Спасай, Петрович!

Кристиан Бэд

Спасай, Петрович!

Оказывается, все космонавты дают расписку хранить в тайне, что Земля плоская и не вертится.

Современный анекдот

Вот ты говоришь – прогресс, технологическая сингулярность? В другие Галактики летаем, разумные машины строим?

А я тебе скажу, что нет инструмента точнее человеческих рук. Ведь, если на чистоту разобраться, разве понимаем мы, как действуют те же «космические зеркала»? А починить их сумели.

Когда, говоришь «зеркала» чинили? А ты про Петровича слыхал? Есть такой локальщик на трассе Марс-Юпитер. Слыхал, говоришь? Петровича всякий знает, кто дальше Луны летал. Бывало дюзы забьёшь или, того хуже – разбалансировка маршевых. Или на два месяца на ремонт вставай, или к Петровичу чалься.

Петрович – тут шильцем почистит, здесь настройки покрутит… Одно слово – не руки – иридиевый стопинтегратор.

А вот летать – не летает Петрович, не разрешают ему. Сидит на базе безвылазно. Самогонные аппараты какие делает – химпритосы из Крабовидной туманности опыт перенимать прилетали.

Да, да. Та самая история с перестрелкой и косбезопасностью с фазерами наизготовку. И ведь досталось-то потом всем подряд. Но какое предприятие погорело по снабжению самогоном колец Малого Пина! Самогон – «Слеза кометы», лучшие технологии Земли!

Ладно, чего там перебирать, дело-то прошлое.

Когда «зеркала» чинили? Сороковник минусуй от сегодняшнего. Единственный раз повезло тогда Петровичу сесть за штурвал настоящего дальнего корабля. За эту историю и списали его потом с лунной разгрузки. На локальную станцию техобслуживания посадили. На прикол. Навечно. Хотя он и там особенно не скучает.

Рассказать? Ну, наливай, что ли, хоть чаю. Печеньки есть?

Издалека начну, ты уж не обессудь. От телескопа имени Кеплера. Там-то всё и закрутилось.

Я этот телескоп монтировал на окололунной орбите. Не веришь? Ну да, да, пишут, что мы, люди, тогда едва пешком на Марс летали. Но на самом деле летали и на Юпитер. Медленно только выходило.

Я сорок лет назад уже монтажником был, хоть и на практике. Ты не перебивай, не вру. Как раз в пультовой дежурил – подай-принеси.

Запустили мы телескоп в тестовом режиме, настроили центральный пульт. Старшой включил его тихонько, без помпы (с помпой-то – только через неделю намечалось), и вся дежурная смена нашего АО «Заслон» на обед пошла. Ну, кроме меня, стажера. Наказали мне осуществлять общее наблюдение и посторонних в пультовую ни в коем случае не пускать.

Остался я один на весь огромный круглый зал, хоть танцуй. По центру – сорокаметровый кристаллический шар из монотрубок для приёма сигналов телескопа, вокруг него – бублик пульта. Стены зала прозрачные, и видно, что в холлах, на подступах к пультовой, ещё висят неопрятные «сопли» силовых кабелей. Но это ненадолго, к официальному запуску всё тут будет блестеть и лосниться.

Посидел я на заглавном «командном месте», посмотрел первые «исторические» кадры с нашего телескопа… Ничего в них особенного не нашёл. Вроде бы очередной технологический прорыв: гравитационно-магнитный… Зрелищности, однако, никакой – картинку постоянно накрывают кривые, цифры лезут. Ну, думаю, пусть научники банкуют, у них в холле гостиницы нашего модуля – тоже трансляция идёт. А мне бы неплохо селфи, что ли, устроить, вдруг больше и не будет такой занятной возможности?

Достал я видеокристалл, запустил его в полёт и давай снимать себя с разных ракурсов – за пультом, на фоне шарокристалла, стоя, сидя… Только хотел отсмотреть, что вышло, глядь – научники в коридоре кишмя кишат! Мембрану дверную облепили, стучат в неё, по кнопкам колотят!

Шлюз посопротивлялся минут пять, но, видно был у кого-то соответствующий допуск. Закрутилась воронка по центру мембраны и расширяться начала!

Я парень видный был. Встал возле шлюза, руки растопырил. Научники, конечно, двинули в прорыв: галдят, к совести моей взывают. А откуда у человека в рабочее время совесть?

Почему я автоматику не включил?

Автоматику они завсегда могли обмануть, там же что не лысина – то профессор. Именно, что лысина! А ведь даже в те годы избавиться от плеши или плохого зрения можно было, просто вызвав врача на дом. Но научнику настоящему ничего не жаль, даже собственного здоровья.

И вот, значит, орут они на меня, машут голопроекторами, рвутся в настроечный зал. Хотят телескопу чего-то там подкрутить.

Я – намертво встал. Нет, мол, и нет. И грудь выпятил под красным форменным комбинезоном:

– Не откалибровано! – кричу. – Начальник смены пускать не велел!

Они жестикулируют, лопочут мне чего-то про зеркала, пластины…

Я им, как положено, объясняю, что зеркала – это у них на Земле, а у нас телескоп – магнитно-линзовый. Линза из алмазной пыли и два магнита.

Они, вроде, начали слушать. Притихли. Я расслабился, руками развожу. И тут на меня сбоку выходят сразу два еца!

Ну, серийца, значит. Ец – по-ихнему – гражданин или вроде того. Это сейчас они на англо-русском стрекочут, а тогда и по-своему много говорили. И вот эти глаза их козявочные открываются прямо на меня. А в глазах – красное пятно растёт – мой комбинезон.

Я струсил, но держусь. Мне же старший смены потом такое внушение сделает – уши сами оторвутся. А глаза эти пузырчатые – лезут, слоятся, выпяливаются… Аж мороз пробивает сквозь магнитные ботинки до самой палубы!

Не знаю, чем бы всё кончилось, но тут прораб Бортников подошёл, профессор физмонтажа. Он из нашей бригады, но тоже как бы научник.

– Пусти их, – говорит. – У них там такое….

Почесал небритую щёку и в пол:

– Может, научное открытие, а может – вообще крандец.

Я отошёл, конечно, раз Бортников разрешил. Но газеты размножили, что встал я тогда на пути у всей мировой науки и не допускал человечество до сенсации. Только меня уже в сером комбинезоне снимали, в монтажном, с респиратором от мелкодисперсной пыли, и лица моего вообще было не разглядеть. Так я и не прославился.

Из того же репортажа я и узнал, что же там увидали научники на первых опытных снимках нашего телескопа. В пультовой-то я в суете и не понял ничего.

А оказалось – натурально сенсация. Висят посреди космического пространства две пластины, поперечное сечение – название одно, а по массе – как бы планета средних размеров.

Даже с Земли, было дело, эту аномалию иногда фиксировали. Как планету Нибиру. Не знаешь никакой Нибиру? Да ну и бес с ней.

В общем, выяснилось, что вращаются пластины вокруг некого условного центра в районе Юпитера. Под одним углом телескоп их просчитал, как массивное тело, под другим – словно и не весят ничего.

Все земные и лунные газеты, конечно, только об этом и передавали. Круглосуточные новости единым кольцом шли: «Зафиксированы два объекта, зафиксированы два объекта…» Новости тогда транслировали сразу на Землю и на все лунные купола. Это теперь у нас отдельные планетарные сети, разрослась Луна. А тогда в один момент – Луна на ушах, Земля на ушах, соттеры звонят, не переставая, научники бегом бегают от экрана к экрану. Все хотят знать, что это за штука: структурированная тёмная материя, плоские плазменные блины, захваченные микроскопической чёрной дырой, или всё-таки внеземной артефакт?

Ну и полёты тогда, понятное дело, снаряжались только с Луны – и зонды, и разведчики, и транспортники на тот же Марс. Вышло так, что самым подходящим кораблём для экстренного полёта к «зеркалам» оказался межсетевик, что готовили для экспедиции к Ганимеду. Раньше их ботинками называли, за неповоротливость. Но на этом – двигатель был новейший, по серийской технологии, ком-реактивный. Первенец, можно сказать. Однако экипаж у него пока толком недоформировали, и оборудование не до конца загрузили.

До ком-реактивных летали мы неспешно. Про первые стоп-реакторы читал? Пока допилишь до Юпитера – месяц. А тут – восемь часов разгон, восемь – торможение, трое суток в полёте и главная задача – мимо не проскочить. Ну и пилотов пока – кот наплакал.

Петрович был новоиспечённым штурм-инженером ФСК, этих самых ком-реактивных. И штурман, и бортинженер в одном флаконе, высшая квалификация. Вот только молодой, без практики. Вокруг Земли летал, конечно, а дальний космос – только обещали ему.

Он занимался отладкой ком-двигателей, строящихся по программе Марс-Юпитер, а на Луне ошивался тогда вроде как в отпуске. В общем – судьба.

Неопытный, конечно, но когда опытного подберёшь, если стадо научников – всеми копытами лунный реголит роет?

Посадили Петровича за баранку, дали ему капитана и пилота, загрузили восемь человек научников – двое наших, двое – из Американской Австралии, один из Республики Солнечная Вануату, плюс сериец, и пошлёпал он с ними до Юпитера, к самым этим сенсационным «зеркалам».

***

– Вы не есть понимающий человек, уважательный Донненквайн! – ец Сергий раскрыл глаза, похожие на вылупляющихся личинок и уставился на профессора Икора Донненквайна в упор.

Знаменитый «взгляд серых» ещё леденил кровь в жилах непросвещенных землян, но в научной среде давно привыкли к ецам. Ну, похож инопланетный специалист по астрофизике на утопленника, пролежавшего неделю под корягой? И что? Это не умаляет его научных регалий.

– Не любо, ец Сергий, – поднял густой бас мощный бородатый физик из Сант-Московского университета Добромир Слободовский. – Ой, не любо зыркаете!

Вежливый сериец «зажмурился» от смущения – безвекие зрачки его затянулись серой плёнкой. Он прекрасно знал, что возбуждает в гуманоидах древние страхи, да и взгляд в упор считается на Земле угрозой, но мало что мог поделать с собственными инстинктами, вынуждавшими его выпучиваться перед речевым контактом. Впрочем, он прекрасно видел и сквозь «закрытые» глаза.

Когда Земля подверглась коллапсу, серийцы сразу пришли на помощь. Они были остатками древнейшей расы, чьи предки потерпели когда-то крушение в Солнечной системе. Серийцы долго скрывались от земных телескопов на обратной стороне Луны, но увидев, что творится на голубой соседке, сняли маскировку и помогли организовать спасательную миссию. Теперь они с удовольствием преподавали в университетах объединённой планеты экзотические чужеземные дисциплины, помогали создавать двигатели по образу и подобию собственных и наслаждались научным процессом, без которого жизнь у них теряла всякий смысл.

– Старт вот-вот объявят, а вы опять взялись спорить! – укорила коллег красавица Гунилла Кроуз, тоже профессор астрономии, как и Икор Донненквайн, и тоже из Американской Австралии.

Он прошлась, преувеличено виляя бёдрами в облегченной гравитации. Казалось, ниже талии у нее под комбинезоном два шарика, и они вот-вот вырвутся и улетят.

Донненквайн покачал головой – хороша, что тут скажешь. У него давно были планы на коллегу, но та ухитрялась симпатизировать всем помаленьку, и понять, что она ответит на прямое и честное предложение временного союза, было никак невозможно. Вообще-то, Донненквайн любил чёткие цели и ориентиры, но эти бёдра…

– Я бы посоветовала мужчинам лечь в саркофаги с гелиевыми шариками заранее. Команда сборная, неопытная. Растрясут они ваши седины, – профессор Кроуз вытащила из держателя капсулу с холодным лимонадом и прикусила пупырчатый розовый «сосок».

Сделав несколько больших глотков, она просто отбросила упаковку. Даже в неполной невесомости пустые банки из-под напитков легко примагничивались к мусоросборнику.

– Ну, какие же седины, Гунилла? – Донненквайн нервно пригладил реденькие беличьи волосики, вполне себе русые. – Да и перегрузки в условиях окололунного старта – сплошная формальность. Мы могли бы даже выпить кофе. У меня есть мельдоньки!

– Соблазнительно, – сказала Гунилла Кроуз, – Но я – в саркофаг!

Профессор Донненквайн и легат астрономии Всей Сибирии Степан Дымов проводили ее весьма пристальными взглядами. Дымов вряд ли хотел предложить Гунилле серьёзный союз, но имел накачанное тело и ухоженные усики.

– Женщина на лодье – ко язве! – попытался пошутить Добромир Слободовский, уже наблюдавший все эти косые взгляды, покусывание усов и совсем не научные споры в холле лунной гостиницы, где проживала группа до старта.

Только резидент из Солнечной Вануату Гук Баблгум тихо бубнил что-то в центре кают-компании у большого проектора, создававшего вокруг себя объёмное изображение артефакта. В его восприятии слишком бледная женщина сливалась с белыми стенами каюты. Настоящая подруга, считал он, должна быть мощной синекожей бабицей. И это была его мечта. Подняться в научной карьере, стать известным и взять самую крепкую. Раз в пять толще его самого. Из хорошей семьи. Хотя бы из Чипсов.

– Может, всё-таки кофе? – предложил Донненквайн.

– Я бы вам есть быть сказал бы, – возмутился сериец. – Мы пошли в полёт, чтобы изучать феномен! Какой кофе, тьфу, уважательный профессор!

Смешливый Дымов фыркнул, но шагнул к голоприёмнику, едва не наступив на Баблгума с блокнотом.

– Ну и как у вас с гипотезами, коллега? – спросил он уроженца Солнечной Вануату.

– Сто сорок три! – похвастался Баблгум.

– А дельных? – срезал Дымов и расхохотался.

Баблгум помрачнел, парируя про себя, что у этих англо-русских на уме только женщины и еда, но все открытия почему-то тоже достаются им. А в Тихиде учёные работают не покладая рук, их упорство превозносит весь мир, но где результаты?

Коллапс многое переделил на Земле. Она почти лишилась обеих Америк и части Европы. А острова в Тихом океане стали новым материком – Тихидой.

Но именно коллапс дал толчок космической науке. Человечеству больше не хотелось погибать в неведении. Да и технические изыскания серийцев поддали прогрессу пинка: возникли первые колонии на Луне и Марсе, а потом дело дошло и до полётов к спутникам газовых гигантов Юпитера и Сатурна.

– Опа! – сказал чуткий Дымов.

И тут же корабль дёрнулся, а из динамиков раздался юный голос второго пилота:

– Уважаемые пассажиры, напоминаю, готовность – десять минут. Всем занять положенные для старта места!

Донненквайн пожал плечами и двинулся в разгрузочную с саркофагами, Дымов демонстративно уселся в кресло, пристегнувшись силиконовыми ремнями, а Гук Баблгум вставил в уши затычки, устроился на полу у проектора в позе лотоса и выпал в личный научный мир, параллельный реальному.

Ец тоже пристегнулся в кресле, затянул глаза плёнкой и приготовился вздремнуть. Перегрузки были ему привычны, он мог вынести раз в десять больше, чем подготовленный человек, а окуклившись – и в пятьдесят.

Добромир Слободовский вздохнул, покопался в бороде и ушёл следом за Донненквайном. Он считал, что здоровье всё-таки не резиновое, не все же прошли лётную подготовку, как Дымов. Да и, в конце концов, старт и разгон – всего лишь восемь часов, как раз рекомендованное время для сна.

Неясно, на что рассчитывал Баблгум, поскольку система предстартового оповещения тут же наябедничала второму пилоту, что минимальный набор условий пассажирами не выполнен: хотя бы пристегнуться в кресле они были обязаны.

Второй пилот Унур Мамаутов был молодой стеснительный парень, тоже совсем без опыта (с опытом кораблю достался только первый пилот, он же капитан корабля, Георгий Ре, китаец сибирского происхождения). Унур обратился к Гуку Баблгуму по связи, но профессор заткнул уши на совесть и, разумеется, ничего не слышал.

Да, тихидца инструктировали перед полётом, но думал он тогда о соотношении диаметра зеркал к наклону орбиты, и потому безо всякой задней мысли продолжал сейчас изучать голопроекцию артефакта, вызывая на голограмме различные измерения, строя условные и только ему понятные чертежи.

Унуру нужно было как-то достучаться до учёного, но по инструкции он не имел права вставать. Обратиться к капитану, углубленному в предстартовую проверку приборов, он тоже постеснялся и повернулся к скучающему штурману.

Тот был невысокого роста, богатырского телосложения, с лицом героя из старинных фильмов про покорение Луны.

– Спасай, Петрович! – прошептал Унур и ткнул пальцем в экран, где транслировалось изображение из кают-компании.

Ровно две секунды размышлял Петрович, а потом щёлкнул аварийным тумблером и врубил вибросирену.

Беззвучная сирена сообщила полу и стенам кают-компании весьма приличную амплитуду колебаний, всё затряслось, кроме, пожалуй, подвешенного на гравимодуле проектора.

Амортизационные кресла вполне оберегли Дымова и еца, но маленького Баблгума подкинуло и закрутило волчком. А когда он, ошарашенный, вылущил кое-как затычки из ушей, Петрович выключил сирену и, исходя вежливостью, громко сообщил, разбудив еца:

– Уважаемый профессор, который только что, как юла, крутился! Займите посадочное кресло!

***

Вот так и родилась эта фраза «Спасай, Петрович!». Это уже потом журналисты придумали, что и на пленённом зеркалами корабле полураздавленный шлюзом капитан зашептал в шлемофон: «Спасай, Петрович!»

Но я-то точно знаю, что капитан был в коме, и шептать он никак не мог. Хотя слушай всё по порядку.

***

Баблгум получил временную прививку реальности и кое-как досидел, привязанный, до конца разгона. Скандал он устроил гораздо позже. Ведь, когда в кают-компании появились посвежевшая Гунилла и озабоченный думами Донненквайн с весёлым Дымовым, маленький профессор мертвецки спал, измученный бездельем хуже, чем перегрузками. Он не мыслил себя без работы, но и без голопроектора был как без рук. Потому за восемь часов почти свёл себя с ума муками вынужденного безделья.

После разгона экипаж корабля, кроме дежурного пилота, вполне мог бы объявиться в кают-компании, но Петрович своим решением превратить Баблгума в юлу создал некую дистанцию между теми, кто едет, и теми, кто везёт. Командир отправился спать, второй пилот остался у пульта, а Петрович, которому тоже положено было по графику отдыхать, закопался в спецификациях корабля, тренируя мозги на случай ЧП. Ну и звук включил из кают-компании, чтобы не особенно скучать.

Профессора как раз начали очередной спор о назначении и предполагаемом устройстве артефакта, быстро переросший в очередную перепалку. Особенно страдал сериец. Его мышление отличалось от земного более чёткими структурными связями, а ещё он постоянно пылил по пустякам, не понимая, что предмет спора потерян не более чем за разными терминами.

Гунилла скоро устала, вооружилась мини-проектором и стала рисовать розовых пони, запуская их гулять по каюте. Пони получались страшненькие, но Дымов и Донненквайн весьма хвалили профессора Кроуз и слегка выпали по этой причине из научной дискуссии, а сериец и Добромир Слободовский зацепились языками так, что икалось всему Сант-Московскому университету.

– Это же невозможная ваша школа, уважательный профессор! Это же есть солипсизм голой воды! Берём что угодно – делаем что угодно! Вы не есть научно обоснованный! Настоящий научный! Без… лошадок!

Розовая пони как раз проскочила в это время между серийцем и Донненквайном, вызвав у Дымова клоунскую улыбку от уха до уха.

Добромир надулся, разбух и начал заикаться басом. У Слободовского, и многие это признавали, имелось некое особое научное «чутьё», само наличие которого сериец считал антинаучным.

– А что вам не нравится в гипотезе, что н-наши параллельные артефакты – п-просто примитивные ворота в другую галактику, государь мой? Истинно же говорю – лишь гипотеза, не более т-того! Чаю, она вам не к сердцу?

– Нет! Да! Нет! – нервничал сериец. – Откуда ворота могут быть на орбите, уважательный? На орбите могут быть искусственные или естественные тела! – садясь на любимого конька он почти терял акцент.

– Так почему искусственному телу не быть одновременно воротами? – подлил масла в огонь Дымов, видя, что сериец снова запутался в категориях англо-русского и сам себе противоречит.

– Потому что тело – это научно! А дверь никто на орбиту не повесит! – распалялся сериец! – Двери есть делают в домах! В домах, уважательные! До-ма-х!

– А вы, профессор, представьте мышь? – предложил Донненквайн. – Вот бежит она… и вдруг – ловушка! Невидимая. Допустим… гм… стеклянная банка…

– Кто есть мышь? – сердито пискнул сериец.

– Маленькое серенькое животное без разума, – подсказал ехидный Дымов, отгоняя снова встрявшую между профессорами розовую пони.

– Мышь! Именно! Мышь! Она б-бежит в леторослях и не видит споны! – подхватил Слободовский, продолжая заикаться. – П-потом вдруг взлетает на воздуся! Мышь может не веровать в банку! Но сущность же такова, п-понимаете?

Нервничая, Слободовский крепко вцепился в бороду.

– Ни одним глазом! – соврал сериец.

– Вера в отсутствие б-банки – б-бессмысленна! Банка всё равно существует!

– Мышь не верит в банки, но это не мешает нам поймать её. Так же и с дверями. То, чего мы не знаем – не есть ненаучно… – пояснил Донненквайн. – Мы просто ещё не знаем, что в космосе могут существовать двери. Для мыши – пустота и полёт. Для нас – парные артефакты. А для кого-то – дверь. По аналогии с мышью? Ясно вам? Нам даже в голову не придёт такой ракурс, а он – есть.

– Не понимаю! – сериец подскочил и зарысил по кают-компании, разгоняя пони. – Не по-ни-ма-ю! Дверь – это один артефакт и одна дырка! А у нас есть два артефакт! Одинаковый!

– Это нам кажется, что одинаковый, – фыркнул Дымов.

– Нет, нет и нет!

– Хорошо, – вздохнул Донненквайн. – Обратимся к более научной гипотезе плазменных шаров, захваченных притяжением Юпитера. Как тогда объяснить их видимую и расчётную симметричность? И орбита? Вокруг чего они вращаются?

***

Вот так Петрович в свободное от дежурства время от скуки слушал разговоры в кают-компании и с мысленно разбирал и собирал ком-реактивный двигатель. Просто так, для разминки. Иногда, кстати, Слободовский уставал спорить и неплохо пел басом под электромуз.

За спорами допилили до Юпитера. Впрочем, трёх суток Гунилле как раз хватило, чтобы раздать авансы обоим соискателям, и Дымов с Донненквайном с каждым днём всё больше напоминали кобелей на выгуле. Между ними читалось настолько явное напряжение, что исключительно научный этикет, словно шлейкой, удерживал их от драки. Впрочем, возможно Донненквайн, имевший вид классического кабинетного учёного, просто слегка побаивался накачанного всесибирца.

Перед торможением Петрович лично явился в кают-компанию и предупредил Баблгума, что хотя бы в амортизационное кресло ему придётся сесть. Таким образом, штурман нажил себе сразу восемь остепенённых врагов, ведь перед лицом внешней угрозы вся профессура как один встала на сторону рассеянного тихидца.

Торможение, однако, прошло в штатном режиме. Капитан уверенно положил корабль на рассчитанную орбиту, и межсетевик, похожий на бумеранг с двумя округлыми двигателями на концах, поплыл в пространстве вокруг аномалии, что пока читалось на экранах пультовой лишь как слабая помеха датчиков гравитации. Расстояние между зеркалами было в пределах погрешности, не более десятка километров.

На корабле забурлила жизнь. Нужно было развернуть аппаратуру наблюдения – модули слежения, приборы для улавливания излучений и магнитные «бублики» для создания искусственной гравитации, запустить на орбиту небольшой телескоп с гравитационными линзами – драгоценное наследие серийцев, ещё не воспроизведённое землянами.

Споры и ухаживания были временно забыты. Тонкая настройка требует цифр и цифр. Работы и ещё раз работы. Утомительной, аккуратной, точной.

Гунилла то и дело смахивала с лица прилипающие локоны, Слободовский потел и вытирал лоб мокрым платком, Дымов тихо ругался, раздражаясь, когда что-то не выходило с первого раза, и подсовывал недоделанное неутомимому Донненквайну. Устал даже семижильный Баблгум, только сериец чувствовал себя, наконец-то, в своей тарелке.

К концу вторых суток этого сумасшедшего режима корабль, двигавшийся вокруг аномалии по эллиптической орбите, вошёл в ракурс, с которого зеркала было видно невооружённым глазом. Собственного свечения они не имели, но отражали ледяной блеск галилеевых спутников Юпитера.

Кают-компания приняла трансляцию с телескопа на стены, превратившись в огромную обзорную площадку, и обессиленные профессора решили устроить пассивное наблюдение за объектом, плавно переходящее в отдых.

Зеркала слегка мерцали, и мерцание это, как полагал сериец, было вызвано возмущениями магнитных полей Юпитера. Так или иначе, но зрелище двух бледных полумесяцев, по мнению профессуры, имело высокое эстетическое и научное значение.

Корабль медленно продолжал движение вокруг артефакта, состоящего из двух параллельных друг другу условных эллиптических фигур, профессора пили кофе, чай и слегка коньяк, когда замечательный серийский, модифицированный людьми, двигатель вдруг выдал несвойственную ему судорогу, а потом банки с напитками полетели в одну сторону, а профессура в другую.

Корабль развернуло, закрутило, не хуже Баблгума и…