скачать книгу бесплатно
Покорно пошёл следом. А что делать бездомному израненному псу: кто поманит, за тем и пойду.
Накормив борщом, дала понять, что можно остаться, на пока, по крайней мере. Разговор как-то не клеился. Сказала, что с мужем разбежались ещё до войны, выпивоха был хороший. Сын больше у бабушки живёт, потому как она, мать, целыми днями в поле на работе.
Спал Матвей в маленькой кухоньке во дворе. Рано утром скрипнула калитка, появилась озабоченная хозяйка, надо полагать, ночевала у матери. На голове повязана косынка, скрывающая весь лоб до самых бровей, лицо густо намазано мазилом – пахучей самодельной мазью, которую делали торговки для защиты от солнца. Быть загорелой на селе считалось некрасивым, вот и ходили по полю бабы в белых, с голубоватым оттенком масках, делающих всех одинаково неприглядными и пугающими.
– Ты без меня тут что можешь сделай во дворе, пока я вернусь, – громко говорила женщина, обращаясь к поночёвщику, который, приоткрыв дверь, тут же почему-то захлопнул её (баб боится, что ли, этот солдат?) – Дверь перекосилась в сенцах, плохо закрывается, – продолжала она. – Топор, тяпки, лопаты – всё тупое, как у хозяина зубы. Да тут много чего надо. Точило на завалинке лежит.
И ушла. – Во, опростоволосился, дурень, – корил себя Матвей, – я ж её не признал такую намазанную.
Остался один во дворе со своими мыслями. Муж был выпивоха… Знала бы ты, что твой случайный знакомый знает толк в сивухе с самого детства. На фронте тоже спиртом и лечили, и дух поднимали. Попадись в руки сейчас стаканчик вожделенной влаги, не хватило бы никаких сил отказаться от неё, сладкой заразы.
Хы-ых! Точило там где-то лежит… Я его в глаза не видел, и как его надо в руках держать, чтоб оно точило, тоже не знаю. Работу надо начинать в настроении, а появится оно, как только пропустишь рюмочку, другую.
Поковылял на вокзал, должен же быть там буфет. Любители живительной влаги нашлись сразу же. На столике появилась хамса и поллитровка с мутным самогоном. Но засидеться не дали – буфет закрывали на перерыв.
Вышли. На перроне было много женщин, ждали пассажирский поезд, чтобы продать молоко, яйца, картошку. В толпе глаза остановились на одной. О! Ты посмотри, Матюха, какая бабёнка! Как сдобная булка! Видно, война прошла мимо неё, не обдав ни холодом, ни голодом.
В руке небольшое ведёрко с яйцами. Разговаривая с бабами, всё время улыбается, другой рукой придерживая раздувающийся от ветра подол. И так всё в ней ладно.
Объявили прибывающий поезд. Бабы засуетились, озабоченные, стали подходить к самому краю перрона. Она осталась там же. Как его сорвало с места, как очутился рядом, не помнит.
– Меня Матвеем зовут.
– Нина.
Имя такое же тёплое, мягкое, как сама. Это ж совсем не то, что какая-то Раи-и-са (спасибо ей за борщ и за ночёвку).
Нина жила с шестилетней дочерью у родного дядьки на кухне. Любил Зенец выпить, но дело своё знал, мастером был на все руки: хороший кузнец, хату, кухню, сараи построил своими руками. Племяннице обещал помочь обзавестись собственным жильём. Заготовленные балки, доски уже лежали во дворе у забора.
Увидев входящего гостя, тётка, жена дяди, остолбенела: «Господи, да где ж ты его такого взяла?», – говорила она всем своим видом.
– А это, познакомься, моя дочка, Шурой зовут.
Девчушка, застеснявшись и не выдержав прямого заинтересованного взгляда чужака, боком отскочила в сторону, схватила маленькую табуретку и начала деловито переставлять её с места на место – не видите, что ли, занята делом.
Дня через два вернулся с раздобычи дядя Вася, с уклунком кукурузы. Накачанный тёткиными впечатлениями о примаке, зашёл на кухню, вопросительно посмотрел на племянницу, слегка вскинув голову кверху – показывай, дескать, своё сокровище. Нина приложила палец к губам. Сокровище лежало на кровати, с головой накрытое байковым одеялом, под которым чуть бугрилось свернутое в калачик тело. Дядька медленно перевёл взгляд с кровати на племянницу: какого роста и веса должен быть человек, чтобы вот так, как подросток, просматривался через одеяло?
Нина шёпотом стала спрашивать совсем о другом: как там наши на хуторе, отелилась ли корова?
Дня через два, собравшись с духом, дядька выдал:
– Ну вот что, племянница, раз нашла себе хозяина (приударил на этом слове), то пусть он тебе и хату строит. У вас теперь семья, и жить вам надо самостоятельно.
На соседней улице нашли комнату, вход в которую был через хозяйскую кухню.
Стали на тачку складывать скудные пожитки.
– Ой, Мить (имя Матвей было непривычным в здешних местах), я забыла тебе показать, у нас есть ещё одна Шурка. Матвей недоумённо заморгал маленькими углублёнными глазками. Ни о чём не спрашивая, поковылял вслед за Ниной к сараю, рядом с которым был построен базок. В нём, развалившись посередине, похрюкивала свинья.
Вот, это наша Шурка.
Дык, как же так – и свинью и дочку одинаково?
– А что ж такого плохого в свинье? Это сало и мясо. Не у всех и есть такая живОтина. К Ноябрю, если всё благополучно обойдётся, и подвалим. Самый сытный праздник будет у нас.
Трудно было с таким мнением не согласиться, и всё-таки…
Мать даже не догадывалась, сколько обиды накопилось в душе её малолетки из-за того, что и она, и свинья – Шурка. Не досчитавшись тряпичных кукол, троюродные сёстры, Любочка и Валентина (только так их называли) всегда находили одну виновницу пропажи: это Шурка-свинья утащила маленького куклёнка, больше некому.
Любочка и Валентина – самые умные дети на свете, ими любовались, о них постоянно говорили с упоением и восхищением. Нинкина же дочка и для детей, и для взрослых просто Шурка, иного варианта имени не очень близкие родственники, наверное, не знали.
На квартире у Синицыных прожили недолго.
– Дочка ваша постоянно бегает туда-сюда, дом выхолаживает. Митяй подопьёт – маты через стенку слышно, хоть уши затыкай. Не нужны нам такие.
Куда ж вот «таким» деваться? Нина, переговорив с Митькой, решила вернуться на хутор к родителям. А там, бог даст, придумаем что-нибудь вместе.
Тёща с первого взгляда невзлюбила неказистого зятя.
– О! Каленик явился.
Что обозначало это слово, никто не знал, но явно оно было не хвалебного плана. Каленик мог не отрываясь выпить литр молока и даже стакан постного масла проглотить не моргнув, и ничего ему от этого не было.
Вскоре общими усилиями насоскребав денег, дёшево купили хату напротив. Она стояла необычно – глухой стеной на улицу, таких на хуторе было мало. Все окна выходили во двор; оно вроде бы и неплохо: хозяйственные постройки на виду, восточные ветры не задувают в старые рассохшиеся окна, и во дворе уютно и тихо, к тому же для непрошеных гостей расположение не сулило удачи, а воров в послевоенные годы водилось немало. Чуть ли не каждое утро появлялись новости: у кого-то корову увели, у других кур поворовали, у глуховатых стариков, повесив кобелька на дереве, свинью утащили.
Внутренние покои наводили тоску. Открыв дверь в сенцы, надо было прыгнуть вниз на добрую четверть метра; гостей предупреждали, ну а незнакомые в темноте валились с ног и тут же давали о себе знать тупым ударом головы в дверь комнаты – хозяева дома? СлОва «комната» хуторяне не знали; если таковых было две, то говорили: пойди в ту хату (в другую) и принеси то-то. Дети обычно спали на печи, а взрослые – в той хате. Видно, хозяин, строивший это жилище, носил соломона за пазухой, потому как тать в нощи чёрта с два разберётся, где что находится. Например, дверь в сарае, пристроенном к хате, закрывалась изнутри, и хозяин проходил в комнату через небольшую дверку, прикрытую шторкой. А зимой-то какая блажь: не надо ночью через двор идти, чтобы присмотреть за стельной коровой. Нина нарадоваться не могла такой хитрости: не одеваясь проведала коровку – и в койку.
Митька без привычки раза три катился мячиком в сенцах и, минуя дверь, доставал лбом кадушку с рушеной кукурузой. Но со временем освоил все закоулки и проникал в комнату без трёхэтажных устойчивых выражений
Каленику, по мнению тёщи, уже давно надо работать, а он всё ходит насвистывает, курский соловей. Нина пошла к бригадиру.
– Возьми, Алексей Кузьмич, моего на работу.
– А куда я его поставлю? Разве что на быках фураж подвозить?
В первый день на работу вышли вдвоём: бывший морской пехотинец должен был пройти практику под руководством жены, выросшей в колхозе, – научиться надевать ярмо сразу на двух быков. Показалось легко и просто настолько, что на следующий день Митька с лёгким сердцем отправился зарабатывать хлеб самостоятельно. Как потом рассказывали мужики, на общем дворе около часа длилось бесплатное представление. Быки не обращали на орущего мужичонку никакого внимания. После того как он с трудом выставлял их вместе, эти животные не хотели ждать, пока им водрузят на шею ярмо, спокойно расходились в разные стороны и как ни в чём не бывало щипали травку. И начиналось всё сначала. Одному быку всё-таки успел нацепить на выю бремя колониализма, но оно, пока Митька искал вторую занозу (штырь), не закреплённое, другой стороной свесилось к земле, оставив свободным пАрного быка. И тот, почувствовав волю, снова пошёл на вкусную зелёную травку.
Мужики, толпившиеся в ожидании разнарядки, рвали животы от смеха, а горе-погонщик в гневе никого вокруг не замечал и гнул маты на головы тупой скотины.
Наконец, не выдержав, Митька бросил проклятых животных посреди общего двора – один в ярме, другой пасётся – и ушёл домой.
– Пусть они тебе все попередохнут, я больше туда ни ногой, – зло ответил он на немой вопрос жены.
После долгих переговоров с бригадиром определили мужика-неудачника в первую бригаду чабаном. Так старший сержант, командовавший на фронте отделением, оказался на чабарне, в семи километрах от дома. Пасти гусей и пасти овец – занятия разные, но не настолько, чтобы не справиться с новой должностью. Постепенно привык, голос у бывшего командира, несмотря на его рост – полтора метра вместе с шапкой, – был зычный и почти левитановский. Овцы, хоть и считаются животными далеко не умными, оказались послушными, не в пример тем проклятым быкам, будь они неладны.
Ну что, Митяй, с отарой легче справляться, чем с быками?
Мать их в дышло, ваших быков, – в сердцах отвечал новоиспечённый чабан.
Одна была трудность – целый день на ногах, а культя всё ещё ныла, иногда кровоточила от неудобной, неприспособленной обуви.
Зато вечером настоящий отдых и полное расслабление: выпивка у чабанов никогда не переводилась, а закусь – вот она, свежая баранина, которую разрешалось употреблять в пищу, в определённом количестве, конечно. Но это количество по-разному понималось работниками животноводства и правлением колхоза, и его хватало не только самим пастухам, но и их семьям.
Нинка же – во, дурная баба – нос воротила от баранины, дескать, пахнет не так, а в её понятии, воняет овцой. А чем же такое мясо должно пахнуть? Непонятный народ – эти бабы!
Чабаны по сложившемуся распорядку приезжали на выходные домой на бедарке, небольшой тележке, рассчитанной на два человека, с высокими рессорами. В неё запрягалась одна лошадь с двумя параллельными оглоблями по бокам, соединёнными дугой. С виду она была невелика, но довольно вместительна. Под деревянное сидение обычно прятали мешок с комбикормом, всё остальное пространство забивали сеном, травой, дровишками – в общем, тем, что нужно в хозяйстве. Наш же «хозяин» приезжал домой, ничем таким не отягощённый. Лошадь кормили остатками своего же сена.
По виду седока сразу можно было определить степень опьянения: шапка-ушанка была повёрнута на голове так, что одно «ухо» торчало прямо над переносицей, и с него свисала завязка, поворозочка, так сказать, покачиваясь маятником перед глазами. Чёртова шапка выдавала Митяя с головой, да и сам он не пытался уже казаться трезвым. Заехав во двор, продолжал смирно сидеть в бедарке, ибо слезть самостоятельно с неё не мог. Выбегала Нинка, с руганью стаскивала его с сиденья и оставляла на земле, а дальше уж он кое-как вползал в хату. Чтобы не слышать крика неуёмной скандальной бабы, курский соловей начинал свою любимую:
– Эх ты Ладога, родная Ладога…
Громко пел, надо же перекричать эту дуру. Наутро просыпался весь смирный такой.
– Дык, чего ругаться-то, ну дурак, ну хватил лишнего, оно ж такое дело… Ну хочешь, на колени стану, хочешь – станцую.
И, припадая на правую ногу, боком кружил по хате, выбивая дробь руками и на груди, и на животе, и на ляшках. Потом, став на одно колено, часто бил ладонями по земле и реже по губам, вытянутым в трубочку.
Невозможно было, глядя на такое повинное действо, не улыбнуться. А раз улыбались, смеялись, значит, простили. Более того, развеселившись и подобрев, жена на похмелье подносила усердному танцору рюмку, а то и две из своего постоянного запаса.
Был у неё грех: до глубокой старости варила самогонку. И получалась она, по отзывам мужиков, знающих толк в этом зелье, отменная – чистая, как слеза, без сивушного запаха и обязательно такой крепости, что с трудом проглатывалась.
– Мам, ну не варите вы эту заразу, – со слезами после очередного скандала упрашивала рано повзрослевшая Шура.
– Ой, дочка, хай лучше дома напьётся, чем где-нибудь искать будет.
Митяя такое мнение устраивало вполне: он успевал везде – и на стороне, и дома.
Иногда после ругани, а то и потасовки мать прятала самогон в самое надёжное место – закапывала четверть в землю (четверть – потому что вмещалось в бутыль четыре литра).
– Чего глазами водишь за мной, не варила уже давно и варить не буду.
– Брешешь ведь, есть она где-то, носом чую.
– Да чтоб он тебе отпал хоть наполовину, нос твой.
Нинка, чтоб не слышать надоевших уговоров и просьб, уходила со двора то к соседям, то к родственникам.
– Ладно, сейчас сами поищем, авось чего-нибудь раздобудем.
Брал в руки вилы, подходил к тем местам, где земля была рыхлой, не заросшей травою и бурьяном; осторожно втыкал их, прислушивался, не цокнет ли. Однажды, после долгих поисков, потеряв всякое терпение и надежду на удачу, стал наугад с силой загонять острые тройчаки в землю. И вдруг – цок! А вилы продолжали уходить вглубь. Боже мой! Стал на колени и начал пригоршнями тихонечко выбирать перепревший, почти сухой навоз. Добрался-таки до четверти, разбитой и совершенно пустой. Всю до капельки впитала в себя унавоженная земля, остался один дразнящий запах.
История разведывания почвы повторялась из года в год, всякий раз сопровождаясь новыми приключениями. Так и прожили жизнь два человека: одному надо было пить, а другому варить это проклятое зелье.
В течение тридцати лет проработал Матвей чабаном. Не застал он того времени, когда работникам «на штату» – дояркам, скотникам, чабанам, птичницам – существенно повысили зарплату. Все три десятка лет просидел, как и все в те годы, на минимуме. Чуть больше платили, когда отправляли отары на выпасА, обычно в районы, близкие к Кубани. По полтора-два месяца чабаны не бывали дома, но приезжали с деньжатами.
Мать суетилась, ждала, строила планы: можно будет подкупить материи на платья да на кофточки, совсем за лето поизносились. Дочь давно мечтала о крепдешиновом платье.
И вот явился, соколик, как всегда, пьяненький.
– Нате вам, девчата, носите на здоровье.
Вытащил из мешка довольно объёмный свёрток, небрежно бросил на кровать. Сам поспешно вышел, ну мало ли зачем, человек с дороги. Развернули, смотрели с минуту молча, пытаясь понять, для кого всё это прикуплено.
Как, для кого? – Тёще, жене и дочери.
Три одинаковых байковых халата огромного размера. По грязновато-жёлтому полю зелёные клеточки и кружочки. Как потом определила Нина, цвета детского поноса. По размеру халаты подходили только ей, она была полной, упитанной женщиной. Баба Дуня, преклонного возраста худощавая старуха, вполне вмещалась в сорок восьмой. Ну и семнадцатилетней Шуре тоже полагался пятьдесят шестой, наверное, на вырост.
– А деньги где?
– Дык, какие деньги, вот же купил вам, носите.
– Где ж, паразит, у тебя глаза были, когда ты их покупал? Хала-аты он привёз, это не халаты, а так – не пришей п… рукав, как ни крути, всё не подходит.
– И-ых! Во, дура, и как у тебя язык поворачивается такое говорить! Стара-ался, выбира-ал, спешил обрадовать…
Видя, как мать сгребла в кучу обновы, поспешно отошёл к двери и выпорхнул, как птичка, во двор.
Но что делать, дарёного коня пришлось приспосабливать как кто мог. У Нины это была спецформа для коровника. Марта любила лизать хозяйку в мягкой и привычной для глаз одежде – зелёненькие цветочки по жёлтому полю, как выглядывающая травка из сплошного поля сурепы.
Тёща – разве ей угодишь? – только примерила обнову, потом, поразмыслив, сшила из неё две наволочки для дедовой подушки – не маркие и стираются хорошо.
Шуре же, урезанный со всех сторон, украшенный зелёными атласными лентами на рукавах и внизу, халат прослужил добрых два десятка лет.
Но дольше всего жила и живёт незлобивая, добрая память о грустно-весёлой истории в семейной жизни. Огорчение было совсем недолгим, смех и весёлость долгие годы тешат душу, прибавляя телу здоровья и силы.
По приезде на Кубань в далёком 46-м году Матвей, став на учёт в военкомате, получал пенсию по инвалидности только в первые два года. Ежегодно надо было проходить комиссию, подтверждать группу. Понимая глупость государственных законов в отношении защитников родины, лишившихся в годы войны каких-либо жизненно важных органов, не выдержал бывший морской пехотинец. Как всегда, в подпитии, взбунтовался:
– Зачем вы меня гоняете по этим комиссиям? У меня что, нога может отрасти?
Не шуми, мужик, не мы это придумали, против закона не попрёшь.
– Да пошли вы со своим законом, я ещё сам себя могу прокормить.
И кормил себя и семью, не пользуясь подачкой государства, до шестидесяти лет. Назначили колхозную пенсию в размере 20 рублей (минимальная была 12)
Беспокоилась и переживала Нина.
– Шура, дочка, да повези ты его в район, в военкомат, должны же там сохраниться документы, ему ведь положена военная пенсия.
Дождавшись тепла, решили попытать счастья. Матвей собирался тщательно, приобулся в новые чувяки, набив правый носок обуви газетой. На старые, с завязочками и задранным носом, жалко было смотреть. От одной мысли предстать перед начальством и что-то доказывать сердце у мужика начинало биться реже, и поселялась в груди долгая тревога.
К тому времени Шура, закончив педагогический, вышла замуж, имела двоих детей. Как могла, успокаивала отчима перед дверью военкомата: всё, что нужно, она расскажет сама и спросит, ему надо только присутствовать.
Военком недоверчиво посмотрел на просителя.
– Как это ты не получал пенсии?
– Дык, не приезжал на комиссию, вот и не получал.
