Стихотворения Полежаева

О, грустно мне! Вся жизнь моя – гроза!Наскучил я обителью земною!Зачем же вы горите предо мною,Как райские лучи пред сатаною,Вы – черные, волшебные глаза?Увы! давно, печален, равнодушен,Я привыкал к лихой моей судьбе:Неистовый, безжалостный к себе,Презрел ее в отчаянной борьбе,И гордо был несчастию послушен!Старинный раб мучительных страстей,Я испытал их бремя роковое —И буйный дух, и сердце огневое —Давно смирил в обманчивом покое,Как лютый враг покоя и людей!В моей тоске, в неволе безотрадной,Я не страдал, как робкая жена;Меня несла противная волна,Несла на смерть – и гибель не страшна —Казалась мне, в пучине беспощадной.И мрак небес, и гром, и черный вал,Любил встречать я думою суровой,И свисту бурь, под молнией багровой,Внимать, как муж, отважный и готовыйИспить до дна губительный фиал…И погрузясь в преступные сомненьяО цели бытия,Я трепетал, чтоб истина меня,Как яркий луч, внезапно осеня,Не извлекла из тьмы ожесточенья.Мне страшен был великий переходОт дерзких дум до света провиденья;Я избегал невинного творенья,Которое б могло из сожаленьяМоей душе дать выспренний полет; —И вдруг оно, как ангел благодатный…О, нет! – как дух карающий и злой, —Светлее дня явилось предо мной,С улыбкой роз, пылающих весной,На мураве долины ароматной!..Явилось… все исчезло для меня:Я позабыл, в мучительной невзгоде,Мою любовь и ненависть к природе,Безумный пыл к утраченной свободе,И все, чем жил, дышал доселе я…В ее очах, алмазных и приветных,Увидел я, с невольным торжеством,Земной эдем!.. Как будто существомДругих миров – как будто божествомИсполнен был в мечтаниях заветных.И дева-рай, и дева-красотаЛила мне в грудь невыразимым взоромНевинную любовь, с таинственным укором,И пела в ней душа небесным хором:«Люби меня! – И в очи и в устаЛобзай меня, певец осиротелый,Как мотылек лилею поутру!Люби меня, как милую сестру, —И снова я и к небу, и к добруНаправлю твой рассудок омертвелый!..»

И что ж? Совершилось ли возрождение – этот великий акт любви? и святая власть женственного существа победила ли ожесточенную мужскую твердость? – Нет! Поэт не воскрес, а только пошевелился в гробе своего отчаяния: солнечный луч поздно упал на поблекший цвет его души… Остальная половина этого стихотворения, или, лучше сказать, этой поэтической исповеди, отличается тою хаотическою неопределенностью, в какую погрузило душу поэта его полувозрождение: и как ничего положительного не могло выйти из нового состояния души поэта, так ничего не вышло и из стихотворения, в котором он силился его выразить. Эта неопределенность отразилась и на стихах: стих, доселе поэтический, даже крепкий и сжатый, становится прозаическим, вялым и растянутым и только местами сверкает прежним огнем, как угасающий волкан; целые куплеты ничего не заключают в себе, кроме слов, в которых видно одно тщетное усилие что-то сказать. И потому мы представим конец пьесы в сокращении:

Напрасно я мой гений горделивый,Мой злобный рок на помощь призывал;Со мною он, как друг (?) изнемогал,Как слабый враг пред мощным трепетал, —И я в цепях пред девою стыдливой!В цепях!.. Творец! бессильное дитяИграет мной по воле безотчетной,Казнит меня с улыбкой беззаботной —И я, как раб, влачусь за ним охотно,Всю жизнь мою страданью посвятя!..

Затем, бог знает почему, поэт спрашивает дурными стихами о ней: кто она и где тот, «кто девы молодой вопьет в себя невинное дыханье?»

Гроза и гром! ужель мои устаПроизнесут убийственное слово?Ужели все в подсолнечной готовоЛишить меня прекрасного земного?..Так, я лишен, лишен – и навсегда!..Кто видел терн колючий и бесплодный,И рядом с ним роскошный виноград?Когда ж и где равно их оценят,И на одной гряде соединят?..Цветет ли мирт в Лапландии холодной?Вот жребий мой! Благие небеса!Быть может, я достоин наказанья;Но – я с душой – могу ли без роптаньяСносить мои жестокие страданья?Забуду ль вас, о черные глаза?

Далее поэт вспоминает те бесценные мгновения, когда, и при луне, и при солнце, беседовал он тихо с милою девою или бродил с нею между гробами —

…с унылыми мечтами,И вечный сон, над мирными крестами,И смерть, и жизнь летали перед нами,И я искал покоя мертвецов!

Вспоминает, как он заставал прекрасную в слезах над «Элоизою»,

Иль затая дыханье на устах,Во тьме ночей стерег ее в волнах, —Где, иногда, под сумрачною ризой,Бела, как снег, – волшебные красы,Она струям зеркальным предавала,И между тем стыдливо обнажалаИ грудь и стан – и ветром развевалоИ флер ее, и черные власы…Смертельный яд любви неотразимойМеня терзал и медленно губил;Мне снова мир, как прежде, опостыл…Быть может… нет! мой час уже пробил,Ужасный час, ничем неотразимый!{13}

Можно догадываться из этих стихов, что душа поэта пережила его тело и, живой труп, он умирал медленною смертью, томимый уже бесплодными желаниями… Страшное состояние! Как понятны после этого стихи Полежаева:

Ах, как ужасно быть живым,Полуразрушась над могилой!..

Эти черные глаза, очевидно, были важным, хотя уже и безвременным фактом в жизни Полежаева: скорбному воспоминанию о них посвящена еще целая и притом прекрасная пьеса – «Грусть»:

На пиру у жизни шумной,В царстве юной красоты.Рвал я с жадностью безумнойБлаговонные цветы.Много чувства, много жизниЯ роскошно потерял, —И душевной укоризны,Может быть, не избежал.Отчего ж не с сожаленьем,Отчего – скажите мне —Но с невольным восхищеньемВспомнил я о старине?Отчего же локон черный,Этот локон смоляной,День и ночь, как дух упорный.Все мелькает предо мной?Отчего, как в полдень ясныйГолубые небеса —Мне таинственно прекрасныЭти черные глаза?Почему же голос сладкой,Этот голос неземной,Льется в душу мне украдкойГармонической волной?Что тревожит дух унылой,Манит к счастию меня?Ах! не вспыхнет над могилойИскра прежнего огня!Отлетели заблужденийНевозвратные рои —И я мертв для наслаждений,И угас я для любви!Сердце ищет, сердце проситПосле бури уголка;Но мольбы его разноситБезотрадная тоска!

Но это только мгновение в жизни поэта; другая любовь неотступно жила с ним и погубила его – это та, о которой он сам сказал:

В сердце кровьОт тоски замерла,Мир души погреблаК шумной воле любовь!Не воскреснет она!

Эта-то любовь, извлекшая столько грязных песен, извлекала иногда и поэтические звуки из души поэта, как в этой прекрасной песне его – «Цыганка»:

Кто идет перед толпоюНа широкой площадиС загорелой красотоюНа щеках и на груди?Под разодранным покровом.Проницательна, черна —Кто в величии суровомЭта дивная жена?Вьются локоны небрежноПо нагим ее плечам,Искры наглости мятежноРазбежались по очам;И страшней ударов сечи,Как гремучая река,Льются сладостные речиУ бесстыдной с языка.Узнаю тебя, вакханкаНезабвенной старины:Ты – коварная цыганка,Дочь свободы и весны!Под узлами бедной шалиТы не скроешь от меняНенавистницу печали,Друга радостного дня.Ты знакома вдохновеньюПоэтической мечты,Ты дарила наслажденьюАфриканские цветы!Ах, я помню!.. Но ужасноВспоминать лукавый сон:Фараонка, не напрасноТяготит мне душу он!{14}Пронеслась с годами сила,Я увял – и наявуМне рука твоя вручилаПриворотную траву!

В pendant[1] к этой пьесе приводим здесь и «Ахалук»:

Ахалук, мой ахалук,Ахалук демикотонный,Ты – работа нежных рукАзиатки благосклонной!Ты родился под иглойОтагинки{15} чернобровой,После робости суровойИ любви во тьме ночной;Ты не пышной пестротою —Цветом гордых узденей,Но смиренной простотою —Цветом северных ночей,Мил для сердца и очей…Черен ты, как локон длинныйУ цыганки кочевой,Мрачен ты, как дух пустынный —Сторож урны гробовой!И серебряной тесьмою,Как волнистою струеюДагестанского ручья,Обвились твои края.Никогда игра алмазаУ могола на чалме,Никогда луна во тьме,Ни чело твое, о База —Это бледное чело,Это чистое стекло,Споря в живости с опалом,Под ревнивым покрывалом,Не сияли так светло!Ах, серебряная змейка,Ненаглядная струя —Это ты, моя злодейка,Ахалук суровый – я!

Но апофеозу идола, спалившего цвет жизни поэта, представляет его пьеса «Гарем»:{16}

Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья —И не парит в края азийские душой?Кто, пылкий юноша, который в море счастьяНе жаждет век утратить молодой?Пусть он летит туда. . . . . .И населит красой блестящий свой гарем!Там жизни радость он познает и оценитИ снова обретет потерянный эдем!..Там пир для чувств и ока!Красавицы востока,Одна другой милей,Одна другой резвей,Послушные рабыни,Умрут с ним каждый миг!С душой полубогини,В восторгах огневых,Душа его сольется,Заснет – и вновь проснется,Чтоб снова утонутьВ пучине наслажденья!Там пламенная грудьМанит воображенье;Там белая рукаВлечет его слегкаИ страстно обнимает;Одна его лобзает,Одна ему поет,Горит и изнывает,. . . . .Прелестные подруги,Воздушны, как зефир,Порхают, стелют круги,То вьются, то летят,То быстро станут в ряд.Меж тем в дыму кальяна.На бархате дивана,Влюбленный сибаритРоскошно возлежитИ, взором пожираяДвиженья гурий рая,Трепещет и кипит,И к деве сладострастьяЗалог желанный счастья —Платок его летит…. . . . .Но где гарем, но где она,Моя прекрасная рабыня?Кто эта юная богиня,Полунагая, как весна,Свежа, пленительна, статна,Резвится в бане ароматной?На чьи небесные красыС досадной ревностью власыВолною падают приятной.. . . . .Кого усердная толпаРабынь услужливых лелеет?Чья кровь горячая замлеетВ объятьях девы огневой?Кто сей счастливец молодой?Ах, где я? Что со мною стало?Она надела покрывало,Ее ведут – она идет:Ее любовь на ложе ждет…. . . . .Так жрец любви, игра страстей опасных,Пел наслажденья чуждых странИ оживлял в мечтаньях сладострастныхЧувств очарованных обман.Он пел – души его кумирыНосились тайно вкруг него,И в этот миг на все порфирыНе променял бы он гарема своего!..

В этом дифирамбе выражено объяснение ранней гибели его таланта… Он известен был под названием «Ренегата», и по множеству мест цинически-бесстыдных и безумно-вдохновенных не мог быть напечатан вполне. Азия – колыбель младенческого человечества и как элемент не могла не войти и в жизнь возмужавшего и одухотворившегося европейца, но как элемент – не больше: исключительное же ее обожание – смерть души и тела, позор и гибель при жизни и за могилою… Полежаев жил в Азии, а Европа только на мгновение шевелила его душою: удивительно ли, что он —

Не расцвел и отцвелВ утре пасмурных дней;Что любил, в том нашелГибель жизни своей?{17}

Отличительный характер поэзии Полежаева – необыкновенная сила чувства. Явившись в другое время, при более благоприятных обстоятельствах, при науке и нравственном развитии, талант Полежаева принес бы богатые плоды, оставил бы после себя замечательные произведения и занял бы видное место в истории русской литературы. Мысль для поэзии то же, что масло для лампады: с ним она горит пламенем ровным и чистым, без него вспыхивает по временам, издает искры, дымится чадом и постепенно гаснет. Мысль всегда движется, идет вперед, развивается. И потому творения замечательных поэтов (не говоря уже о великих) постепенно становятся глубже содержанием, совершеннее формою. Полежаев остановился на одном чувстве, которое всегда безотчетно и всегда заперто в самом себе, всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперед, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах.

В пьесе «Ночь на Кубани» вопль отчаяния смягчен какою-то грустью и совпадает с единственно возможною надеждою несчастливца – надеждою на прощение от подобного себе несчастливца, собственным опытом познавшего, что такое несчастие:

. . . . . . .Ах, кто мечте высокой верил,Кто почитал коварный свет,И на заре весенних летЕго ничтожество измерил;Кто погубил, подобно мне,Свои надежды и желанья;Пред кем разрушились вполнеГрядущей жизни упованья;Кто сир и чужд перед людьми;Кому дадут из сожаленья,Иль ненавистного презренья,Когда-нибудь клочок земли…Один лишь тот меня оценит,Моей тоски не обвинив,Душевным чувством не изменитИ скажет: «так, ты несчастлив!»Как брат к потерянному брату,С улыбкой нежной подойдет,Слезу страдальную прольетИ разделит мою утрату!... . . . . . .Лишь он один постигнуть может,Лишь он один поймет того,Чье сердце червь могильный гложет!Как пальма в зеркале ручья,Как тень налетная в лазури,В нем отразится после буриДуша унылая моя!Я буду – он; он будет – я!В одном из нас сольются оба!И пусть тогда вражда и злоба,И меч, и заступ гробовойГремят над нашей головой!... . . . . . .. . . . . . .

Естественно, что Полежаев, в светлую минуту душевного умиления, обрел столько еще тихого и глубокого вдохновения, чтобы так прекрасно выразить в стихах одно из величайших преданий евангелия:

И говорят ему: «онаБыла в грехе уличенаНа самом месте преступленья;А по закону, мы ееДолжны казнить без сожаленья:Скажи нам мнение свое».И на лукавое воззванье,Храня глубокое молчанье,Он нечто – грустен и уныл —Перстом божественным чертил.И наконец сказал народу:«Даю вам полную свободуИсполнить праотцев закон:Но где тот праведный, где он,Который первый на блудницуПоднимет тяжкую десницу?..»И вновь писал он на земле…Тогда с печатью поношеньяНа обесславленном челеСокрылись дети ухищренья —И пред лицом его однаСтояла грешная жена…И он, с улыбкой благотворной,Сказал: «Покинь твою боязнь.Где твой сенедрион упорный?Кто осудил тебя на казнь?»Она в ответ: «Никто, учитель!» —«И так и я твоей душиНе осужу, – сказал спаситель, —Иди в свой дом – и не греши».{18}

Может быть, после этого нам будет легче и поучительнее внимать страшным признаниям поэта… Тяжесть падения его была бы не вполне обнята нами без двух пьес его – «Живой мертвец» и «Цепи». Вот первая:

Кто видел образ мертвеца,Который демонскою силой,Враждуя с темною могилой,Живет и страждет без конца?В час полуночи молчаливой,При свете сумрачном луны,Из подземельной стороныИсходит призрак боязливый.Бледно, как саван роковой,Чело отверженца природы,И неестественной свободыУжасен вид полуживой.Унылый, грустный он блуждаетВокруг жилища своего,И – очарован – за негоПереноситься не дерзает.Следы минувших, лучших днейОн видит в мысли быстротечной,Но мукой тяжкою и вечнойНаказан в ярости своей.Проклятый небом раздраженным,Он не приемлется землей,И овладел мучитель злойЗлодея прахом оскверненным.Вот мой удел – игра страстей,Живой стою при дверях гроба,И скоро, скоро месть и злобаНавек уснут в груди моей!Кумиры счастья и свободыНе существуют для меня,И – член ненужный бытия —Не оскверню собой природы!Мне мир – пустыня, гроб – чертог!Сойду в него без сожаленья.

Но сила чувства, особенно в падшем человеке, не всегда соединяется с силою воли, – и вопреки себе, он должен хранить жизнь, как собственную кару…

Зачем игрой воображеньяКартины счастья рисовать,Зачем душевные мученьяТоской опасной растравлять?Убитый роком своенравным,Я вяну жертвою страстей…. . . . . . .. . . . . . .Я зрел: надежды луч прощальныйТемнел и гаснул в небесах,И факел смерти погребальныйС тех пор горит в моих очах!Любовь к прекрасному, природа,Младые девы и друзья,И ты, священная свобода,Все, все погибло для меня!Без чувства жизни, без желаний,Как отвратительная тень,Влачу я цепь моих страданийИ умираю ночь и день!Порою огнь души унылойВоспламеняется во мне,С снедающей меня могилойБорюсь, как будто бы во сне!. . . . . . .Уже рукой ожесточенной,Берусь за пагубную сталь.Уже рассудок мой смущенныйЗабыл и горе и печаль!..Готов!.. но цепь порабощеньяГремит на скованных ногах…. . . . . . .Как раб испуганный, бездушный,Кляну свой жребий я тогда,И… вновь взираю равнодушноНа жизнь позора и стыда.{19}

«Вечерняя заря», одна из лучших пьес Полежаева, есть та же погребальная песня всей жизни поэта; но в ней отчаяние растворено тихою грустью, которая особенно поразительна при сжатости и могучей энергии выражения – обыкновенных качествах его поэзии:

Я встречаю зарю,И печально смотрю,Как кропинки дождя,По эфиру летя,Благотворно живятПопираемый прах,И кипят и блестятВ серебристых звездахНа увядших листахПожелтевших лугов.Сила горней росы,Как божественный зов,Их младые красыИ крепит, и растит.Что ж, кропинки дождя,Ваш бальзам не живитМоего бытия?Что, в вечерней тиши,Как приятный обман,Не исцелит он ранОхладелой души?Ах, не цвет полевойЖжет полдневной поройРазрушительный зной:Сокрушает тоскаМолодого певца,Как в земле мертвецаГробовая доска!..Я увял – и увялНавсегда, навсегда!И блаженства не зналНикогда, никогда!И я жил – но я жилНа погибель свою,Буйной жизнью убилЯ надежду мою!..Не расцвел – и отцвелВ утре пасмурных дней;Что любил, в том нашелГибель жизни моей!Дух уныл; в сердце кровьОт тоски замерла;Мир души погреблаК шумной воле любовь…{20}Не воскреснет она!..Я надежду имелНа испытных друзей;Но их рой отлетелПри невзгоде моей.Всем постылый, чужой,Никого не любя,В мире странствую я,Как вампир гробовой!..Мне противно смотретьНа блаженство других,И в мучениях злых,Не сгораючи тлеть…Не кропите ж меняВы, росинки дождя:Я не цвет полевой,Не губительный знойПролетел надо мной!Я увял – и увялНавсегда, навсегда!И блаженства не зналНикогда, никогда!{21}

Но Полежаев знал не одну муку падения: он знал также и торжество восстания, хотя и мгновенного; с энергической и мощной лиры его слетали не одни диссонансы проклятия и воплей, но и гармония благословений…

Я погибал;Мой злобный генийТоржествовал!Злодей созрелый,В виду смертей,В когтях чертей,Всегда злодей.Порабощенье,Как зло за зло,Всегда влеклоОжесточенье;Окаменей,Как хладный камень;Ожесточен,Как серный пламень, —Я погибалБез сожалений,Без утешений!Мой злобный генийТоржествовал!Печать проклятий —Удел моихПодземных братий,Тиранов злыхСебя самих,Уже клеймиласьВ моем челе,Душа ко мглеУже стремилась…Я был готовБез тайной властиСорвать покровС моих несчастий.Последний деньСверкал мне в очи,Последней ночиЯ видел тень, —И в думе лютойВсе решено:Еще минутаИ… свершено!..Но вдруг нежданныйНадежды луч,Как свет багряныйБлеснул из туч:Какой-то скрытый,Но мной забытыйИздавна богИз тьмы открытойМеня извлек!..Рукою сильнойОстов могильныйВдруг оживил, —И Каин новыйВ душе суровойТворца почтил.Он снова дниТоски печальнойОзолотилИ озарилЗарей прощальной!Гори ж, сияй,Заря святая!И догорайНе померкая!{22}

В другое время сорвались с его лиры звуки торжества и восстания, но уже слишком позднего, и уже не столь сильные и громкие: посмотрите, какая нескладица в большей половине этой пьесы («Раскаяние»), как хорошие стихи мешаются в ней с плохими до бессмыслицы:

Я согрешил против рассудка,Его на миг я разлюбил (?!):Тебе, степная незабудка,Его я с честью подарил (??)!Я променял святую совестьНа мщенье буйного глупца,И отвратительная повестьГласит безумие певца.Я согрешил против условийДуши и славы молодой,Которых демон празднословийТеперь освищет с клеветой (?)!Кинжал коварный сожаленьяПритворной дружбы и любви,Теперь потонет, без сомненья,В моей бунтующей крови;Толпа знакомцев вероломных,Их шумный смех, и строгий взорМужей значительно безмолвных,И ропот дев неблагосклонных —Все мне и казнь и приговор!Как чад неистовый похмелья,Ты отлетела наконец,Минута злобного веселья!Проснись, задумчивый певец!Где гармоническая лира,Где барда юного венок?Ужель повергнул их порокК стопам ничтожного кумира?Ужель бездушный идеалНеотразимого разврата,Тебя, как жертву каземата,Рукой поносной оковал?О, нет! Свершилось – жар мятежныйОстыл на пасмурном челе!Как сын земли, я дань землеПринес чредою неизбежной:Узнал бесславие, позорПод маской дикого невежды (?!)

И посмотрите – как торжественно окончание этой пьесы; оно может служить образцом того, что называется в эстетике «высоким»:

Но пред лицом кавказских горЯ рву нечистые одежды!Подобный гордостью горам,Заметным в безднах и лазури,Я воспарю, как фимиам,И передам моим струнамИ рев, и вой минувшей бури!..

Полежаев никогда бы не был одним из тех поэтов, которых главное достоинство – пластическая художественность и виртуозность форм; которых значение бывает так велико в сфере собственного искусства, и так не велико в сфере общей, объемлющей собою не одно искусство, но и всю область духа; в котором такая бездна поэзии и так мало современных вопросов, так мало общих интересов… Талант Полежаева мог бы сделаться бессмертным, если бы воспитался на плодородной почве исторического миросозерцания. В его поэзии мало содержания; но из нее же видно, что она, по своему духу, должна была бы развиться преимущественно в поэзию содержания. Отселе эта крепость и мощь стиха, сжатость и резкость выражения. Но к этому недостает отделки, точности в словах и выражениях; причиною этого было сколько то, что он небрежно занимался поэзиею и никогда не отделывал окончательно своих стихотворений, заменяя неточные выражения определенными, слабые стихи – сильными, растянутые места – сжатыми; столько и то, что, оставшись при одном непосредственном чувстве, он не развил и не возвысил его, наукою и размышлением, до вкуса. Другой важный недостаток его поэзии, тесно связанный с первым, состоит в неуменьи овладеть собственною мыслию и выразить ее полно и целостно, не примешивая к ней ничего постороннего и лишнего. Причина этого опять в неразвитости и происходящей из нее неясности и неопределенности созерцания. Представляем здесь, в поучительный для молодых поэтов пример подобной невыдержанности, две прекрасные, но испорченные пьесы Полежаева, в совершенно различных родах. Первая называется «Море»:

Я видел море – я измерилОчами жадными его:Я силы духа моегоПеред лицом его поверил.О море, море! – я мечталВ раздумьи грустном и глубоком, —Кто первый мыслил и стоялНа берегу твоем высоком?Кто, неразгаданный в веках,Заметил первый блеск лазури,Войну громов, и ярость буриВ твоих младенческих волнах?Куда исчезли друг за другомТвоих владельцев племена,О коих весть нам преданаОдним злопамятным досугом?... . . . . . .

Превосходно! Стихи, достойные величия моря! Но то ли далее? —

Всегда ли, море, ты почилоВ скалах, висящих над тобой?{23}Или неведомая сила,Враждуя с мирной тишиной,Не раз твой образ изменила?Что ты? откуда? из чего?Игра случайная природы,Или орудие свободы,Воззвавшей все из ничего?Надолго ль влажная порфираТвоей бесстрастной красотыОсуждена блистать для мираИз недр бездонной пустоты!

Сбивчиво, темно, неопределенно, хотя и заметно, что у поэта шевелилась на душе мысль! Далее опять лучше:

Вот тайный плод воображеньяДуши, волнуемой тоской,За миг невольный восхищеньяПеред пучиною морской!..Я вопрошал ее… Но море,Под знойным солнечным лучом,Сребрясь в узорчатом уборе,Меж тем лелеялось кругомВ своем покое роковом.Через рассыпанные волныКатились груды новых волн,И между них, отваги полный,Нырял пред бурей утлый чолн.Счастливец, знаешь ли ты ценуСмешного счастья твоего?Смотри на чолн – уж нет его,В отваге он нашел измену!..

Превосходные стихи, кроме двух последних, которые все портят; но целого не видно, и после начала пьесы как-то не того ожидалось… Но, сообразно с серединою, окончание прекрасно:

В другое время, на брегахБалтийских вод, в моей отчизне,Красуясь цветом юной жизни,Стоял я некогда в мечтах;Но те мечты мне сладки были:Они приветно сквозь туман,Как за волной волну, манилиМеня в житейский океан.И я поплыл… О море, море!Когда увижу берег твой?Или, как чолн залетный, вскореСокроюсь в бездне гробовой?

Вторая пьеса называется «Баю, баюшки, баю»:

В темной горнице постель;Над постелью колыбель;В колыбели, с полуночи,Бьется, плачет, что есть мочи,Беспокойное дитя.Вот лампаду засветя,Чернобровка молодаяСуетится, припадаяБелой грудью к крикуну —И лелеет, и ко снуИзбалованного клонит,И поет, и тихо стонетНа чувствительный распевДевяностолетних дев (??!!..):«Да усни же ты, усни,Мой хороший молодец!Угомон тебя возьми,О постылый сорванец!Баю, баюшки, баю!Уж и есть ли где такойСизокрылый голубок,Ненаглядный, дорогой,Как мой маленький сынок?Баю, баюшки, баю!Во зеленом во садуКрасно вишенье растет;По широкому прудуБелый селезень плывет!Баю, баюшки, баю!Словно вишенье, румян,Словно селезень, он бел —Да усни же ты, буян!Не кричи же ты, пострел!Баю, баюшки, баю!Я на золоте кормитьБуду сына моего,Я достану, так и быть,Царь-девицу для него.Баю, баюшки, баю!Будет важный человек,Будет сын мой генерал!Ну, заснул… хоть бы на век!Побери его провал!Баю, баюшки, баю!»Свет потух над генералом;Чернобровка покрываломОбернула колыбель —И ложится на постель…В темной горнице молчанье;Только тихое лобзаньеИ неясные словаБыли слышны раза два…После, тенью боязливой.Кто-то – чудилося мне —Осторожно и счастливо,При мерцающей луне,Пробирался по стене…

Какая грубая смесь прекрасного с низким и безобразным, грациозного с безвкусным! Окончание пьесы, в котором заключена вся мысль ее, стоило, чтоб для нее выписать всю пьесу. Истинное эстетическое чувство и истинный критический такт состоят не в том, чтоб, заметив несовершенство или дурные места в произведении, отбросить его от себя с презрением, но чтоб не пропустить немногого хорошего и во многом дурном оценить его и насладиться им.

Впрочем, с лиры Полежаева сорвалось несколько произведений безукоризненно прекрасных. Такова его дивная «Песнь пленного ирокезца», – этот высокий образец благородной силы в чувстве и выражении:

Я умру! На позор палачамБеззащитное тело отдам!Равнодушно ониДля забавы детейОтдирать от костейБудут жилы мои!Обругают, убьютИ мой труп разорвут!.Но стерплю, не скажу ничего,Не наморщу чела моего!И, как дуб вековой,Неподвижный от стрел,Неподвижен и смелВстречу миг роковой;И как воин и муж,Перейду в страну душ.Перед сонмом теней воспоюЯ бессмертную гибель мою!И рассказ мой пленитИх внимательный слух!И воинственный духСтариков оживит,И пройдет по устамСлава громким делам,И рекут они в голос один:«Ты достойный прапрадедов сын!»Совокупной толпойМы на землю сойдемИ в родных разольемПыл вражды боевой;Победим, поразимИ врагам отомстим.Я умру! На позор палачамБеззащитное тело отдам!Но как дуб вековой,Неподвижный от стрел,Я недвижим и смелВстречу миг роковой!

Такова его прекрасная по мысли, хотя и не безусловно не погрешительная по выражению, пьеса – «Божий суд»:{24}