скачать книгу бесплатно
Вскоре начались смутные времена, помещик, прихватив самое ценное, бежал за границу, никто не знал о судьбе двух девушек, добрых, весёлых, не чуравшихся общения с бедными людьми.
Вот почему бабушка Поля произносила необычное имя внучки на свой лад, с хохлацким акцентом. Выйдет, бывало, во двор, поставит руку козырьком над глазами, высматривая, куда же подевалась её любимица. И зовёт тонко, высоко:
– Ны-на! Ны-на!
Иван тоже обожал свою непослушницу и, сам того не замечая, поддерживал и воспитывал в ней неженский характер и некую агрессивность к окружающим.
– Мы сейчас пойдём и как дадим им в нос! Ишь вы, свини поганые, обижать нашу Нину! Ноги повырываем и собакам отдадим!
Эта воинственность, заложенная в ней самой и к тому же постоянно поддерживаемая отцом, осталась у неё до старости. Иногда бойцовские качества приносили пользу, но чаще всего они приводили к ненужным скандалам и потере женственности.
К маленькой Аксюте она привыкала постепенно и долго. У старшей сестры появилась не любовь к младшей, а чувство собственности. Когда девчушка похорошела, стала ковылять по двору, что-то лепетать, у неё уже был верный сторож – Нина, старшая сестра: если кто попробует тронуть малышку – даст палкой по голове. Так пострадала квочка, клюнувшая Аксюту в колено, защищая своих детей. Бабушка Поля еле успокоила разъярённую Ныну, чуть не убившую несчастную курицу.
Барышней она никогда не была. Ей больше подходило название «сорванец в юбке»: дралась с мальчишками, ровесниками, а иногда и постарше, и неизменно побеждала. Приходили с разборками родители, приносили для убедительности разорванные рубахи.
Лишь к 16 годам появилось чувство стыдливости от своего внешнего вида, желание красиво одеться и кокетливо повести плечиками. Разница в возрасте с сестрой была небольшой, всего два года. Поэтому мазило и пудру родители стали покупать дочерям одновременно, одежду на выход тоже.
На базар в Армавир отец любил ездить один, без Дуни. Умел купить самое нужное, всегда угождая своим девчатам. Мазило в жестяных баночках водилось далеко не у всех, и охотниц помазаться надурняк находилось много. У Аксюты были свои подружки, у Нины свои. Младшая отличалась бережливостью, если не сказать скупостью: слегка подцепив пальчиком пахучую мазь, давала каждой на ладошку – не хватит намазаться, можно вдоволь нанюхаться. Нина, будучи натурой широкой и нежадной, подставляла каждой товарке баночку, и те, не стесняясь, ковыряли поглубже, чтоб намазаться до синевы. Зная безмерную щедрость старшей сестры, Аксюта прятала свою баночку в пшеницу. Сколько бы Нина ни просила, ответ был один – мазило кончилось.
Улучив момент, когда Аксюта допалывала в огороде свои рядки кукурузы (она была медлительна в работе), Нина нашла схрон, раздала своим девчатам по комочку, оставив один для маскировки. На дно пустой баночки, закатываясь от смеха, положили коровий помёт, аккуратно замазав сверху тонким слоем крема. Баночку сунули в пшеницу на том же месте.
Дня через два явились любительницы чужого мазила, стояли в ожидании, пока хозяйка шарила рукой в закроме с зерном. Благостно улыбаясь, Аксюта сняла зелёненькую крышечку – и пальчиком коп! Глаза округлились, рот в изумлении открылся, и из него вырвался звук, похожий на глубокий вдох, лицо посерело, как подкошенная, страдалица упала на землю. Девчата с перепугу— врассыпную! На шум вбежала Нина, стала поднимать несчастную с пола, уговаривая:
– Ну чё ж ты так убиваешься? Ну прости меня. Скоро папанька поедет в Армавир, купит ещё, и я всё отдам тебе.
С трудом привела сестрицу в чувство, просила не говорить родителям. Отходчивая Аксюта ни отцу ни матери не жаловалась, никогда не ябедничала на старшую, несмотря на её проделки и неблаговидные поступки. И знала ведь, что Нинкины обещания – битьё кнутом по воде.
У Писаренков имелся свой гужевой транспорт: в бричку впрягали красавца жеребца; огромный, каурой масти, с гривой, чуть посветлее, распадающейся на обе стороны стройной шеи. ПастИ его нужно было подальше от колхозного табуна, ибо покалечит всех кобылиц. В единоличных хозяйствах водились овцы, коровы, лошади, пастухами были в основном дети. Они собирались гурьбой, день проходил весело и быстро. Нина же днями пропадала одна возле этого проклятого жеребца. Не дай бог, учует кобылу, запряженную или в частном стаде неподалеку – бежит, как скаженный, раздувая ноздри. Отогнать его могли только мужики. Часто, не справившись с остервенелой животиной, Нина приходила домой в слезах. Иван, не разобравшись, отпускал дочери тумаков, потом бежал сам на поиски Буяна. А он, стервец, набегавшись вволю, чуя мужскую руку, шёл под ним размеренно и смирно: и что на меня наговаривают, смотри, хозяин, какой я спокойный и послушный. Дочь при таком исходе дела не могла доказать свою правоту.
Назавтра та же работа: подсадит отец Нину на Буяна, стеганёт его кнутом, и прёт он по буграм до тех пор, пока не устанет. Остановившись, издаст два-три призывных ржания, покрутит головой, нюхая воздух, и начнёт спокойно щипать травку, время от времени высоко поднимая голову, как бы осматривая округу: что там интересное происходит, может, рвануть куда в поисках подружки в охоте?
А то начнёт валяться по траве, благостно фыркая, эдакий тритон с блестящими коваными копытами, на которого страшно смотреть. (Тритон в понятии Нины было загадочное чудище весом в три тонны). Она отходила подальше, глядя на умиротворённое животное, испытывая смешанное чувство любования, страха и ненависти. Ненависти за то, что сверстницы её бегают друг к дружке, примеряют наряды, рассказывают про ухажёров, а она почти до захода солнца пасёт ненасытного жеребца; лицо её загорело так, что никакое мазило не сделает его белым; на ногах от жёсткой травы цыпки, станешь мыть, собираясь на улицу, щиплет потрескавшуюся кожу до слёз.
Баба Поля сочувственно советовала:
– Ты, Нына, облей ножки мочой, сначала будет больно, потерпи, а потом нычого, заживёт скорее.
Кто не испытал такого лечения, тот представить себе не может, сколько терпения требуется, чтобы вынести пронзительно щемящую боль. Но бабушкины рецепты действительно помогали.
Проблема с ретивым жеребцом разрешилась неожиданно: трагично для родителей и радостно для измученной пастушки. Началась коллективизация, и вольнолюбивое гордое животное пришлось «добровольно» сдать в колхоз. Красавец конь томился в затхлой конюшне, тосковал, вяло, без аппетита жевал пересохшее жёсткое сено, бока опускались от недоедания и бездействия. Он тихо ржал, призывая хозяина: помоги, ты же так гордился мною, вспомни, как гарцевали по хутору всем на зависть, как ты, никому не кланяясь, запрягал меня в телегу, и мы уже к полудню подъезжали к шумному городу. Ты шёл по своим делам, а на меня глазели, открыв рты, чужие люди, странные какие-то, будто сроду не видели лошадей. Как радостно было нам к вечеру вернуться домой, в тихие благостные места со свежим ветром и пахучей травою. Где ты, Иван, с любовью чистивший скребком мою кожу и чесавший мою гриву? От тебя так уютно пахло хлебом, иногда немного брагой.
Овёс и сено дома казались вкуснее, и приятно было слушать, когда хозяин, убирая лошадь, разговаривал с ней вполголоса с ласковой укоризной. В тёплые вечера после дальней поездки Иван купал своего любимца. Привязав к столбу, около которого зелёным ковром разросся шпарыш, приносил ведро с водой и, позвякав дужкой, чтоб не испугать животное, выливал на спину Буяна, от холки до хвоста. Это было знакомое бодрое, приятное ощущение прохлады. Приносил ещё воды и плескал ему бока, грудь, ноги, плотно проводил мозолистой ладонью по шерсти, отжимая воду.
Иногда, словно расслышав тайные мысли коня, Иван приходил на конюшню, долгожданный хозяин. Нежно гладил Буяна, шептал что-то сокровенное на ухо, успокаивал. Охапка сена, принесённая Иваном, отличалась особенными, незабываемыми запахами сада: мяты, эспарцета и таволги.
В редкие выходные дни Ивану удавалось прийти проведать коня днём, тогда он просил старшего конюха, чтобы тот разрешил промять жеребца.
Нагнув шею в дверях и осторожно переступив порог, Буян с радостью тянул в себя пряный воздух. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось всё глубже и свободнее, во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать и бежать. Но почему-то такое состояние длилось совсем недолго, конь стал тяжело дышать и хрипеть. Иван, почувствовав усталость жеребца, не стал гнать его. Буян остановился, опустил голову и принялся усердно щипать траву мягкими, подвижными губами.
Возвращались шагом, с понуканием и подхлёстыванием, пробовал конь даже прихрамывать – есть такая хитрость у лошадей, если ни не хотят идти. Только что не скажет хозяину: «Забери меня домой, буду служить тебе верно и долго».
Но вот и конюшня, старая, неухоженная, со спёртым запахом мочи и навоза. Иван скрепя сердце заводит жеребца в стойло, тот пошаливает, стараясь ухватить хозяина за воротник, жарко дышит в ухо, утробно и коротко ржёт, не хочет расставаться.
Стойло Буяна было крайним, иногда сквозь отворённую дверь он видел других лошадей, ходивших и бегавших по воле, и тогда он призывно ржал, как бы прося помощи и жалуясь на своё одиночество.
Но дверь сразу закрывали, и опять скучно и одиноко тянулось время.
Через неделю, когда Иван явился на конюшню, старший конюх выразил недовольство:
– Не ходи больше к жеребцу, лютует он после тебя. Начал метаться, как бешеный, по станку, оторвался и попёр по проходу. Пришлось выгнать на улицу, втроём загнали в баз, заарканили и привязали к столбу. Всю ночь под дождём мок, пока не успокоился. Так что не обессудь, Писаренко.
В голодный 33-й год исхудавшего от бескормья жеребца забили на мясо.
Нине надолго запала в душу маета с непокорным животным. Но по ночам, перед тем как заболеть, снился один и тот же сон. На Буяне, судорожно вцепившись в гриву, сидит босоногая девчонка; конь летит, не касаясь земли копытами, а где-то впереди глубокий ров. Упадут они вместе с конём в бездну или перепрыгнут? А впереди ровный цветущий луг с запахом белой полыни и чабреца.
Сон прерывается на самом тревожном месте: упали или перелетели? Нина старается уснуть и досмотреть сон со счастливым концом: конь спокойно пасётся, а девочка лежит в душистой мягкой траве; над ней, словно привязанные на невидимой ниточке, зависли жаворонки, захлёбываясь в весеннем пении; ветерок елозит травинкой по щеке; солнце, ласковое, не пекучее, гладит приятным теплом рУки и босые ноги. Наверное, это не сон, а скорее, воображение. Но пусть оно продлится долго, до позднего утра.
До слуха доносится всхлипывание Аксюты и ругань матери:
– Ну ты же, дочка, знаешь Нинкину натуру, надо было в сундук спрятать, под замок. Сколько раз, сатана брехливая, обещала не брать чужого, тебе уже пора знать, что она у нас, как в той присказке: дэ ж ты бачив, шоб сучка блины пекла, вона их кистом пойисть.
Притаилась, плутовка, под одеялом, делает вид, что спит. Красивый сон кончился, наступил обычный серый день, с упрёками и одним и тем же вопросом – у тебя совесть есть или её собаки съели?
Отец привёз обеим дочкам кустарные туфли с базара, начищенные ваксой до блеска, на небольших каблучках, с застёжками-перемычками. Переняв от своего отца способность сапожничать и разбираться в сортах и качестве кожи, Иван понимал, что товар плохой, перепаленный, но где взять хороший, магазины в ту пору были пустыми.
– НосИте аккуратно, – сказал он дочерям, – старайтесь, чтоб вода не попала, можно только по сухому ходить.
Нина в тот же вечер появилась среди девчат и хлопцев в новых удобных туфельках. Заиграла гармошка – и ноги сами пустились в пляс. Отбивала гопака самозабвенно, до третьего пота. И вдруг почувствовала, что обувка стала просторной, а потом и вовсе расхлябанной. Незаметно отошла в сторонку, но при тусклом лунном свете нельзя было понять, что сталось с новой обувью.
Домой с гулянок принято было возвращаться тихо, на цыпочках, не зажигая лампы. Туфли, ставшие на два размера больше, завернула в тряпицу и сунула под подушку. И только утром, когда в хате никого не стало, Нина развернула тряпку, на которой лежали тусклые, запылённые, полопавшиеся по швам туфли, если их можно было так назвать. Разбитые старые лапти.
Аксюта свою обнову берегла: сходит к девчатам в гости и, обходя все кочки и неровности дороги, спокойно вернётся домой и поставит чёрных блестящих голубков под кровать.
Нина терпела неделю, заглядываясь на сестрины туфли с завистью и неудержимым желанием хотя бы примерить их. Может быть, её туфли покрепче или из другой кожи?
Когда мамина дочка, тихая и послушная, уснула, отвернувшись к стене, Нина, как тать в нощи, умыкнула обувку и на цыпочках выскользнула во двор. У младшей сестры нога была меньше на один размер. Нина с трудом обулась, ступни прямо влипли внутри, невозможно даже пальцами пошевелить. Но ничего, идти можно. А потанцевать надо совсем немного и не слишком топая ногами.
Потанцевала. И принесла домой ещё одни разбитые лапти.
Хотя давно пора вставать, лежит кошечка, стащившая чужое сало, укрывшись с головой одеялом, слышит, ругают какую-то сучку, съевшую тесто для блинов. А послушная дура плачет, видно, блинов не досталось. Ну, держись, Нинка, не впервой тебе отбиваться и выходить сухой из воды. Выдержим и на этот раз!
Вспоминается случай годичной давности, когда сестра и брат, подлые души, выдали Нину из-за своей трусости.
Перед рождеством напекла мать колбас. Детей убеждали, что пока есть нельзя, бог покарает, а через два дня, когда наступит святой праздник, ешьте сколько угодно. Колбасы, остывая, стояли в сковородках на столе. Но разве можно вынести эти дразнящие вкусные запахи? Мать за порог – а Нинка к столу. Выдрала серединочки в двух сковородках, распределив равномерно колбасные спиральки. Как так и было. Честно разделила на троих, пригрозив меньшим: расскажете – прибью. Ещё не остывшие горячие толстенькие кусочки умяли в один момент и сидели притихшие, ожидая кары с неба, но больше всего боялись наказания отца. Поглядывали на тонкую длинную лозину, зацепленную за гвоздь на балке. Пока что она висела без применения, но за такой грех могла употребиться по назначению.
Мать сразу обнаружила пустые кружочки в сковородках; молча посмотрела на перепуганных детей и вышла. Лучше бы она поругала их, не так страшно было бы.
Через время спокойно вошёл в хату отец.
– А мы сейчас узнаем, кто нашкодил, как поганый кот.
Вырезал из хворостины три одинаковые палочки. Раздал онемевшим детям.
– Кто брал колбасу, у того палочка вырастет.
И уселся у окна, дожидаясь результата.
Нина подтянула на коленях старую фуфайку ближе ко рту и тихонько откусила верхушку палочки. Она последней подала отцу свой огрызок.
– Дочка, а чё ж она у тебя такая маленькая стала?
– Папанька, – высунулся на край печки малец. – А мы видели, как Нинка грызла палочку.
– Нина, может, скажешь что-нибудь?
– Откусила, чтоб не выросла.
Отец молча стал снимать с гвоздя лозину.
– А колбасу ели все? Или только Нина?
Дети молчали.
– Так. Слазьте с печки и полощите рот от скоромного. Попросите прощения у Николая Угодника.
В святом углу висела почерневшая от времени икона, рассохшаяся, уже без оклада и стекла. Но лицо Святителя было красивым и добрым, дети привыкли к нему и были уверены, что он простит их.
Иван, усевшись на лавку у порога, умилённо, сдерживая улыбку, наблюдал, как его чада по очереди подходили к иконе, крестились и что-то шептали себе под нос.
– Ладно, раз простил вас Чудотворец, то прощаю и я. Но в последний раз.
Детишки вмиг оживились и по одному стали залезать на печь. Пока каялись, ноги замёрзли: от земляного пола тянуло холодом и шерстяные носки, без обувки, не спасали.
Как-то мать послала Нину на чердак за луком. Дети там никогда не бывали, потому что и домовой, и Баба Яга, и рогатые черти – все обитали в этом месте. Вечером, заходя по тёмным сеням в хату, дети с опаской поглядывали на ляду чердака, едва видневшуюся от тусклого света, вырывавшегося в открытую дверь. Старались скорее закрыть за собою дверь, чтобы освободиться от гнетущего страха, давящего почему-то ниже затылка на плечи.
Нина на какой-то момент растерялась: разве можно добровольно лезть к чёрту на рога или получить по спине метлою? Домового не так страшно, потому что он хозяин и хаты, и двора, даже коров и лошадей охраняет. Без него (если он покинет подворье) всё прахом пойдёт – сгорит или смоется водою, да мало ли что может случиться. Но мамка так спокойно попросила Нину, что все опасения как бы улетучились и на смену им пришло любопытство, окончательно победившее сомнение и страх.
По приставленной лестнице Нина поднялась к потолку, головой приподняла крышку, которая, открываясь, запела тонко и дружелюбно. Кругом пусто и немного жутко; где-то вверху гудит ветер да поскрипывает старый фронтон с крохотным окошком. «Да ничего страшного тут нет», – подбадривает себя Нина. А вот и знакомый кожух домового, снял, наверное, на лето. Вспомнила Нина, как «хозяин» в длинном тулупе до пят, в вывернутой наизнанку шапке (чтоб не сглазили), с суковатой палкой медленно прошёл по двору, не поворачивая головы к окну, из которого, сгрудившись, смотрели дети; но за спиной стояла мать, успокаивала всех и почему-то закрывала рот ладошкой, чтоб не заплакать, что ли.
А через какое-то время в хату зашёл отец, и дети наперебой стали рас сказывать ему, как они видели домового.
– Это он уже на работу вышел, сторожить двор, если кто из вас придёт домой поздно, не пустит: он хозяин и любит порядок во всём.
– Папань, а почему он хромает?
– Наверное, в войну поранило. Немцы тут проходили, а наши по ним из пушек палили. Дом уберёг, а сам, бедолага, пострадал.
Вечером, когда меньшие дети уже спали, Нина видела, как мать хлопотала около таза с водой, промывая натёртую ногу отцу, что-то приложила и завернула ступню байковым лоскутом. Ещё тогда мелькнула догадка, что домовой слишком уж похож на отца.
Под самой крышей, на продольной балке что-то висело в старой наволочке, завязанной узлом. Пощупала руками – твёрдое, с бугристыми неровностями, понюхала – о, колбаска! Наверное, припрятала мать, чтобы разговеться на пасху.
– Нинка, сатанюка, – раздался внизу недовольный голос. – Тебя только за смертью посылать. Давай скорее лук, мне на зажарку нужен.
– Так я ищу, во что положить.
– А чё искать, набери в подол.
До самого вечера всё думала, строила планы, как же полакомиться вкуснятинкой и чтоб никто не догадался. Придумала-таки. Коты – вот кто может добраться до колбас. И никаких свидетелей, которые съедят и тут же выдадут тебя.
Быстро, как кошка, преодолев лестницу, оказалась на чердаке. Ляду предусмотрительно закрыла за собой. Наволочка ветхая, легко протыкается пальчиком, образуя дырочки, надо их ещё подрать ногтями. Два-три небольших клочка полетели вниз, для убедительности. Мясо в колбасках суховатое, отламываешь кусочки, а они – шпок-шпок! А вкус – не передать!
Спустилась с лестницы – и скорей к ведру с водой. Пахнет ведь! Побежала в сад, там на вишнях чуть завязавшиеся зелёные шарики, кинула штук пять в рот, пожевала. Вот и порядок в танковых частях!
За день до пасхи мать сетовала:
– Ну, проклятые коты, везде достанут. Хоть не всё сожрали – и то хорошо.
Иван, оторвавшись от заплатки на штанах, исподлобья посмотрел на жену:
– А не рукатые коты?
– Да нет, не похоже.
Летом на чердаке подвешенным к балке оказалось вишнёвое варенье, завязанное по горлышку белой тряпицей. Нет, сказала себе Нинка, тут номер не пройдёт: коты такое не едят. Представив себе, как Мурка лапкой достаёт из баночки варенье и аппетитно облизывается, Нина долго смеялась, заинтриговав Аксюту.
– Ну расскажи, чего ты смеёшься, – приставала младшая сестра.
– Ты не видела случаем, как собака смеётся?
– Не-е…
– А я видела.
И давай, оскалив зубы, показывать, как смеются собаки. Хохотали вместе. Ну и Нинка, придумает же. А Нинка на выдумки была горазда.
– Хочешь, Аксюта, чтобы лицо у тебя было белым и гладким, как яичко?
Для младшей это был больной вопрос, потому что в отличие от Нины она родилась (бог знает, в кого пошла) темнокожей и с чёрными волосами. Когда-то баба Поля рассказывала, что в роду у них была красавица молдаванка. Вот и разделил бог наследство между сёстрами: одной смоляные густые волосы, другой – вспыльчивый характер, умение врать и способность танцевать до упаду.
– Так вот, делай, что я тебе буду говорить.
И Аксюта с готовностью стала выполнять все команды.
Наказав сидеть у окна, не оборачиваясь, Нина вышла в другую комнату, нашла два одинаковых блюдца, в одном из которых закоптила дно над лампой, другое оставила чистым. Закопчённое дала в руки доверчивой сестрице, себе оставила чистое. «Смотри на меня и делай, как я», – скомандовала Нина. Помазав двумя пальчиками дно, потёрла сначала подбородок, опять поелозив дно, тёрла нос, щёки, лоб. Аксюта (чего не сделаешь для красоты?» послушно повторяла все движения.
– А теперь, – серьёзно продолжала приказывать любительница посмеяться, – повернись в угол и стой, не двигаясь, считай про себя до десяти. – Готово! Теперь посмотри на себя в зеркало.
Сама шмыгнула в открытую дверь, давясь от смеха.
