Стихотворения Е. Баратынского

Как царь немой и гордый, он сиялТакой волшебно-сладкой красотою,Что было страшно…{14}

Он был избранным героем пламенного бреда его юности, и ему посвятил он целую поэму, где за все утраченные блага жизни этот страшный герой сулит открыть «пучину гордого познанья»…

Человек страшится только того, чего не знает; знанием побеждается всякий страх. Для Пушкина демон так и остался темною, страшною стороною бытия, и таким является он в его созданиях. Поэт любил обходить его, сколько было возможно, и потому он не высказался весь и унес с собою в могилу много нетронутых струн души своей; но, как натура сильная и великая, он умел, сколько можно было, вознаградить этот недостаток, тогда как другие поэты, вышедшие с ним вместе на поэтическую арену, пали жертвою неузнанного и неразгаданного ими духа, и для них навсегда мысль осталась врагом чувства, истина – бичом счастия, а мечта и ребяческие сны поэзии – высшим блаженством жизни…

Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит г. Баратынскому. Несмотря на его вражду к мысли, он, по натуре своей, призван быть поэтом мысли. Такое противоречие очень понятно: кто не мыслитель по натуре, тот о мысли и не хлопочет; борется с мыслию тот, кто не может овладеть ею, стремясь к ней всеми силами души своей. Эта невыдержанная борьба с мыслию много повредила таланту г. Баратынского: она не допустила его написать ни одного из тех творений, которые признаются капитальными произведениями литературы, и если не навечно, то надолго переживают своих творцов.

Взглянем теперь на некоторые стихотворения г. Баратынского со стороны мысли. В послании к Г-чу поэт говорит:

Враг суетных утех и враг утех позорных,Не уважаешь ты безделок стихотворных,Не угодит тебе сладчайший из певцовРазвратной прелестью изнеженных стихов:Возвышенную цель поэт избрать обязан.

Затем он объясняет Г-чу, почему не может принять его вызова —

оставить мирный слогИ, едкой желчию напитывая строки,Сатирою восстать на глупость и пороки.

И чем же? – тем, что сатирою можно нажить себе врагов, а благодарность общества – плохая благодарность, ибо он, поэт, не верит благодарности. Вот заключение этого стихотворения:

Нет, нет! разумный муж идет путем иным,И снисходительный к дурачествам людским,Не выставляет их, но сносит благонравно,Он не пытается, уверенный забавноВо всемогуществе болтанья своего,Им в людях изменить людское естество,Из нас, я думаю, не скажет ни единыйОсине: дубом будь, иль дубу: будь осиной;Меж тем – как странны мы! – меж тем любой из насПереиначить свет задумывал не раз.

Подобные мысли, без сомнения, очень благоразумны и даже благонравны, но едва ли они поэтически-великодушны и рыцарски-высоки… Благоразумие не всегда разумность: часто бывает оно то равнодушием и апатиею, то эгоизмом. Но вот еще несколько стихов из этого же стихотворения:

Полезен обществу сатирик беспристрастный,Дыша любовию к согражданам своим,На их дурачества он жалуется им:То укоризнами восстав на злодеянье,Его приводит он в благое содроганье,То едкой силою забавного словцаСмиряет попыхи надменного глупца;{15}Он нравов опекун и вместе правды воин.

Сличив эти стихи с приведенными выше, легко понять, почему такое стихотворение, даже если бы оно было написано и хорошими стихами, не может теперь читаться…

«На смерть Гёте» есть одно из лучших между мелкими стихотворениями г. Баратынского. Стихи в нем удивительны; но стихотворение, несмотря на то, не выдержано и потому не производит того впечатления, какого бы можно было ожидать от таких чудесных стихов. Причина этого очевидна: неопределенность идеи, неверность в содержании. Поэт слишком много и слишком бездоказательно приписал Гёте, говоря, что

…ничто не оставлено имПод солнцем живым без привета;На все отозвался он сердцем своим,Что просит у сердца ответа:Крылатою мыслью он мир облетел,В одном беспредельном нашел он предел.{16}

Прекрасно сказано, но несправедливо! Не было, нет и не будет никогда гения, который бы один все постиг или все сделал. Так и для Гёте существовала целая сторона жизни, которая, по его немецкой натуре, осталась для него terra incognita.[4] Эту сторону выразил Шиллер. Оба эти поэта знали цену один другого, и каждый из них умел другому воздавать должное. Обидно видеть, как люди, не понимая дела, все отдают Гёте, все отнимая у Шиллера… Если уж надо сравнивать друг с другом этих поэтов, то, право, еще не решенное дело, кто из них долее будет владычествовать в царстве будущего; и многие не без основания догадываются уже, что Гёте, поэт прошедшего, в настоящем умер развенчанным царем… Вместо безотчетного гимна Гёте поэту следовало бы охарактеризовать его, – и он сделал это только в четвертом куплете, в котором довольно удачно схвачен пантеистический характер жизни и поэзии Гёте:

С природой одною он жизнью дышал:Ручья разумел лепетанье,И говор древесных листов понималИ чувствовал трав прозябанье,Была ему звездная книга ясна,И с ним говорила морская волна.

Следующие затем заключительные куплеты слабы выражением, темны и неопределенны мыслию, а потому и разрушают эффект всего стихотворения. Все, что говорится в пятом куплете, так же может быть применено ко всякому великому поэту, как и к Гёте; а что говорится в шестом, то ни к кому не может быть применено за темнотою и сбивчивостию мысли.

Теперь обратимся к поэмам г. Баратынского. В них много отдельных поэтических красот; но в целом ни одна не выдержит основательной критики.

Русский молодой офицер, на постое в Финляндии, обольщает дочь своего хозяина, чухоночку Эду, – добродушное, любящее, кроткое, но ничем особенным не отличное от природы создание. Покинутая своим обольстителем, Эда умирает с тоски. Вот содержание «Эды» – поэмы, написанной прекрасными стихами, исполненной души и чувства. И этих немногих строк, которые сказали мы об этой поэме, уже достаточно, чтоб показать ее безотносительную неважность в сфере искусства. Такого рода поэмы, подобно драмам, требуют для своего содержания трагической коллизии, – а что трагического (то есть поэтически-трагического) в том, что шалун обольстил девушку и бросил ее? Ни характер такого человека, ни его положение не могут возбудить к нему участия в читателе. Почти такое же содержание, например, в повести Лермонтова «Бэла»; но какая разница! Печорин – человек, пожираемый страшными силами своего духа, осужденного на внутреннюю и внешнюю бездейственность; красота черкешенки его поражает, а трудность овладеть ею раздражает энергию его характера и усиливает очарование ожидающего его счастия; холодность Бэлы еще более подстрекает его страсть, вместо того чтоб ослабить ее. Но когда он упился первыми восторгами этой оригинальной любви к простой и дикой дочери природы, он почувствовал, что для продолжительного чувства мало одной оригинальности, для счастия в любви мало одной любви, – и его начинает терзать мысль о гибели милого, хотя и дикого, женственного существа, которое, в своей естественной простоте, не умело ни требовать, ни дать в любви ничего, кроме любви. Трагическая смерть Бэлы, вместо того, чтоб облегчить положение Печорина, страшно потрясает его, с новою силою возбуждая в нем вспышку прежнего пламени, – и от его дикого хохота содрогается сердце не у одного Максима Максимыча, и становится понятно, почему он после смерти Бэлы долго был нездоров, весь исхудал и не любил, чтоб при нем говорили о ней… Это не волокита, не водевильный дон-Хуан, вы не вините его, но страдаете с ним и за него, говоря мысленно: «О горе нам, рожденным в свет!» Для некоторых характеров не чувствовать, быть вне какой бы то ни было духовной деятельности хуже, чем не жить; а жить – это больше чем страдать, – и вот является трагическая коллизия, как мысль неотразимой судьбы, достойная и поэмы и драмы великого поэта… Гораздо глубже, по характеру героини, другая поэма г. Баратынского – «Бал»:

Презренья к мнению полна,Над добродетелию женскойНе насмехается ль она,Как над ужимкой деревенской?Кого в свой дом она манит;Не записных ли волокит,Не новичков ли миловидных?Не утомлен ли слух людейМолвой побед ее бесстыдныхИ соблазнительных связей?Но как влекла к себе всесильноЕе живая красота!Чьи непорочные устаТак улыбалися умильно?Какая бы Людмила ей,Смирясь, лучей благочестивыхСвоих лазоревых очейИ свежести ланит стыдливыхНе отдала бы сей же часЗа яркий глянец черных глаз,Облитых влагой сладострастной,За пламя жаркое ланит?Какая фея самовластнойНе уступила б из харит?* * *Как в близких сердцу разговорахБыла пленительна она!Как угодительно-нежна!Какая ласковость во взорахУ ней сияла! Но поройРевнивым гневом пламенея,Как зла в словах, страшна собой,Являлась новая Медея!Какие слезы из очейПотом катилися у ней!Терзая душу, проливалиВ нее томленье слезы те:Кто б не отер их у печали.Кто б не оставил красоте?* * *Страшись прелестницы опасной,Не подходи: обведенаВолшебным очерком она;Кругом ее заразы страстнойИсполнен воздух! Жалок тот,Кто в сладкий чад его вступает:Ладью пловца водоворотТак на погибель увлекает!Беги ее: нет сердца в ней!Страшися вкрадчивых речейОдуревающей приманки;Влюбленных взглядов не лови:В ней жар упившейся вакханки,Горячки жар – не жар любви.

И этот демонический характер в женском образе, эта страшная жрица страстей, наконец, должна расплатиться за все грехи свои:

Посланник рока ей предстал.Смущенный взор очаровал,Поработил воображенье,Слиял все мысли в мысль однуИ пролил страстное мученьеВ глухую сердца глубину.

В этом «посланнике рока» должно предполагать могучую натуру, сильный характер, – и в самом деле портрет его, слегка, но резко очерченный поэтом, возбуждает в читателе большой интерес:

Красой изнеженной АрсенийНе привлекал к себе очей:Следы мучительных страстей,Следы печальных размышленийНосил он на челе: в очахБеспечность мрачная дышала,И не улыбка на устах —Усмешка праздная блуждала.Он незадолго посещалКрая чужие; там искал,Как слышно было, развлеченья,И снова родину узрел;Но видно, сердцу исцеленьяДать не возмог чужой предел.Предстал он в дом моей Лаисы,И остряков задорный полкНе знаю как пред ним умолк —Главой поникли Адонисы.Он в разговоре поражалЛюдей и света знаньем редким,Глубоко в сердце проникалЛукавой шуткой, словом едким,Судил разборчиво певца,Знал цену кисти и резца,И сколько ни был хладно-сжатымПривычный склад его речей,Казался чувствами богатымОн в глубине души своей.

Нашла коса на камень: узел трагедии завязался. Любопытно, чем развяжет его поэт и как оправдает он в действии портрет своего героя. Увы! все это можно рассказать в коротких словах: Арсений любил подругу своего детства и приревновал ее к своему приятелю; на упреки его Ольга отвечала детским смехом, и он, как обиженный ребенок, не понимая ее сердца, покинул ее с презрением… Воля ваша, а портрет неверен!.. Что же потом? – Потом Нина получила от него письмо:

Что ж медлить (к ней писал Арсений)Открыться должно… небо! в чем?Едва владею я пером,Ищу напрасно выражений.О, Нина! Ольгу встретил я;Она поныне дышит мною,И ревность прежняя мояБыла неправой и смешною.Удел решен. По старинеЯ верен Ольге, верной мне.Прости! твое воспоминаньеЯ сохраню до поздних дней:В нем понесу я наказаньеОшибок юности моей.

Несмотря на трагическую смерть Нины, которая отравилась ядом, такая развязка такой завязки похожа на водевиль, вместо пятого акта приделанный к четырем актам трагедии… Поэт, очевидно, не смог овладеть своим предметом… А сколько поэзии в его поэме, какими чудными стихами наполнена она, сколько в ней превосходных частностей!..

«Цыганка», самая большая поэма г. Баратынского, была издана им в 1831 году под названием «Наложница», с предисловием, весьма умно и дельно написанным.{17} «Цыганка» исполнена удивительных красот поэзии, но опять-таки в частностях; в целом же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бедной Саре, ничем не объясняется и очень похоже на deus ex machina[5] для трагической развязки во что бы то ни стало. Чрез это ослабляется эффект целого поэмы, которая, кроме хороших стихов и прекрасного рассказа, отличается еще и выдержанностию характеров. Очевидно, что причиною недостатка в целом всех поэм г. Баратынского есть отсутствие определенно выработавшегося взгляда на жизнь, отсутствие мысли крепкой и жизненной.

Кроме этих трех поэм, у г. Баратынского есть и еще три: «Телема и Макар», «Переселение душ» и «Пиры». Первых двух, признаемся откровенно, мы совершенно не понимаем – ни со стороны содержания, ни со стороны поэтической отделки. «Пиры», собственно, не поэма, а так – шутка в начале и элегия в конце. Поэт, как будто только принявшись воспевать пиры, заметил, что уже прошла пора и для пиров и для воспевания пиров… У времени есть своя логика, против которой никому не устоять… В «Пирах» г. Баратынского много прекрасных стихов. Как мила, например, эта характеристика нашей доброй Москвы:

Как не любить родной Москвы!Но в ней не град первопрестольный,Не золоченые главы,Не гул потехи колокольной,Не сплетни вестницы-молвыМой ум пленяли своевольный.Я в ней люблю весельчаков,Люблю роскошное довольствоИх продолжительных пиров,Богатой знати хлебосольствоИ дарованья поваров.Там прямо веселы беседы;Вполне уважен хлебосол;Вполне торжественны обеды;Вполне богат и лаком стол. —

и прочее. Г. Баратынского за эту поэму некогда величали «певцом пиров»: мы думаем, что за этот отрывок его следовало бы называть «певцом Москвы»… Как хороши эти стихи в «Пирах»:

Любви слепой, любви безумнойТоску в душе моей тая,Насилу, милые друзья,Делить восторг беседы шумнойТогда осмеливался я.Что потакать мечте унылой,Кричали вы, смелее пей!Развеселись, товарищ милый,Для нас живи, забудь о ней!Вздохнув рассеянно послушный,Я пил с улыбкой равнодушной;Светлела мрачная мечта,Толпой скрывалися печали,И задрожавшие уста«Бог с ней!» невнятно лепетали…

Говоря о поэзии г. Баратынского, мы были чужды всяких предубеждений в отношении к поэту, которого глубоко уважаем. Не скрывая своего мнения и открыто, без уклончивости, высказывая его там, где оно было не в пользу поэта, мы и не старались, в пользу нашего мнения, скрывать его достоинства, и выписывали только такие отрывки из его стихотворений, которые могли дать высокое понятие о его таланте. Стих г. Баратынского не только благозвучен, но часто крепок и силен. Однакож, говоря о художественной стороне поэзии г. Баратынского, нельзя не заметить, что он часто грешит против точности выражения, а иногда впадает в шероховатость и прозаичность выражения. Вот несколько примеров:

Снять поспешила как-нибудьДня одеяния неловки.* * *Что знаменует сей позор (вм. зрелище),* * *Хотело б сердце у нееСебе избрать кумир единый,И тем осмыслить бытие.* * *. . . .Скажите:Я равнодушен вам, иль нет?* * *Всегда дарам своим предложитУсловье некое онаКоторым злобно-смышлена,Их отравит иль уничтожит.* * *Проказы жизни боевойНикак веселые проказы.* * *Храни свое неопасенье,Свою неопытность лелей.* * *Какое же потом в груди твоейНи водворится озаренье,Чем дум и чувств ни разрешится в нейПоследнее вихревращенье.

Кроме стихотворений, на которые мы уже ссылались, в сборнике г. Баратынского особенно достойны памяти и внимания еще следующие: «Финляндия»; «Завыла буря»; «Я возвращуся к вам, поля моих отцов»; «Лета»; «Падение листьев»; «Глупцы не чужды вдохновенья»; «Когда печалью вдохновенный»; «Тебя из тьмы не изведу я»; «Идиллик новый на искус»; «Элизийские поля»; «Когда взойдет денница золотая»; «Когда исчезнет омраченье»; «Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти»; «Не бойся едких осуждений»; «Разуверение»; «Старик»; «Притворной нежности не требуй от меня»; «Болящий дух врачует песнопенье»; «Череп», «О мысль, тебе удел цветка»; «Наяда»; «Мудрецу»; «На что вы, дни!»; «Осень» и проч.

Нельзя вернее и беспристрастнее охарактеризовать безотносительное достоинство поэзии Г: Баратынского, как он сделал это сам в следующем прекрасном стихотворении;

Не ослеплен я музою моею,Красавицей ее не назовут,И юноши, узрев ее, за неюВлюбленною толпой не побегут.Приманивать изысканным убором,Игрою глаз, блестящим разговором,Ни склонности у ней, ни дара нет,Но поражен бывает мельком светЕе лица необщим выраженьем,Ее речей спокойной простотой,И он, скорей чем едким осужденьем,Ее почтит небрежной похвалой.

Не берем на себя тяжелой обязанности определять поэтическое достоинство г. Баратынского относительно к другим поэтам и в отношении историческом, то есть в отношении к выраженной им эпохе, к настоящему и будущему положению и значению его в русской литературе. Скажем только – и то, чтоб чем-нибудь закончить нашу статью, а не для какого-нибудь поучительного вывода, – скажем, что все поэты, по нашему мнению, разделяются на два разряда. Одни называются великими, и их отличительную черту составляет развитие: по хронологическому порядку их созданий можно проследить диалектически развивающуюся живую идею, лежащую в основании их творчества и составляющую его пафос. Неподвижность, то есть пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же, одним и тем же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного. Бессмертие – удел движущихся поэтов. Если и прошли навсегда интересы их времени, – их поэзия непреходяща именно потому, что представляет собою памятник эпохи: так вечна история, написанная великим историком, хоть она и содержит в себе давно прошедшие дела и интересы. Другие поэты более или менее могут приближаться к первым, особенно если они выразили своими созданиями то, что было в их эпохе существенно-исторического, а не одни ее недостатки. Для таких поэтов всего невыгоднее являться в переходные эпохи развития обществ; но истинная гибель их таланта заключается в ложном убеждении, что для поэта довольно чувства… Это особенно вредно для поэтов нашего времени: теперь все поэты, даже великие, должны быть вместе и мыслителями, иначе не поможет и талант… Наука, живая, современная наука, сделалась теперь пестуном искусства, и без нее – немощно вдохновение, бессилен талант!..

Примечания

«Отечественные записки», 1842, т. XXV, № 12, отд. V, стр. 49–70 (ценз. разр. около 30 ноября 1842). Без подписи.

Е. А. Баратынский вошел в историю русской литературы как крупнейший поэт пушкинской «плеяды». Поэт высокой интеллектуальной культуры, «поэт мысли» – такова была общепризнанная репутация Баратынского у современников.

Статья Белинского была первой серьезной попыткой разобраться во всем творчестве Баратынского и определить его место в истории русской литературы. До этого Белинский вскользь говорил о Баратынском в «Литературных мечтаниях» (1834) и более обстоятельно – в рецензии 1835 г. (см. т. I наст. изд.).

Поводом к настоящей статье явился сборник стихотворений Баратынского «Сумерки» (1842). Это была последняя книга стихов поэта, по существу завершившая весь его творческий путь. Таким образом, эта статья Белинского оказалась итоговой в характеристике всего творчества Баратынского.

Определяя историческое место Баратынского в русской поэзии, Белинский отмечает в нем «яркий, замечательный талант», и ставит его на «первое место» среди поэтов, вошедших в литературу вместе с Пушкиным. В качестве положительной черты критик отмечает преобладание в поэзии Баратынского мысли, которая «вышла не из праздно мечтающей головы, а из глубоко истерзанного сердца».

Казалось, в Баратынском есть все, чего так не хватало и Майкову, и Полежаеву. Все же поэзия Баратынского во многом не удовлетворяет Белинского.

Белинский указывает, что элегический характер поэзии Баратынского происходит от думы, «от взгляда на жизнь». Дело, однако, в том, что «дума» Баратынского ложна. В ее основе лежит убеждение в гибельности для искусства просвещения, науки, прогресса, человеческого разума. Отсюда – глубокая безысходность элегического чувства в поэзии Баратынского, вступающего в трагический конфликт с разумом. Белинский сопоставляет Баратынского с Пушкиным, которому было также свойственно ощущение трагического противоречия между разумом и чувством. Но «Демон» у Пушкина – лишь эпизод; все же его творчество проникнуто жизнеутверждающим пафосом, радостным чувством, мощной и светлой верой в победу человеческого разума. Баратынский же, столкнувшись с противоречиями действительности, проникся сознанием бесцельности жизни, верой в бесплодность и тщету разума. Беда Баратынского состоит в том, что он был лишен «веры в идею». Таким образом, поэзия Баратынского, сделавшись «органом ложного направления», лишилась «той силы, которую мог бы сообщить ей талант поэта». Таков вывод Белинского.

Настоящая статья имеет большое значение для понимания общего характера умонастроения Белинского в 1842 году. Критик пришел к выводу, что действительность – это «осуществление вечных законов разума». Но бывают периоды в истории народа, когда свет разума временно затмевается, этот период непродолжителен, так же как затмение солнца. Зато после него наступает еще более яркое торжество разума. Идея отрицания приводит Белинского к убеждению в неуклонном поступательном движении человеческой истории, ибо на смену отжившему и гнилому неизбежно должно притти новое и живое. И Белинский формулирует важный итог: «Надо уметь отличать разумную действительность, которая одна действительна, от неразумной действительности, которая призрачна и преходяща». В переводе на политический язык этот вывод означал окончательное осознание Белинским, что ненавистная ему «расейская действительность» «призрачна и преходяща». Этот вывод был озарен страстной революционной верой Белинского в неизбежное торжество разума на земле. Но какими же путями человечество придет к этому торжеству? В подцензурной статье Белинский не мог, разумеется, даже поставить такой вопрос. Но в его письмах этого периода мы находим ответы весьма недвусмысленные (см., например, знаменитое письмо к Боткину – «Письма», т. II, стр. 305).

Статья о Баратынском – замечательный пример того, как мысль Белинского из сферы, казалось, отвлеченно эстетической настойчиво рвалась на простор широких социальных обобщений, как на материале искусства Белинский ставил важнейшую политическую проблему современности.

Не случайно он придавал такое большое значение этой статье.

В письме к Боткину от 23 ноября 1842 года он сообщает, что обещал Краевскому написать о Баратынском «с поллистика», но, «забывшись, хватил слишком листик, а статья все-таки вышла сжата и отрывочна до бестолковщины» («Письма», т. II, стр. 319). Белинский мучительно испытывал на себе гнет цензуры. «Забывшись» он далеко вышел за пределы частной темы статьи и вторгся в область, в которой ему неминуемо угрожал беспощадный нож цензора. Поэтому приходилось обрывать себя на полуслове, говорить сжато, намеками, комкать самое важное, главное. В этом смысле Белинский был недоволен статьей. Он полагал, что она могла бы быть еще более острой. Но две недели спустя Белинский снова напоминает Боткину об этой статье. В письме от 9 декабря 1842 года он спрашивает Боткина: «Как понравилась тебе моя статья о Баратынском? Она скомкана, свалена, а кажется, чуть ли не из лучших моих мараний» («Письма», т. II, стр. 328).

Следует сказать, что эта статья вызвала резкие отклики в некоторых кругах реакционной и либерально-буржуазной критики конца XIX века. Ее расценивали как попытку Белинского чуть ли не вычеркнуть Баратынского из истории русской литературы, как пример грубой эстетической ошибки великого критика (С. Андреевский, В. Саводник и др.). Нет нужды доказывать здесь вздорность подобных утверждений. Белинский отнюдь не обесценил значение творчества Баратынского. Например, он очень высоко отзывался о таланте поэта. Но в своем анализе Белинский вскрыл внутреннюю противоречивость и ограниченность мировоззрения Баратынского, мешавшие ему создать произведения, которые соответствовали бы возможностям его «яркого, замечательного таланта».

В последующие годы Белинский не раз возвращался к имени Баратынского. Наиболее значительные отзывы см. в статьях «Русская литература в 1842 году» и «Русская литература в 1844 году».

Сноски

1

Бывший. – Ред.

2

Исповедание веры. – Ред.

3

«Письма темных людей». – Ред.

4

Неведомой землей. – Ред.

5

Бога из машины. – Ред.

Комментарии

1

«Моментальное развитие» – в смысле определенного момента, этапа развития. Белинский еще окончательно не отказался от характерной для периода его увлечения Гегелем фразеологии.

2

Из песни Н. М. Карамзина «Доволен я судьбою…».

3