Карта утрат

Итянь чувствовал, как брат осторожно потянул его одной рукой за запястье, а другой обхватил за спину, и позволил довести себя до скамьи в доме. Словно в оцепенении, Итянь наблюдал, как брат набрал воды из бочки и вскипятил ее. Он и не замечал холода, пока пар от воды, вылитой на раскаленные кирпичи очага, не пополз по комнате, наполняя ее теплом. Но вряд ли же он дрожит от холода, ведь все это время он пролежал под одеялами? Потрясенный, он чувствовал на лице горячее полотенце и пальцы Ишоу, растирающие сквозь ткань его глаза и нос с засохшими под ним соплями.

Протерев брату лицо, Ишоу тихо вышел из комнаты. Итяня переполняла признательность – и за нежность брата, и за то, что он оставил его одного. Итянь хотел отгоревать в одиночку. Ишоу не оплакивал дедушку и не понял бы глубину скорби Итяня – нет, единственным человеком в семье, кто по-настоящему понимал его, был именно дед, это его истории открыли Итяню мир за пределами их собственного, крохотного. Итянь вспоминал дедушкины рассказы с небывалым прежде упорством. Сберечь их – его долг перед дедушкой, потому что больше Итяню от него ничего не осталось.

Глава 4

Весь вечер Итянь прождал на набережной, на самом высоком месте тропинки, в надежде высматривая вдали Ханьвэнь. Обычно они встречались здесь в пятницу по вечерам, но на прошлой неделе умер дедушка. Целую неделю Итянь тосковал по Ханьвэнь, и сейчас больше всего на свете ему хотелось поговорить с ней, но в некоторые вечера, когда работы было особенно много, Ханьвэнь не могла уйти.

Он посмотрел на два мешка с арахисом, которые принес с собой. На вопрос матери, что он такое творит, Итянь ответил, что закончит перебирать орехи на улице. Он надеялся, что недавняя смерть дедушки станет в глазах матери оправданием странным поступкам сына. Они оплакивали покойного столько, сколько полагается, после чего мать вручила Итяню джутовый мешок, набитый только что собранным арахисом, и заявила, что пора приступать к работе.

День уже клонился к закату, и Итянь осознал, как мало он успел сделать. Он ускорил работу, поспешно набирая пригоршни неровных орехов, не останавливаясь даже для того, чтобы вычистить грязь из-под ногтей или стряхнуть налипшие на скорлупу кусочки глины. Будь здесь мать, она непременно отругала бы его за такую работу. Пока не было отца, работать Итяня учили мать и брат. Мать проверяла, достаточно ли он собрал навоза и далеко ли ходил за ним, она же наблюдала, как он таскает из колодца ведра с водой – ровно ли шагает и не пролил ли по дороге.

– Сначала одно дело сделай, – говорила она, когда Итянь, растапливая печку, вдруг отвлекался, – как ты будешь делать что-то важное, если тебя даже на пустяк не хватает?

Или:

– Смотри, торопыгам часто приходится все по два раза переделывать. – Так она говорила, обнаружив камушек в рисе, который Итянь уже перебрал.

Итянь кивал, соглашался, но тотчас же забывал материнские назидания. Возможно, такие советы были полезны в ее мире, но не в том, где хотелось жить ему. Теперь, когда дедушка умер, их крестьянская жизнь казалась особенно скучной по сравнению с величественными рассказами о Пекине, с историями, к которым приобщил его дедушка. Итянь уже собирался было встать, как увидел, что через заросли аралий, отбрасывающих на землю длинные тени, к нему торопится девушка. Ее жакет распахнулся, а повязанный на голову шарф развязался, высвободив упавшие на плечи косы. Она замахала рукой, такой до странности гибкой, ну будто стропа воздушного змея. Когда-то Итянь первым делом заметил именно эти ее длинные руки и ноги, изящные, тонкие и словно танцующие.

С самой дедушкиной смерти Итянь только и мечтал ее увидеть, однако сейчас, когда вся она лучилась улыбкой, слова застряли у него в горле. Ни единой фразы для этой улыбки не придумывалось.

– Итянь! – позвала Ханьвэнь.

Он прищурился и посмотрел на ее руку. Теперь, когда девушка подошла ближе, Итянь понял, что она не просто машет – во вскинутой руке она зажала какой-то маленький прямоугольный предмет.

Транзисторный радиоприемник. Ханьвэнь остановилась и, тяжело дыша, протянула ему приемник:

– Слушай! Слушай, что там говорят!

Она подкрутила колесико громкости. “…Экзаменационная сессия в высших учебных заведениях состоится в декабре. Точные даты гаокао[4] будут сообщаться учебными комиссиями соответствующих провинций…” Голос диктора внезапно прервало шипение, такое громкое, что Итянь испуганно отпрянул.

– О чем это все? – спросил Итянь.

Ханьвэнь встряхнула радиоприемник, но голос диктора не возвращался.

– Очень вовремя, ничего не скажешь! Когда надо, оно не работает. Ну да ладно, – она бросила приемник в траву, – там только что сказали, что восстановили государственный экзамен!

Сердце в груди у Итяня радостно подпрыгнуло, но он постарался унять его. Надежды такого масштаба не для него.

– Как это? Не может быть.

– Мне и самой не верится. Мы только инструменты принесли, как Хунсин прибежала и велела срочно радио включить. И первым сообщением было это. Ну ты чего, не рад, что ли? – Она легонько пнула его.

Ханьвэнь взяла один из джутовых мешков, высыпала его содержимое на землю и опустилась на корточки, коснувшись плечом Итяня. Его словно электрическим разрядом ударило, но Итянь отогнал от себя это ощущение. Такие чувства по отношению к девушке после смерти собственного деда – это неправильно.

– С чего ты решила, что это правда? – спросил он. – Я поверю, только когда собственными ушами услышу.

Итянь вовсе не нарочно пытался все усложнить. Даже услышь он это сообщение лично – и тогда не факт, что до конца поверил бы. Он давно уже бросил вникать в маневры, на которые гораздо было сидящее в далеком Пекине правительство. Новые правила, новое руководство – да какая вообще разница? Ежедневные новости казались такими мудреными, что ему не получалось добраться до сути того, что же на самом деле происходит в большом мире. Председатель Мао умер, “Банда четырех”[5] повержена. На смену Мао пришел Хуа Гофэн, и в стране начали кампанию под названием, которое, вероятно, что-то означает. Меньше чем за год Дэн Сяопина успели репрессировать и оправдать. Погоду предсказывать и то проще, чем действия Пекина.

– Значит, дикторам на радио ты веришь больше, чем мне? Так выходит? – обиженно проговорила она.

Напуганный Итянь поднял голову. Делано суровое выражение сползло с лица Ханьвэнь, и рот ее растянулся в широкой улыбке, сквозь которую колокольчиком прорывался смех, а прищуренные глаза светились радостью. Наконец радость победила, и девушка рассмеялась в голос, откинув назад голову и обнажив полоску светлой кожи над воротником жакета.

Такое безудержное счастье наконец убедило его. Ханьвэнь – девушка серьезная, приступы внезапного смеха ей не свойственны. Несколько раз он видел, как она предается веселью, однако в определенный момент она умела взять себя в руки. Несколько месяцев назад, летним вечером, долгим и бессонным из-за жары, Ишоу тайком стащил для них троих курицу. Увидев Ишоу с курицей, которую он держал за лапы вниз головой, Ханьвэнь взвизгнула, осторожно погладила пальцем колючие перья на крыле, а почувствовав живое птичье тепло, отскочила. Однако позже, когда они уселись есть, среди всеобщего веселья Ханьвэнь оставалась такой равнодушной, что позже Ишоу сказал:

– Твою девушку ничем не проймешь, да? Смотри, как бы она от тебя не сбежала еще к кому-нибудь.

Брат хотел оградить его от охотниц за деньгами, но Итянь знал, что это не про Ханьвэнь.

– И что это для нас значит? – спросил он ее. – Когда гаокао состоятся?

– Не знаю. Может, у кого знакомые в городе есть, попробуют через них узнать. По радио сказали, что в этом году.

– У нас так мало времени.

– Если бы я все еще в городе жила… – проговорила она, – в Шанхае сейчас будут круглые сутки готовиться, я даже не сомневаюсь. Им-то учебники легко достать, не то что нам. И на работе сейчас самый сезон, как учиться-то?

– Вряд ли они читали больше нашего. – Итянь сказал это, скорее чтобы убедить себя самого.

Он надеялся, что прав. Если у них нет шансов, то у кого они вообще есть? Встречаясь, они только и говорили, что о книгах. Они читали все, что под руку попадется. Неделю – “Кукольный дом” Ибсена, а на следующей неделе – “Происхождение видов” Дарвина. Иногда даже учебники по математике. А потом снова художественную литературу, Бронте или Тургенева. Чаще всего русских авторов. Книги попадали к ним бессистемно. Некоторые Ханьвэнь привезла из Шанхая, некоторые принадлежали его деду, какие-то Итянь выторговал у студентов, бродя вокруг училища в городке. Сперва он читал книгу сам, потом передавал ей. На следующей неделе она делала то же самое. По субботам они обсуждали прочитанное. Затем цикл повторялся. Время от времени один из них осмеливался выразить надежду, что однажды знания помогут им учиться в университете, но в основном, полагал он, их любовь к книгам ограничится беседами на набережной.

– Ты прав, – сказала она.

Ханьвэнь посерьезнела, к ней вернулись прежние решительность и деловитость.

– Что толку ныть? Пора приступать к занятиям.

Внезапный гудок заставил их вздрогнуть. Итянь и забыл, что уже поздно и что вот-вот начнутся вечерние новости. Он взглянул на почти не тронутый арахис. Его наверняка ждет нагоняй от матери, но какая разница? У него появилась возможность поступить в университет. Вскоре, если повезет, этот мир с его сельскохозяйственными культурами не будет значить в его жизни ровным счетом ничего.

Они отряхнули одежду и пошли домой. Из динамиков, привязанных к деревьям, прибитых к карнизам, заиграла “Алеет Восток”[6]. На полпути вниз, в деревню, Итянь услышал: “Министерство образования сегодня объявило, что в этом году в рамках эксперимента снова состоится единый государственный экзамен… Точные даты экзамена будут сообщаться учебными комиссиями соответствующих провинций…”

На этот раз он завопил от радости. Развернувшись, да так резко, что едва не шлепнулся на усыпанную гравием дорогу, Итянь схватил девушку за плечи. Пришел ее черед удивляться. Высматривая, не наблюдают ли за ними, Ханьвэнь огляделась, скорее машинально – в это время суток тут никого не бывало, – а потом рассмеялась. Такая бурная, безудержная, беззастенчивая радость была для нее слишком необычна.

– Ты бы себя сейчас видел! – Она вскинула руки, передразнивая его неуклюжесть. – Ну что, теперь мне веришь?

Он взял ее за руку, но, когда они подошли к деревне, отпустил. Итянь едва не лопался от радости, еще более сильной оттого, что узнал новости от Ханьвэнь. Из динамиков по-прежнему раздавался женский голос, бездушный и оптимистичный, однако в слова Итянь едва вслушивался.

– Если я что-то еще узнаю, я тебе расскажу, – пообещала Ханьвэнь, – и составлю список всего, что надо выучить. По-моему, тебе нужно математику подтянуть.

– А тебе ничего подтягивать не надо? – Новости настроили его на игривый лад.

– Да я не в этом смысле. И вообще ты больше меня знаешь.

Они расстались уже в темноте, возле переулка, ведущего к его дому. Лишь тогда Итянь понял, что после того, как увидел Ханьвэнь, про дедушку не вспоминал – впервые после дедушкиной смерти ему удалось так надолго его забыть.

– Возможно, я поступлю в университет, – прошептал он дедушке ночью, когда в доме затушили масляные светильники и Итянь улегся рядом с Ишоу, который занял дедушкино место на койке. – Они наконец-то восстановили экзамены, – шептали его губы грубому стеганому одеялу, – тебе бы еще несколько деньков прожить – и ты бы мне помог.

С предыдущих гаокао прошло одиннадцать лет, поэтому сегодняшние новости звучали как истинное чудо. Итянь будто всю жизнь шагал по плоской равнине, и вдруг на горизонте обозначился облик его будущего. Его жизнь дала трещину, и по одну сторону расселины остались мать, Ишоу и отец с их привычным укладом, а по другую стояли они с Ханьвэнь – надежда и возможности.

Глава 5

Итянь словно вступил в новую жизненную эпоху, полную неожиданностей. Он с изумлением наблюдал за тем, как спустя годы похожих, совершенно одинаковых дней события, последовавшие за смертью его деда, стали стремительно сменять друг дружку. На следующий день домой вернулся отец. Итянь сидел на табуретке во дворе, протирая со сна глаза, когда дверь неожиданно распахнулась.

– Мать Ишоу!

Фигура заслонила первое рассветное солнце, и на полу тенью обозначились широкие плечи и внушительная спина, которая из-за картонного короба сзади казалась еще мощнее. Так рано они его не ждали. На отце была выцветшая военная форма. Мать Итяня выронила только что принесенное из курятника яйцо, и еще теплый желток заскользил по полу.

– Па! – пророкотал Ишоу, поспешив помочь отцу снять со спины короб.

От удивления Итянь встал и споткнулся о камень, через который обычно не забывал перешагивать. Он хотел поприветствовать отца, но рот не открывался, а язык, точно обмусоленный леденец, прилип к нёбу. Всего минуту назад Итянь лениво наблюдал за солнцем, раздумывал, к какому предмету ему готовиться сегодня, и предавался блаженству, не покидавшему его с того момента, как он узнал о государственных экзаменах.

Отец сообщил, что вернется в деревню на похороны дедушки Итяня, и поэтому похороны отложили до его приезда. Занятая похоронами мать захлопоталась и не успела ни засолить горчичные стебли и капусту, которые любил отец, ни выбить и высушить на солнце одеяла, чтобы постель к возвращению отца была свежая. Соседи говорили, что вообще не представляют, чего ей стоило в одиночку подготовить погребальную процедуру, но Итянь ни разу не слышал, чтобы она жаловалась.

Когда суматоха улеглась, Итянь пристально взглянул на отца. Все такой же широкоплечий и лохматый, с гордым взглядом, и тем не менее какой-то иной – словно стал ниже ростом и менее осанистым, чем запомнилось Итяню. Если прежде от тяжелой поступи отца, казалось, сама земля делалась прочнее, то сейчас ноги его будто бы дрожали. Итянь не сразу понял, в чем дело, но в конце концов заметил, что одна нога изогнута, точно надломленная ветка.

– Па, что-то случилось? – спросил он, показав на ногу.

Это были первые слова, сказанные им отцу по возвращении. Отец с пренебрежением отмахнулся и направился в дом. Сейчас хромота его сделалась очевидной, при каждом шаге правая нога на пару мгновений не поспевала за левой. Ишоу бросился на помощь отцу. Тот оттолкнул его:

– Да все со мной нормально, вещи лучше занесите.

Поедая лапшу, отец рассказал, что недалеко от их бараков бурей разрушило плотину и его бригаду отправили останавливать наводнение. Пробоину в плотине они заваливали камнями, один из которых упал ему на ногу и рассек ее повыше колена.

– Почему ты нам ничего об этом не писал? – спросила мать.

Отец помахал рукой, разгоняя пар над миской. Для отца мать поспешно приготовила лапшу с яйцами – блюдо, вполне достойное такого случая.

– Писал? Ты чего ж, думаешь, мне заняться нечем, кроме как писать тебе про всякие пустяки? Такие штуки – дело обычное. Я и не думал, что тут что-то серьезное. Залил царапину байцзю, чтобы грязь вытравить, да и все.

Некоторое время это помогало, однако через пару недель боль вернулась в новом ее проявлении. Теперь она переместилась в промежность и, куда бы он ни пошел, отдавала в пах.

– Они животы надорвали, смеялись надо мной, ведь я то и дело за яйца хватался! И все меня спрашивают, мол, что, яйца раздулись, может, вылить их содержимое куда-нибудь? – Отец засмеялся. – А я думал, может, такое вообще с мужиками на старости лет происходит.

Поэтому по вечерам, мучаясь от боли, он молчал. Отец так и не пошел бы к доктору, если бы однажды во время утренней гимнастики не упал в обморок, как раз когда все в бригаде дружно вытягивали ноги то назад, то вперед. Доктор в военном госпитале сообщил, что в рану попала инфекция.

– Они дали мне антибиотики, но сказали, что это уже крайняя мера. Если и она не сработает, то мне отрежут ногу.

– Небеса смилостивились над нами! – воскликнула мать.

Отец не ответил. В отличие от матери, он не был суеверным, деревенские предрассудки считал плодом воображения глупых женщин, которым больше нечем занять голову.

– Один из солдат дал мне опиум, чтобы было не так больно. Не знаю уж, где он его взял. Но перед глазами у меня словно облака поплыли. Доктор со мной разговаривает, а я и не понимаю, о чем он. Но когда я очнулся, нога была на месте. Я как раз думал, что теперь делать, когда получил ваше письмо про то, что дедушка умер. Поэтому я и запоздал.

– Значит, ты насовсем останешься? – спросил Ишоу.

– Мне сказали, что каждый месяц будут что-то выплачивать, потому что я получил увечье во время службы. И, наверное, снова пойду в поле работать.

Отец вытянул из-под стола ногу и закинул ступню на скамью.

– Понятно теперь, почему я не писал? У меня даже подумать об этом времени не было.

Из отцовского рта пахнуло пищей, и Итянь, сидевший ближе всех, отпрянул. Отец это заметил.

– Я сказал что-то такое, отчего моему ученому сыну сделалось не по себе? – Он снова рассмеялся и крутанул миску на столе.

Итянь сидел, опустив глаза. Он был уверен, что истинной причины, по которой он так себя повел, отец не знает, иначе так легко не отстал бы. К счастью, на этот раз отец не стал заострять на этом внимание и принялся расспрашивать Ишоу об урожае.

* * *

Прежде отец всегда приезжал на новогодние каникулы. Итянь это знал и успевал подготовиться к его приезду, умел настроиться, молчать, пока говорит отец, за столом ждать, пока отец не начнет есть первым. На этот раз он пришел в замешательство. Тело будто бы не успело отвыкнуть от свободы, в которой жил, когда отца не было дома.

Первые три дня Итянь отца почти не видел. Тот спал до обеда, а днем часто ходил по соседям. За ужином отец выпивал несколько рюмок байцзю. Итянь обнаружил у отца новую привычку – за ужином тот неосознанно потирал больную ногу. Одной рукой он подносил ко рту палочки, а другой, круговыми движениями, водил по бедру.

– Отец, очень больно? – спросил как-то во время ужина Ишоу.

– Когда выпьешь, полегче, – ответил отец.

Выпить он всегда был не прочь, но Итяню запомнилось, что раньше он пил меньше. Дед спиртного в рот не брал, в этом заключалось одно из различий между ним и отцом. Дед стремился сохранить разум ясным, отцу же нравилось, когда сознание замутняется, потому что тогда он, как ему казалось, переносился в мир более лучезарный.

“Как мы тебя воспитали?” – словно услышал он голос дедушки. Итяня точно по лицу ударили. Он же всего лишь хотел посочувствовать отцу. Он поспешно вышел со двора и остаток утра бродил по холмам вокруг деревни, угрюмый и обиженный.

Итянь раздумывал, пробудит ли дедушкина смерть хоть какие-то чувства и в отце, однако ничто на это не указывало. Отец почти не упоминал о смерти деда, ограничившись сказанными на похоронах дежурными фразами. Они вовсе не были свидетельством искреннего горя – Итянь знал, что его отец просто вел себя как и положено: соблюдение традиций важно и для репутации, и для возделывания земли.

Отцовское равнодушие не укладывалось у Итяня в голове, хотя оно лишь подтверждало холодность, с которой тот всегда относился к дедушке, не снисходя даже до презрения. Когда отец приезжал на побывку, они с дедом молча передавали друг другу еду за столом, безмолвно ходили по дому, не замечая друг друга, и даже тени их практически не соприкасались.

Глава 6

Тем вечером Итянь решил освежить в голове содержание “Династийных историй”. Какие-то их фрагменты наверняка войдут в программу экзамена по истории. Отец с Ишоу ушли к соседям выпить и сыграть в карты, поэтому дом был в его распоряжении.

Он поставил на пол жаровню и разместил по обе стороны от себя две скамьи. На одной он разложил записи, а на другую, шаткую и расхлябанную, примостил светильник. Он вытянул ноги и довольно вздохнул, предвкушая весь вечер за чтением. На колени он водрузил мешок жареных подсолнечных семечек, которые мать привезла утром из городка. Итянь сунул нос в мешок и вдохнул насыщенный аромат, оставшийся на скорлупе после обжарки. Итянь решил, что будет заниматься и грызть семечки.

Едва он успел открыть книгу, как услышал шаги – это возвращались отец с Ишоу. Итянь собственным ушам не поверил. Он ожидал, что они вернутся намного позже, когда он уже уснет.

Вместе с ними явились Дядюшка и Забулдыга. Оба гостя кивнули Итяню.

Итянь боялся, что его выгонят из комнаты, но отец, словно не замечая его, позвал мать и потребовал накормить гостей ужином.

– Я и не знала, что ты к ужину вернешься! – воскликнула она.

Она высыпала на блюдо весь имевшийся в доме арахис и поставила блюдо на стол.

Пока мать хлопотала у стола, Итянь переместился в угол, где и съежился. Равнодушие отца – подарок, однако Итянь по опыту знал, что того и гляди лишится этого подарка.

Он принялся читать записи.

Император Тай-цзун решил существенно расширить границы империи, вступив в войну с тюрками и Тибетом…

У Цзэтянь заняла трон и основала собственную династию, однако та просуществовала недолго…

Как Итянь ни старался, толком сосредоточиться не получалось. Он никак не мог забыть о том, что рядом отец и гости.

Отец разливал выпивку и произносил тосты.

– С меня хватит, – запротестовал Забулдыга, – я человек пожилой, и как прежде мне уж и не выпить. Иначе утром не поднимусь.

Будь на его месте кто другой, отец уперся бы, но Забулдыгу в деревне уважали. Когда во время войны деревню заняли японцы, именно Забулдыга придумал, как спрятать всех деревенских в окрестных холмах, благодаря чему все выжили. В деревне эта история превратилась почти в легенду. Забулдыга до сих пор не утратил силы – в деревне часто видели, как он тащит полные ведра воды, повесив их на перекинутую через плечи палку. В такие моменты те, кто помоложе, бросались ему на помощь и укоряли, что он не бережет здоровье. Итянь считал, что Забулдыга преувеличивает свою немощь.

– Ну и ладно, тогда твою рюмку Дядюшка выпьет, – сказал отец.

Дядюшка жадно схватил рюмку. Про него ходила слава игрока и выпивохи, который того и гляди разорится. Образ жизни сказался и на внешности: изнуренный Дядюшка казался старше своих тридцати пяти.

– А знаешь, я как старше стал, то мне и выпивка легче ложится, – сказал отец, – мы в армии вообще много пили. Там скучища была, а чем еще заняться-то? Месяцами баб не видали.

Они посмотрели в угол, где занимался Итянь и где под светильником по вечерам обычно вязала мать. Сегодня она ушла в спальню, сказав, что попозже приберет на столе.

Насупившись, Итянь уткнулся в записи.

– Вы даже не представляете, до чего мужики могут отчаяться. Некоторые готовы месячное жалованье отдать, только бы бабу увидеть. Мы, помнится, на кабаниху как-то наткнулись, так они решили, что она им глазки строит!

Отец раскатисто захохотал, остальные, даже Забулдыга, тоже. Итянь подумал, что все они уже в стельку.

Он даже обрадовался, когда, поев, они достали карты и затихли. Во всякой ситуации отец, которому жизнь во всех ее проявлениях представлялась черно-белой, умел инстинктивно просчитывать победителя и проигравшего, поэтому карты очень любил. Ему нравилось дразнить удачу, спиртным притупляя очевидность исхода, уравнивая шансы успеха и провала. Итянь считал такой навык необычным, сам он карты не любил, потому что часто проигрывал. Успех в игре требовал интеллекта совсем иного качества, нежели тот, который ценили они с дедушкой. Итянь не считал отца дураком, просто в центре его мыслей было то, что Итяня совершенно не интересовало. Отец, например, прекрасно знал, когда какой сорт риса следует сажать – в зависимости от погоды зимой он умел точно предсказать ливень.

Спустя некоторое время Дядюшка спросил:

– Ты, значит, навсегда вернулся?

– Да все из-за ноги, – ответил отец, – что мне там теперь делать? Да и в поле как работать? Хорошо хоть, у меня такой сын есть.

Итянь удивился, что отец наградил его такой похвалой. Может, дело в спиртном, или это из-за гостей, а может, возраст виноват, но надежды Итяня наконец оправдались: отец стал лучше понимать его. Итянь поднял голову и увидел, что сидящие за столом смотрят на Ишоу и улыбаются. Ну конечно. Какой же он глупый – предположил, пускай всего на миг, что это на него направлена отцовская гордость. Ведь так всегда было. Ишоу – любимый сын, сильный и умелый, прямо как сам отец. Итянь же, в отличие от него, тощий и слабенький и, до недавнего момента, еще и коротышка, потому и толку от него немного. Вместо того чтобы трудиться на благо семьи, как пристало хорошему сыну, читает книги и декламирует стихи, словно это деньги принесет.

– Вы гляньте только, – отец приподнял руку Ишоу и сдавил его бицепс, – он еще мальчишкой был, а уже мужскую работу делал. Отцовская надежда. Есть кому присмотреть за мной на старости лет. О нем волноваться нечего. – Отец умолк, бросил в рот арахис и громко захрустел. – Не то что этот.