скачать книгу бесплатно
Не дай бог заметит сутулость. – А чё согнулась? Ну-ка выпрямись, голову надо держать гордо, – и показывал, как это надо делать.
Каждая встреча со стариками превращалась в праздник. За неделю-другую в их жизни происходило что-то интересное, чаще смешное. Дед был прекрасным рассказчиком, речь его была складной, выразительной и образной. Излюбленной темой разговора являлась глупость старой Дуни. Слушая его, она не возражала, а только хихикала, как будто и не с ней происходило то, о чём рассказывал дед.
– Пропалываем, значит, вчера с этой (кивнул в сторону жены) кукурузу. Разогнулась, посмотрела на солнце, а пролетавшая птичка ляп ей прямо в глаз – и потекла жёлтенькая струйка по щеке. А она: – Ой, чи дождь идеть? – Идеть, идеть, собирайся домой, а то вся промокнешь.
От восстановителя седых волос дед, к его великому огорчению, чёрным не стал, а так, что-то грязно-серое. Но седины не стало видно. И то хорошо!
Была тогда в ходу хна, ею сама Шура пользовалась, волосы стали пушистыми и блестящими. На седых же волосах от неё получался ярко-огненный, сигнальный цвет. Понимала, деду это не подходит, ибо станет он потехой для всего хутора. И вот появилась в продаже басма, говорили, что она даёт чёрный, как смоль, цвет, как раз то, о чём мечтал Кузьмич.
В душе играла музыка, когда Шура ехала в электричке с тремя пачками басмы: вот радость-то какая для дедушки!
Дед, оживлённый, сидел у печки, курил, пускал дым в поддувало. Внучка деловито хлопотала, приготавливая всё необходимое для окраски. Залила кипятком порошок, как написано было на пачке, получилась кашица непонятного цвета. Это вначале непонятного, думала она, а потом будет чёрным, надо только подержать подольше. Аккуратно, со знанием дела выложила болотную жижу на дедову голову, прикрыв целлофаном, потом плотно закутала большим старым полотенцем. – Прямо як султан турецкий, – хохотнула язвительная дочка Нина, закрывая ладонью рот. Дед заметно волновался, опять присел к печке с цигаркой, часто пускал дым в ожидании радостного момента – увидеть свою голову с чёрными волосами!
Время вышло наконец-то. Дед опустил голову в таз с приготовленной тёплой водой, и Шура начала смывать прилипшие крупинки краски. Но вода почему-то становилась не чёрной, а грязновато-коричневой, волосы же – о господи! – синие, с зеленоватым отливом!
Мать Шуры, увидев обновлённого деда, покатилась со смеху, даже ноги приподняла, сидя на кровати. – Ой, Шурка, да шо ж ты из нашего деда селезня сделала?!
Удручённый парикмахер стоял в недоумении, пырхая в кулак и пожимая плечами. Дед серьёзно посмотрел на себя в зеркало, озабоченно покрутив туда-сюда головой, и весьма спокойно разрядил обстановку: – Ат, не получилось! Но ты, внучка, не переживай. Я фуражку натяну, и какой там чёрт на меня смотреть будет?! А в следующий раз привези чёрной. Полностью скрыть волосы не удалось: на висках предательски вылезали из-под фуражки сине-зелёные завитки, а кучери дед обожал, и состричь их даже в мыслях не было. Достаточно было увидеть лишь одной бабе завитушку утиного цвета, как новость о крашеном деде разнеслась по всему хутору. Писаренко не стал даже корову в стадо выгонять (Дуня как раз прибаливала), чтоб не попадаться на глаза языкатым дурным людям. Нашёл в сарае длинный цыганский цепок, вбил кол в широком прогоне между огородами, и Майке так понравилось пастись одной – трава высокая, сочная, не помятая. В полдень, когда лютовал овод и солнце пекло нещадно, Кузьмич уводил корову в сарай, там было прохладно, темно и мухи не кусают. В общем, худа без добра не бывает: коровка заметно прибавила молочка, появились излишки – маслице, сметанка. Сначала Дуня носила продукты на базар, потом, прослышав о крепком янтарном масле Писаренчихи, люди стали приходить домой, покупали даже те, у кого были свои коровы.
Что басма даёт чёрный цвет только в сочетании с хной, Шура узнала позже, когда синий дед стал уже притчей во языцех. Нина запретила дочери привозить какую-то ни было краску – дескать, хватит вам людей смешить. Тогда Кузьмич изобрёл новый метод окрашивания: соскребал по боковушкам печи сажу, смешивал её со сметаной, получалась тёмно-серая смесь, которая, действительно, закрашивала седину. Но вот досада, самодельная краска исчезала при первом же мытье головы.
Будучи мужиком чистоплотным, дед не мог долго ходить с немытой головой. Что же делать? Начал обливать волосы чистой водой, без мыла. На подушке появилось огромное жирное пятно, отстирать которое полностью никак не удавалось. Дуня бурчала, говорила, что дед совсем рехнулся, раз такое творит на старости лет. Но никакие слова впрок не пошли, пришлось сшить наволочку из чёрного сатина.
Евдокия и Иван дожили до глубокой старости. Холодильников тогда не было, варево готовили каждый день. Остатки отдавали домашней живности – свиньям, курам, собаке.
Вчерашнюю еду не употребляли. В борщ клали курицу целиком. Знакомая картина: из чугуна торчат две булдыжки. Однако мясом особенно не увлекались, посовают, бывало, варёную курицу туда-сюда, съст кто хвостик, кто крылышко или пупок – в общем, кому какая часть нравится, оставшееся – собачке, ей ведь тоже требуется. Свинью резали только по холоду, в основном, к Рождеству. Сало засаливали в деревянных ящиках, старых ульях, мяса же оставалось совсем мало: часть шла на колбасы и ковбык (свиной желудок), почти половину туши раздавали соседям и родственникам. Когда те зарежут, обязательно принесут кусок, примерно такой же, как и получили Подавали и бедным, у которых никогда не было поросёнка. Как обычно, это были многодетные семьи или одинокие немощные старики. Им полагался ливер без возврата, за спасибо. Одинокие женщины с детьми (муж или погиб, или бросил) выживали исключительно на подачках добрых людей; несли кто что мог – молоко, картошку (семья съедала её задолго до весны), сало и прочее. Колбасы у Дуни получались чуть поджаренные, духмяные, цельные, то есть не полопавшиеся. Начиняли всей семьёй. В мясо обязательно добавляли жирку, чесночок, солили по вкусу. Потом хозяйка возилась с ними дня три-четыре подряд. Русская печь топилась не слишком жарко, не как на хлеб. Большие сковородки с колбасами ставили в печь примерно на полчаса. Затем вытаскивали. На следующий день опять так же. Это делалось для того, чтобы колбаски не полопались от сильного жара. Когда всё было готово, брали махотку (небольшой глиняный горшок с широким горлом), укладывали аппетитные круги один на другой и заливали горячим смальцем. Такое приготовление давало возможность хранить продукт долго, правда, ставились горшки в погреб, где прохладнее. Ковбык съедали сразу, потому что большая толстая масса могла не пропечься так, чтобы хранить без холода. С утра отрезали каждому увесистый ломоть, обязательно с хлебом, потому что без него можно слопать всё мясо за один присест. Лакомство это было долгожданное и появлялось в семье один раз в году. Колбасы доставали по праздникам, в будние дни разрешалось подкормить только хворого. Особых разносолов в доме не водилось, как у гоголевской Пульхерии Ивановны, но пища всегда была вкусная и свежая.
Зимой на лавке постоянно стоял чугун с узваром, который готовили только из сухофруктов – абрикосов, слив и целых небольших яблочек, высушенных на чирини (на раскалённых кирпичах в печи). Яблоки имели вид невзрачный, сморщенный, к тому же припорошенные золой. Но когда этот фрукт попадает в кипяток, он превращается в наливное яблочко, раскусишь, а там ароматный сладкий сок.
Сушить абрикосы для Дуни было приятной работой. Разлущенные половинки плотно укладывались на доски, старые двери – в общем, на всё деревянное. Чуть заветрятся – их сгребают в небольшие кучки, досушивают, как говорят, до пороха, чтоб они аж тарахтели. Чистая янтарная сушка детям служила вместо конфет, набьют, бывало, карманы и похрустывают целый день. На первый взгляд, сушить абрикосы – дело простое. Ан нет. Во-первых, собирать надо чуть недоспелые ягоды, тогда они быстро сохнут и остаются жёлтенькими и пахучими. Переспелый абрикос на солнце чернеет, и вкус у него подгоревший. А ещё эта полезная ягода, богатая витаминами, не любит влаги. Ей нужно только солнышко, а если ещё и тёплый ветерок, то через два-три дня можно ссыпать в полотняный или хлопчатый мешочек на зиму. Хранить сушку следует в сухом жарком месте. Достаточно немного влаги – и заводится шашель, белые червячки, мгновенно превращающие абрикосы в решето. Если уж довела до такого хозяйка, то лучше выкинь курам, им будет в радость белое мясо.
Яблоки, сушенные в золе, никакая гадость не берёт, их можно держать где угодно. Зола – великое дело. После войны из-за нехватки или полного отсутствия мыла делали щёлок для стирки одежды и мытья головы. Этим спасались и от паразитов. Щелочную воду приготавливали только из одного сырья – выбитых от семечек шляпок подсолнухов. Их сжигали, собирали золу в узел, который опускали в горячую воду, проминали, несколько раз отжимали, получался щелочной настой. В тяжёлые послевоенные годы дети сплошь заболевали кожными болезнями, такими, как короста, чесотка, чиряки (фурункулёз). Болели ими и взрослые, но в меньшей степени. В тёплую ванну из щёлока добавляли ещё и серы, но младенцев в таком растворе купать было опасно, случалось, подкатывали глаза и теряли сознание. Спасением от вшей после войны стал дуст. Это потом его признАют вредным для организма, но сразу он сыграл положительную роль.
Воду пили родниковую, но её приходилось добывать в буквальном смысле этого слова. На три не очень больших хутора «работали» два родника, расположенных на противоположных буграх. В низинах, колодцах и речке вода была и сейчас остаётся горько-солёной, пригодной только для животных и уборки помещений. Для стирки она тоже не годится – слишком жёсткая.
У родников просиживали целыми днями дети: вода поступала медленно, её аккуратно, чтобы не замутить, черпали кружками, выливая в вёдра. Добудут водички – значит, можно что-то сварить. Люди побогаче имели бассейны с дождевой водой и, конечно, дома, крытые железом. К ним приходили с кувшинами, банками, четвертями – не с ведром! – выпрашивали хотя бы на супчик или напоить ребёнка.
Жизнь постепенно налаживалась, на общем дворе сделали вместительный бассейн, в который дважды в неделю привозили воду из Кубани, в колхозе появились специальные машины – водовозки. Девчата, молодые бабы толпились с вёдрами, коромыслами, запасались водой. Как только заводы стали снабжать население шифером, колхозные бассейны постепенно опустели, воду стали привозить по заявкам. Соломенные и камышовые крыши ушли в прошлое, шиферные же позволяли собрать воду если не в бассейн – не каждая семья могла его построить, – то в бочки и всякую объёмную посуду. Дождевая вода в ту пору, когда воздух был чистым, для селян стала благодатью, даром божьим: мягкая, со вкусом растаявшего снега, пить её – одно удовольствие; старые люди до сих пор по привычке собирают небесную влагу для мытья головы, волосы становятся живыми, блестящими.
В наше время дождевая вода вряд ли сохранила свои качества, как в далёкую бытность. Выпавшая ночью роса уничтожает овощи, с деревьев, как осенью, опадают едва распустившиеся листья. Как бы буйно ни цвели абрикосы (именно они более чувствительны к химии), плодов почти нет, остаётся десяток-другой, и те корявые, их называют у нас коростявыми.
В годы безводья Дуня не посылала своих детей к роднику. Речка, как и сейчас, текла в конце огорода. Сбоку русла, в канавке, бил родник, вода прямо бушевала в нём. На него никто не зарился, потому что там купырхалось множество непонятных насекомых белого цвета, удлинённых, как фасоль, с густо растущими не то усиками, не то ножками по краям. Их называли мокробками, от слова «мокрый». Дуня набирала ведро воды со всей живностью, дома процеживала через сито (куры в драку расхватывали такой деликатес), воду кипятила. Главное, она была пресная, никакого привкуса и запаха не имела, и еду приготовить можно, и постирать. О своей находке деликатно никому не говорила.
Если читатель сего сочинения помнит, я рассказывала, как у Писаренков украли корову в голодном 33-м году. Остался брат того, кто был осуждён и умер в тюрьме. Гришка, так назовём его, был мужиком грамотным, работал в колхозе учётчиком, начислял людям трудодни. Дуне в первые послевоенные годы уже было за пятьдесят, на работу она выходила, но не ежедневно, как молодые, следила только за тем, чтобы была норма. Этой нормы, по подсчётам Гришки, как раз и не оказалось. За невыработку трудодней в те времена судили. Это была не тюрьма, а так называемый принУд – принудительные работы с различными сроками. Из-за нехватки двух трудодней Дуню отправили на месяц принуда на шерстомойную фабрику, которая и сейчас располагается в ст. Зеленчукской, известная в нашем крае шерстомойка.
Кузьмич постоянно находился на пасеке, километрах в пятнадцати от хутора, дома оставался Колька, ни к чему не прибитый подросток. Нина, жившая на то время в Овечке, привезла на неделю шестилетнюю Шуру, пока сама была на сенокосе. В хате без Дуни стало пусто и неуютно, чугуны пустые, есть почти нечего. Изголодавшись, Колька решил наварить супа.
Пойдём, ящерка, за водой на речку (другого обращения к племяннице он не знал).
Подошёл к тому самому роднику, зачерпнул воды с плавающими мокробками, принёс домой, налил в чугун не процеживая, поймал жменей несколько попавшихся насекомых, закипятил воду и всыпал в неё большую чашку нарезанной картошки. Суп получился густой, наваристый, и Шура, голодная, ела с жадностью, не отрываясь от чашки. Про мокробок вспомнила, когда наелась. Тут пришли полакомиться тутовником соседские девчата, чуть постарше Кольки. Улучив момент, когда горе-повар отойдёт в сторонку, Шура доложила одной из них, Ельке Смоленской:
– Еля, а наш Колька супа с мокробками наварил.
Та рассмеялась, стала рассказывать другой, когда Колька уже был рядом и всё слышал. Ну и перепало же на орехи гадской ящерке, когда девчата ушли. Поделом, конечно, но душа горела рассказать про Колькин гадкий суп с мокробками. За нетерпение души расплатилась спина и голова. После этого Колька, будучи по характеру жестоким, превратил племянницу в рабыню: она подавала ему воду в кружке, подносила башмаки, стирала майку, когда он собирался вечером на улицу. Однажды погнал в огород накопать картошки. По заросшему бурьяном огороду ходил белоголовый лохматый мальчишка, в одних замызганных кальсонах с закатанными до колен штанинами. Нина, приехавшая забрать дочь, присела с дороги на порожки хаты, увидев чужого, спросила:
– Что за пацан лазит у вас по огороду?
– То не пацан, то Шурка.
Нина привезла дочери платье, сшитое из марлевых бинтов, накрахмаленное и густо подсиненное. Радости не было предела. Но у Золушки бальный наряд сохранялся до полуночи, а у Шуры – до первой стирки. Бинты, схваченные на живую нитку, расползлись в воде, которая приобрела красивый тёмно-синий цвет. У Некрасова «плакала Саша, как лес вырубали…», нашей Саше было «жалко до слёз» растаявшего в воде платья.
Выдавать чужие тайны Шура обожала, ну никак не могла держать язык за зубами, хотя уже понимала, что рассказывать можно не всё и не всем. Ну что делать, если очень хочется удивить взрослых какой-нибудь новостью.
Через прогон от Писаренков жила вдова с двумя дочками-подростками с небольшой разницей в годах. Надька Репкина (Репчиха) вроде бы и дружила с Дуней, но дружба эта не была бескорыстной, чаще всего соседка приходила, чтобы, поговорив о пустом для приличия, чем-либо разжиться: огурчиком, помидорчиком, ранней капусткой. В Репчихином огороде в бурьяне волки выли, все трое – и мать, и дочери – страдали ленью, работать не любили.
– Дунькя, пусти Ивана дверь подправить, зимой в щели всё тепло из хаты выходит.
И Дуня по простоте душевной соглашалась, хотя и догадывалась, что отпускала козла в огород.
Додельная хозяйка, любившая возиться с тестом, Дуня как-то напекла пирожков с виноградом. Вытащила их из печи, спрыснула водой и накрыла полотенцем, чтоб отпарились и помягчали. Сама вышла из хаты. На запах, заполонивший весь двор, пришёл Кузьмич, воровато огляделся, никого нет, положил в пазуху несколько пирожков, поддерживаемых ремешком, и шамаром к Репчихе. Как раз на прогон выходило окно, и Репчихина хата была на виду. Глазастый шпион, которого дед не заметил, сидел на печи и всё видел. Только Дуня переступила порог, внучка тут же доложила: «Бабушка, а дед Репчихе пирожки понёс».
Дуня птичкой выпорхнула из хаты и бегом через прогон. Кузьмич не успел ещё поздороваться, как влетевшая супружница вцепилась в рубаху с пирожками. Виноградный сок, тёмно-бордовый, ещё не остывший, обильно полился по штанам, а дед, чтобы не обжечься, задыхаясь, прижал пузо к самой спине. Репчихино семейство, перепуганное, стояло разинув рты.
– Тю, дура, – разрядил обстановку вор, да шо тебе жалко этого гомна? Полстола накатала, хватит на всех…
Сделав своё чёрное дело, Дуня поспешила домой, довольная и даже развеселившаяся. Следом побитым псом плёлся всехний жалельщик, ругал не дуру набитую, а того, кто выдал его.
– Я ей, сукиной дочери, сейчас дам, я ей покажу, как деда выдавать.
Дуня поспешно вошла в хату, кинула на печку попавшееся в руки рядно:
– На, укройся и спрячься в угол, дед злой идёт, как собака.
От рядна обильно пахнуло пылью, дышать, закутанной, стало трудно, но чувство вины и страха заставляло сидеть не шелохнувшись.
– Так, где моя кочерга, счас я достану эту поганку с печи и утоплю в макитре с водой.
Дед ширял кочергой, намеренно не доставая до угла, где спряталась вусмерть перепуганная доносчица. Бабка, поддерживая спектакль, вцепилась в держак, обороняя невиноватую внучку.
– Не трогай, кобель старый, мою помощницу, я сама догадалась, кто пирожки украл.
Не страшно было чёрной кочерги и дедовой ругани, а вот от упоминания макитры с водой… стало холодно. Дело в том, что Шура тонула в этой самой макитре. Зимой пресную воду добывали из растаявшего снега. Набитые снегом вёдра ставили на раскалённую печку-грубу и по мере таяния сливали в огромный горшок, стоявший рядом. Дети днями толклись на печи, потому что выйти на улицу было не в чем. Задравшись, нечаянно вытолкнули наружу самую маленькую, и она полетела вниз головой прямо в ледяную воду. Благо, в хате оказался дед, выхвативший за ноги посиневшее от кашля дитя. Утопленница подросла, научилась говорить и не раз с головой выдавала своего же спасителя.
Однажды Кузьмич чуть не лишил жизни свою языкатую любимицу. Может быть, именно потому, что с ней постоянно случались какие-то семейные истории, она оставалась для стариков самой близкой и родной. Остальные внуки не задержались в их памяти, прошли мимо, без следа, как в тумане. Обратная реакция была такой же, как говорится, что посеешь, то и пожнёшь. Старики ещё при жизни для них ушли в забвение, они только слышали об их смерти, хотя жили не в других краях; не столь дальние родственники так и не знают места их могил.
В начале сада стояло огромное тутовое дерево. Ягоды на нём, поспевая, становились чёрными, крупными и слаще мёда. Сахар получали тогда только те, кто, выполнив молокопоставку (350 литров), сдавал в государство излишки, на которые начисляли сахар. Так что шелковица для детей всегда оставалась лакомством. Птицы тоже обожали сладкое. Нижние ветки занимали детишки, а верхние – скворцы. Дед решил погонять прожорливых шпаков: взял ружьё, опустился на одно колено и стал целиться. В ветвях он не заметил внучку, пытавшуюся подобраться ближе к верхушке, где ягоды от солнышка были гораздо крупнее и слаще. Только одно мгновение спасло десятилетнюю девчонку, когда она нагнулась за пропущенной ягодкой. Прогремел выстрел, стая птиц шумно снялась с дерева – и только тогда у неё появилось чувство страха. Она быстро спрыгнула на землю и, деловито выставив ладонь вперёд, как это делали взрослые, спросила:
– Дедушка, куда ж вы стреляете? Вы что, не видите, что я там?
Лицо деда стало белым. Он продолжал стоять на одном колене, обронив ружьё наземь. Потом подтянул другое колено и стал размашисто креститься.
– Ладно, – успокаивала внучка, – вставайте, пошли в хату.
В праздники, выпив лишнего, долго вспоминал этот случай, заливаясь слезами. Если Шура оказывалась рядом, гладил её по голове, говорил, что Бог спас его от тяжкого греха. Любуясь малолетней внучкой, не раз повторял:
– Цэ будэ учительша. Мешки в колхозе она таскать не сможет. Слабенькая. Но на язык цикава. И память хорошая.
Не знали в те времена ни о каком холестерине. Ели то, что было в доме, магазинная пища – консервы, сладости – были не по карману; как говорят, борщ да каша – вот и вся еда наша. И хотя пища готовилась одна и та же на всю семью, у Дуни к концу жизни развился сильный склероз, она не помнила имён самых близких родственников.
Когда внучка, приехав на выходные, посещала стариков, бабушка становилась суетливой, озабоченной, через каждые пять-десять минут спрашивала:
– А скоки ж оно время? Пора тебе домой идти, а то темно будет.
Дед потерянно смотрел на жену, разводя в бессилии руками.
– Совсем старая потерялась, втемяшится что в голову, она и долбит одно и то же. Замолчи, сатанюка. Молодица только что пришла, а ты её гонишь.
Ну, оно ж уже солнце низко, – спокойно отвечала Дуня, уверенная в своей правоте.
Кузьмич в свои 92 года умирал в здравом уме. К смерти относился философски. Казалось, откуда взяться такому сознанию у простого мужика? Умирать, говорил он, надо летом. Почему? Да потому что летом земля мягкая, легко копать могилу. Зимой кому охота долбить мёрзлую землю? Люди должны проводить покойника с лёгким сердцем.
Он словно спланировал свою кончину: умер первого июля в выходные дни. Родственникам не понадобилось отпрашиваться на работе; спокойно, без слёз и стенаний проводили на кладбище, помянули обедом и добрыми словами. Прожил человек долгую жизнь, лежачим почти не был, никому не успел надоесть. Всё свершилось так, как он хотел.
Дуня пережила мужа на три года. А родились они в одном, 1891 году.
Сёстры
Родные сёстры были настолько несхожими, что невольно подумаешь: генетика брала выходные дни в момент зарождения детей, и родители тоже как будто были не при чём, по крайней мере, внешне.
Нина, старшая, родилась со взрослым характером – напористая, сообразительная, с хитринкой. Напрасно взрослые за шалости и непослушание пытались пугать её бабой Ягой, волком, медведем. Вытаращив любопытные глазёнки, быстро соображала, как спастись от страшилок.
– А у бабы Яги есть кочерга?
– Нет, у неё метла.
– Так я её горячей кочергой по голове. И убью.
А злому волку надо зубы выбить, чтоб не кусался. Долго никак не могла найти уязвимое место у медведя. Слушала молча, думала.
Курица, спрятавшись в сене, вылупила цыплят поздней осенью. На дворе уже начали пролетать белые мухи, когда наседка с десятком жёлтеньких комочков появилась во дворе. Забрали бедолаг в хату. Постелили в уголке соломки, отгородили табуретками, поставили в тарелку перевёрнутую банку с тёплой водичкой. Нине показали, как надо кормить цыпляток. И вдруг цыплята стали исчезать. Не могли найти ни дохлых, ни живых.
–Нина, а куда цыплёночек делся?
–Наверное, улетел.
А улетали беспомощные птенчики, если, кроме Нины, в хате никого не было.
Когда от десятка осталось только двое, стали в окошко подсматривать, что же она с ними делает. Посидев смирно на кровати, вдруг деловито сползла с неё – и к перевёрнутым табуреткам. Квочка металась в углу, грозно растопырив крылья, но бесстрашный ребёнок уже зажал в руках трепыхавшегося птенчика. Нина по опыту знала, что надо делать, чтобы он не пищал: ручонки сжались до дрожи – и головка несчастной жертвы бессильно повисла.
Дальше пошло ещё интереснее. В передней хате постоянно топилась печка (дверцы в печках появятся позже, когда люди начнут топить углём). Вот в такое открытое огниво и полетел цыплёнок. Сделав своё чёрное дело, маленькая амазонка снова забралась на кровать и уселась как ни в чём не бывало.
– Нина, покажи, куда цыплёночек улетел.
– Не улетел. Приходил видмедь и съел его.
После этого взрослые уже не пугали Нину медведём. Страшилки-животные из-за неэффективности воздействия на ребёнка не стали упоминаться. Попробовали по-другому.
– Не будешь слушаться, мы тебя отдадим цыганам, а себе возьмём другую девочку.
Посидела, подумала. Стала грустной. А потом выдала:
– Бабуфка, а какую вы возьмёте, больфую или маленькую?
– Выберем послушную.
– Возьмите маленькую, – и показывает руками, какой величины она должна быть.
– А почему маленькую?
– Я её побью.
И вскоре в семье появилась та самая маленькая, которую можно бить.
Аксюта (так назвали новорождённую) появилась на свет хилым ребёнком-недовеском. Это красное лысое существо с вечно раскрытым от плача ртом сразу вызвало неприязнь у Нины. Взрослые же, как слепые, сюсюкают над ней, заглядывают в люльку, купают каждый день эту уродину, а от неё всё равно воняет. Из-за неё Нина осталась без внимания. Сидела насупившись, строила планы, как же избавиться от «сестрички». Мамка, такая глупая, притащила в хату этого противно мяукающего кошинёнка, да ещё и сиськой кормит. Ну и оставила бы его в капусте, пусть там и живёт.
Со временем «сестричка» стала орать меньше. По утрам взрослые уходили во двор управляться, оставляя ненадолго детей одних. Нина ещё спала, когда кошинёнок зашевелился, стал кряхтеть, а потом замяукал, да противно так…
Нянька подхватилась с постели, загребла в руку золы из печки, влезла на стул, оказавшись на уровне люльки. Разжимая руку, стала струйкой сыпать золу в противный раскрытый рот. Ишь, как завертела головой! Понравилось? И плакать перестала!
За этим занятием и застала внучку баба Поля.
– Ой, лыхо мое, шо ж ты робышь?
Ни словом не обмолвилась невестке и сыну, боялась, что её Нына опять будет истерично кричать и прятать задницу в угол.
Стала бабушка забирать с собой Ныну, когда шла на поминки или крестины. Одевала внучку в чистое платье, на ноги – черевички с ушками. Обедом кормили в первую очередь детей, чтоб потом не заглядывали и не мешали взрослым.
Нине не хватило ложки. Сидела она над тарелкой вкусно пахнущего борща, и ей казалось, что прожорливые дети едят очень долго и эта пытка будет длиться до вечера. Она попробовала хлебнуть через край, а девочка постарше громко сказала: «Гляньте, Нинка, как собачка, лакает из чашки». Дети развеселились и стали есть ещё медленнее.
Хотя следующие поминки случились не так скоро, Нина не забыла свои мучения за столом. Баба Поля не сразу заметила, что внучка что-то крепко зажала, схватившись за платье на груди.
– Нына, унучичка, шо там у тебя?
– Лофка. А то опять не хватит.
И ведь понимала малолетняя разумница, что ложку надо нести незаметно.
Имена в ту пору давал поп в честь святых. С Ниной получилось иначе. По соседству жил богатый помещик. Взрослые племянницы его, ровесницы Ивану и Дуне, приезжали к дяде на всё лето. Узнав о рождении первенца в молодой семье, попросили родителей взять одну из них крёстной матерью. Сами договорились со священником о дне крещения и попросили назвать младенца Ниной, по имени их незабвенной матери, умершей при родах. Приехав к дяде через год, в первый же день прибежали к крестнице с кучей побрякушек, чепчиков и байковым одеялом. Им понравилась пухленькая девочка с ещё не стриженными волосами, спадающими на глаза. Они таскали её по полдня на руках, уносили к себе в дом, кормили всякими сладостями – в общем, радовались и забавлялись живой куклой.
