М. Ю. Лермонтова. В последней, строке: «И своенравия мечты!»

5

Замечательна резкая характеристика Алеко, предваряющая общее неприятие Белинским-демократом героев романтизма.

6

Слова эти приводятся в статье Ксенофонта Полевого: «О сочинениях Пушкина, «Полтава», поэма Александра Пушкина» («Московский телеграф», 1829, ч. XXVII, № 10, стр. 219–236). Однако стих «И с камня на траву свалился» – мелодраматичен. Еще П. А. Вяземский в указанной статье о «Цыганах» против этого стиха отметил: «P. S. Вялый стих».

7

См. примеч. 366. (текст примечания: «Борис Годунов» написан в 1825 году, хотя отдельным изданием вышел только в конце 1830 года (на обложке 1831). Следовательно, он не может открывать собой последней и «высшей эпохи» художнической деятельности Пушкина.») Что касается «Полтавы», то она написана в октябре 1828 года и в свет вышла в марте 1829 года.

8

«Покойный Р. негодовал; зачем Алеко водит медведя»… «В. повторил то же замечание». Имеются в виду Рылеев и Вяземский. См. письмо К. Ф. Рылеева к Пушкину в конце апреля 1825 года (Пушкин, Полное собрание сочинений, изд. Академии наук СССР, т. XIII, стр. 168–169) и указанная статья Вяземского (примеч. 368).

9

«Безусловного уважения» ко всем представителям «прежней» русской литературы у Пушкина не было. Еще в лицее он набрасывает критические заметки «Мои мысли о Шаховском» (1815), пишет сатирическую поэму «Тень Фонвизина» (1815), в которой высмеиваются не только Хвостовы и всякие «Глупоны» (условное имя), но я Державин, и близкий по духу лицейскому Пушкину – Батюшков. Позднее в письмах к А. Бестужеву, А. Дельвигу, П. Вяземскому Пушкин начал ту переоценку ценностей в нашей литературе, которую так блестяще довел до конца Белинский.

10

Белинский подводит итог многолетней борьбе с классицизмом в русской литературе. Пушкин, Лермонтов и Гоголь создали новые эпические жанры. Белинский еще в 1835 году говорил о повести и в особенности романе, как «эпосе» нашего времени. В данном случае Белинский выдвигает драматическое искусство, как высочайший род искусства, и довольно критически отзывается об эпическом роде, имея в виду классицистический «эпос» – эпопею типа «Генриады», «Россиады» и т. д. Именно с этой точки зрения Белинский подошел и к «Полтаве». Он видит в поэме Пушкина неудачную попытку объединить романтическую поэму с классицистической эпопеей. Нельзя также согласиться с утверждением, что «даже из самой полтавской битвы нельзя сделать поэмы».

11

У Пушкина: «Ее уста, как роза рдеют» (т. II, стр. 264).

12

У Пушкина: «И славы полон взор его» (т. II, стр.318).

13

«Один критик», назвавший палача «белоручкой», был С. Е. Раич. В статье, посвященной «Полтаве» («Галатея», 1839, ч. III, №№» 25 и 26, стр. 564–573, 642–651) он упрекал Пушкина за «довольно-неприятную картину казни Кочубея и выделил плохие, по его мнению, стихи: «То в руки белые берет. Играючи топор тяжелый» и другие стихи (№ 26, стр. 647).

Под «другим» и «третьим» критиками подразумевается Н. И. Надеждин, утверждавший на страницах «Вестника Европы» (1829, № 9), что «певец «Полтавы» не слишком много стеснялся историческою достоверностию!»… (стр. 28). Пословица «седина в голову, а бес в ребро» взята из статьи Надеждина (стр. 37).

14

В заметке к «Графу Нулину» (1833) Пушкин сам указывал на шуточно-пародийный характер своей поэмы.

15

Надеждин бросил тогда крылатое выражение: «Никогда произведение не соответствовало так вполне носимому им имени. «Граф Нулин» есть нуль, во всей математической полноте значения сего слова» («Вестник Европы», 1829, № 3, стр. 218).

16

Отзыв Белинского о критиках «Графа Нулина» замечательным образом совпадает с мнением самого Пушкина, высказанным в неоконченной статье «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» (1830). Белинский знал этот отрывок; он напечатан в изд. 1841 г., г. XI, стр. 223–224.