скачать книгу бесплатно
Аделина прикрыла глаза. Вспоминала свои шестнадцать лет, десятый класс, Мишу, его красный джемпер, очки в тонкой оправе, широкую добрую улыбку, от которой замирало сердце. На его шее около горловины джемпера была видна цепочка. Крестик? А может, волчий зуб? Аделина весь урок пыталась угадать. И вот он наклонился поднять карандаш, и цепочка выскочила наружу. А на ней круглая, зубчатая по краям штучка, маленькое солнце. Подробнее не рассмотреть. Аделина после этого урока еще несколько дней мысленно рисовала золотое солнышко, придумывала детали, узор, контур, надписи.
Больше всего на свете ей хотелось найти Мишу. В нем осталась несбывшаяся мечта, и, наверное, судьба. Потеряв Мишу, она стала бессмысленно падающей снежинкой.
– Чего такая нервная, Дюш? Плохо тебе? Одиночество заело? – Сашка начал вкрадчиво подбираться к очередному поводу для наставлений.
– Мне нормально, – отрезала Аделина, не открывая глаз.
– Да знаю я, как тебе нормально. До онкологии довела – вот, как тебе нормально. Не боись, Палеодор мощный. Ты только не сопротивляйся.
– Хорошо, – тоскливо вздохнув, ответила Аделина. И что ее дернуло ехать в такую даль? Надо было в онкологический институт. И, как в «Покровских воротах», резать этот отросток к чертовой матери.
– Ну, что хорошо-то? Не отмахивайся, не отмахивайся. Сейчас главное выкарабкаться, исцелиться. – Сашка после скандала по заведенному обыкновению резко добрел.
– Согласна, – эхом вторила Аделина.
– Не верится, – глядя на дорогу, Сашка крутил ручку радию в поисках музыки. – Палеодор будет говорить, а ты молчи. Поняла? Тогда, может быть, он допустит к «погружению». А от погружения чудеса сотворяются!
Сашка долго еще что-то объяснял про энергетику, сакральный клапан верхней чакры, кривизну вселенной и прямоту истины. Минут через тридцать Аделина открыла глаза, оживилась и огляделась: уже куда-то свернули. Шоссе превратилось в узкую дорогу на две полосы. По бокам мелькали низкие дома и густели перелески.
– Далеко еще? – спросила она.
– Минут сорок.
– Интересное имя – Па-ле-о-дор – похоже на греческое. Он священник? – сменила тему Аделина.
– Какая разница? Причем тут имя? Ты слушай, чего говорю. Если он не допустит до погружения, все. Конец. Ходи к врачам или не ходи, бесполезно. И дело не в званиях, а в знаниях, которые он в мир несет.
– Значит, не священник. Вы сектанты? Зачем крестик носишь, не понимаю. – Аделина все время пыталась применить логику, которая на Сашке постоянно ломалась.
– Господи, да за что мне это все! – заныл он опять, – Ну, чему тебя в университетах учили, а? Где твоя логика, интеллект? Мозг закис?
– Закис, закис, успокойся.
– Нет, я уже не смогу успокоиться. Не смогу! Давай уж до конца договорим! Довремся до правды! Ты свою мать презираешь, что она по храмам ездит, лоб на богомольях расшибает, а сама дома иконы развешиваешь. Это логично, по-твоему? Я тебя везу к ясновидящему, который исцеляет онкологию пачками каждый день! И ты недовольна, подвох ищешь, в имени ковыряешься! Это логично? К нотариусу отказываешься ехать, хотя сама же предложила помощь и взяла ипотеку под залог своей квартиры. Это тоже логично? – начал распаляться и заводиться Сашка, подпрыгивая на месте.
– Иконы не мои. Бабушкины. Давай остановимся?
– Остановить поток твоей глупости просто не реально! – с усмешечкой и фирменным пафосом произнес Саша.
– На заправке кофе выпьем. Что-то мне нехорошо, – пожаловалась Аделина, отвлекая бывшего мужа от его очередных завихрений.
На заправке Аделина вышла и размяла ноги, любуясь побелевшими крышами деревенских домиков. Снег был еще слабый, ему оставалось жить считаные часы. Тучи заволокли небо и обещали новые потоки мокрых хлопьев на смену таявшим.
Внутри стеклянного помещения не было никого, кроме кассира. Стеллажи, забитые полезными в автомобильном хозяйстве мелочами, обрамляли нарядную витрину с пирожными, разложенными по тарелочкам.
Сашка накурился и вошел. Аделина к этому моменту расположилась за круглым столиком и отхлебывала обжигающий капучино.
– Может, мне мужика тебе найти? – сказал Сашка, глядя на пирожные в витрине.
– Ага, я согласна. Можешь начинать искать. А еще лучше двух – пока один на работе, другой дома. Очень удобно.
– Давай, я тебе «медовик» возьму.
Он поднялся и купил крупный кусок торта. И сэндвич с говядиной – для себя.
– Да уж: я потолстею раньше, чем умру, – заметила грустно Аделина.
– Кстати, твой диагноз – хороший повод ни в чем себе не отказывать! Я бы на твоем месте отрывался по полной! С тарзанки бы прыгнул, гульнул с девчонками, купил бы лабрадора. Пользуйся моментом – наслаждайся, смотри, какой большой мир, а ты тухнешь в квартире, как монашка в келье. Отсюда и онкология! Монашка хотя бы молится, белую энергетику накапливает, ауру просветляет. А ты? Ну, какой толк от твоей готовности всем помогать? Ты же не живешь, ты еле тащишься за остальными, сама не понимая куда и зачем. Я тебе хоть какой-то стимул даю к саморазвитию, а ты сопротивляешься, споришь, зачем? – Сашка преобразился, отложив откушенный сэндвич в сторону, он направлял на Аделину все виды радиации, которые был способен излучать. Она тоже отодвинула оставшуюся половину торта и не стала допивать кофе.
– Лабрадора завести не смогу, не на кого оставить будет. Собаки живут долго. А мне осталось совсем чуть-чуть.
Лицо Аделины сделалось совсем детским и испуганным. Сашка так на нее посмотрел, будто ему внезапно захотелось поцеловать ее в лоб, но он сдержался.
– Хомяка заведи. Они мало живут, года полтора-два. Самца! Вот и мужик в доме будет.
К заправке постепенно стягивался народ, заходили и выходили посетители, рабочий день набирал обороты, жизнь вокруг бурлила и не замечала отсутствия в ней Аделины. Упругие стенки плотной мембраны душили все сильнее. Аделина ощущала, что та первая мембрана, отделившая ее от всех после предположительного диагноза, теперь обретает второй слой, и третий. Непроницаемым мешком ужаса они давят, давят, давят.
Глава 5. Внутри страха
Аделине приходилось раньше испытывать приступы удушья. Например, в плотной толпе. Однажды, лет в десять, ей стало плохо в храме во время Пасхальной службы. Храм был забит до отказа, толпа теснила и теснила со всех сторон. Свечной спертый дух, над головой многоголосое пение. Аделина тогда еще подумала, почему в самый радостный праздник православные поют грустно и скорбно. И только промелькнуло это в голове, почувствовала, как стискивается за грудиной комок, поднимается в ушах тонкий звенящий свист. Она попыталась передвинуться к стене – поближе к распахнутому окошку. Но не успела – обмякла и начала сползать вниз. Подхватили чужие руки, над головой раздался испуганный шепот. Не поняла, как очутилась на лавке снаружи храма. Мама стояла возле нее, скорбно смотрела и причитала, как же нехорошо, как же нехорошо все вышло. Пасха, великий праздник, Христос Воскресе! А дочь вон чего – в обморок. Аделина ощутила огромное чувство вины, не умещавшееся в нее, раздутое внутри до боли. Она испортила мамин праздник, не оправдала, не проявила должной самоотверженности. На улице было темно, ночное бдение в храме находилось в самом разгаре. Но мама считала Пасху безнадежно загубленной.
Воспитанная фанатичной мамой, Аделина с благоговением относилась к православию. Но не крестилась и не молилась. Мама пыталась заставлять, приучать, но ничего не выходило. То Аделина слова молитвы коверкала, то молитвослов роняла, то свечка у нее гасла. Мама смирилась с полной непригодностью дочери к стяжанию Духа Святого и таскала ее с собой в храмы просто так – с надеждой на чудодейственное влияние святых икон. Аделина приняла компромисс с облегчением и покорно сопровождала маму на службы. Но и там умудрялась проявлять неуважение к святому месту. То котенка под курткой в церковь притащит, то под кадило батюшкино угодить умудрится. А после загубленной Пасхи мать вовсе отказалась от идеи водить непутевое чадушко в храм. От греха подальше.
Аделина все детство искренне пыталась понять, что же мама находит в бесконечных повторениях невнятных слов, выстаивании служб. И пришла к выводу – мама ждет чуда. Просит его у Бога. Но в чем именно это чудо заключается, было не совсем понятно.
Сашка тоже хотел чудес. То он хотел машину, то квартиру, то работу, то совсем не работать. Чудес Сашка ожидал от курсов по личностному росту, которые он в великом множестве посещал. Втянувшись, начал выезжать на ретриты, семинары, собрания. Общественная жизнь в сектах похлеще, чем в партийной ячейке пятидесятых годов. Сашка учил мантры, зажигал благовония для изгнания из дома плохой энергии и покупал пачками книги, которые не успевал даже пролистать. Аделина попыталась читать сектантские брошюрки, но глаз резали орфографические ошибки и отсутствие связной мысли. Мозг вскипал на пятой странице, на десятой она бросала. Отказ следовать за мужем возымел последствия – Сашка нашел Милу. И выбор его был скорее всего связан не с ее прекрасной внешностью и молодостью, и не с рождением наследника, а с простой готовностью идти за супругом куда угодно вслепую, доверяя и не размышляя.
Аделина взглянула на жующего Сашку и опять почувствовала, как в детстве, знакомые духоту и тесноту, хотя вокруг было свободно и пусто. Лицо стало бледным. Холодный пот выступил на ладонях и на лбу. Уплотнялись и сгущались стенки страха, отгораживающего ее от самой себя прежней. Внутри страха образовывалась новая Аделина, не похожая на то, что она о себе думала раньше. Аделина смотрела на себя прежнюю, как на человека цельного, логически мыслящего. А главное – полезного. Но теперь, оказавшись внутри страха, осознала, что вся прежняя она – лишь иллюзия, оправдывающая сам факт ее существования. В реальности же существует не она, а сгусток вины и бессмысленности. И новая Аделина внутри страха начала это осознавать и превращаться в какое-то иное существо.
Осознающий несвободу страдает больше, чем не осознающий. Но он получает шанс найти выход. Аделине становилось жалко себя, все больше нарастало сожаление о впустую потраченных годах. Ее жизнь, как та неудачная Пасха, была безнадежно загублена. Но сквозь страдание все же начинал пробиваться лучик любопытства – а как же можно было прожить правильно? Как надо было на самом деле? Этот лучик упрямо рвался в дебри памяти и высвечивал уголки души, в которых оставались зачатки «правильной» жизни. Зачатки так и не развившиеся, засохшие. На этих безжизненных ветвях начинала зарождаться новая Аделина. Сейчас она смотрела на Сашку по-особенному зоркими глазами, и становилось странно: что интересного она находила в нем раньше ? Почему не увидела примитивной сущности, не расслышала заезженных пластинок в его речах? А где она нашла там душу?
Аделина опустила руку в рюкзачок, нащупала пачку писем, перевязанную лентой. И слегка улыбнувшись, сказала:
– Я сначала хочу проверить твоего Палеодора. Вот! Видишь письма? – она вытащила пачку и показала Сашке, – Пусть ясновидящий скажет, где сейчас человек, который их написал!
– Проверяльщица, – вздохнул Сашка, представляя, как придется стыдиться этой ненормальной перед Палеодором. Намекнуть, мол бесноватая? Но тогда Палеодор может перегнуть с лечением, бесноватых он не жалеет, дурь вытравливает голодом и темнотой. Это долго.
– А не сможет сказать, тоже польза. – продолжала Аделина, бережно убирая пачку писем в обратно в рюкзак.
– Польза? – Сашка никак не мог понять, бывшая шутит или издевается.
– Может, впервые усомнишься в адекватности своего сектантского мышления.
– Ага. Что-то мне подсказывает, не зря боженька тебе послал рак, чтоб за голову взялась и начала близких людей ценить, дурища. Если бы не ипотека, назад бы поехал, чесслово, достала, – подвел итог раскрасневшийся от еды Сашка.
На улице вовсю бил сквозь тучи осенний солнечный луч, взрезая пейзажи с неуместным задором. Вымытый Ниссан Сашки гордо сверкал, обещая прокатить с ветерком. Сашка по-Гагарински торжественно сообщил: «Поехали!» и , включив индийские напевы, начал подвывать, будто забыв о присутствии Аделины. Она закрыла глаза, вспоминая подробности переписки с Мишей.
В памяти всплывали ровные округлые буквы, выстроенные его рукой в стремительные, немного небрежные строчки. Букву «т» он писал, как печатную, а строчную, «А» наоборот, вензелями. Наклон был идеальный, а хвостики иногда убегали вправо чуть сильнее, чем надо. Почерк Миши выглядел особенно взрослым, уверенным, лихим. Аделине было стыдно за свои детские каракули, выведенные старательно, но оттого казавшиеся еще более детскими. В первых письмах она пыталась подражать взрослому почерку, но получалось неразборчиво.
И как вообще они начали переписываться? Кто это предложил? Аделина возрождала в памяти детали тех давних событий.
Десятый класс. Конец учебного года. Только закончился последний звонок у одиннадцатых. Миша позвал на разговор в опустевший актовый зал. Ряды полированных кресел. Он закрыл двери. Уселись на последний ряд, подальше от входа. И сидели как два опоздавших на поезд пассажира, вынужденных знакомиться. Он сообщил, что уходит в другую школу. Не объяснил, почему. Сказал, что в этом есть плюсы для их отношений – можно перейти на «ты» и не бояться сплетен. Теперь они просто люди, а не ученица и учитель.
Ее бросало из холода в жар, она не могла никак осознать, что он хочет ей сказать, какую мысль пытается донести. Он говорил много слов, они были связаны, но чего-то главного не хватало. Ведь до этой минуты между ними ничего не было, кроме невинных и жалких бесед о литературе. Она уже почти поверила, что выдумала «отношения», и нет их вовсе. Убедила себя, что учитель литературы не имеет к ней никакой невыносимой нежности и скрытой печали, которая ей все время чудилась. Уже смирилась с тем, что просто ребенок для него, ученица (какое противное цепкое словцо!). И вдруг он предлагает ей называть его на «ты».
Она произнесла, как заколдованная, непривычное тягучее «ты» вместо «вы». И Миша Чацкий, еще сильнее осмелев, предложил переписываться. «Лучше простой бумажной почтой. Будем оттачивать эпистолярный жанр», – сказал он, широко улыбнувшись. Аделина вглядывалась в его сияющее лицо и не могла понять, снится ей это или нет.
Глава 6. Обитель Святого Крыла в Дудкино-Румянцево
Блестящий Сашкин Ниссан въехал в село с очаровательным названием «Дудкино-Румянцево». Аделина увидела на обочине соответствующий знак. Проехав от него пять километров по лесной дороге, притормозили возле высоких решетчатых ворот, за которыми виднелись обширные угодья с бревенчатыми постройками. Сашка набрал на телефоне код, и через пару секунд ворота разъехались в стороны, приглашая гостей.
– А Палеодор не отсталый реакционер-старовер. Может, у него здесь и камеры есть? —вяло заметила Аделина, старательно оглядываясь. Проехали еще метров сто и припарковались на широкой стоянке, довольно плотно уставленной машинами. Среди них выделялся отполированный и гламурный Лексус с темной тонировкой стекол.
– Дальше расходимся. Мужчины и женщины отдельно. Тебя проводят в женский коттедж. Увидимся вечером. Пока. – угрюмо проговорил Сашка, выключая двигатель. Он не смотрел на Аделину, думал о чем-то своем и нервно крутил в руке брелок с ключом от машины.
Аделина не успела толком понять Сашкины слова, как вдруг к автомобилю подошли две женщины в длинных плотных юбках. Они были одеты наспех, в слегка накинутых на головы платках и в расстегнутых пальто, мешковатых, будто с чужого плеча. Обе женщины улыбались Аделине радушно. «Все глаза проглядели, как ждали», – воскликнула одна из двух.
Подхватив ее под руки, они начали щебетать о погоде, природе, внезапно просиявшем небе и добрых предзнаменованиях, озаряющих прибытие девушки в обитель Святого Крыла. Щебетали и увлекали ее к дорожке, ведущей наискось, немного в сторону от стоянки, к массивному бревенчатому дому. Аделина оглядывалась на Сашку, пытаясь понять, есть ли в происходящем какая-то опасность. Но тетушки были милыми и ласковыми, убаюкивали и успокаивали. Две сказочные феи. Две птички, соскучившиеся по пению.
Вокруг дома стайками метались другие феи, суетясь по хозяйству. Одни тащили ведра, другие – банные веники, третьи держали в каждой руке по коврику. И все они выглядели отрешенными и сосредоточенными. А заметив Аделину, улыбались ей как своей.
– Аделиночка, раздевайся, моя хорошая, обувь сюда, куртку сюда, – щебетала одна из сопровождающих, затащив, наконец, Аделину сквозь кованые двери в дом. Другая тут же забрала из рук растерянной гостьи вещи и разложила по местам. Сумку Аделина не отдала.
Внутри казалось уютнее и просторнее, чем снаружи. В доме было полно современной мебели и техники, включая мониторы на стенах и кожаные диваны в холлах. По витой лестнице с полированными перилами они поднялись на второй этаж. Узкий длинный коридор упирался в высокое, во всю стену, полукруглое окно, а по бокам рядами выстроились, как солдатики, одинаковые двери в комнаты. Теперь стало больше похоже на придорожный отель.
«Феи» проводили гостью, постепенно превращавшуюся в пленницу, до самой дальней двери. Аделина толкнула ее, машинально нажав на ручку, и та открылась. «Они их не запирают», – отметила для себя на будущее и вошла.
Комната оказалась миниатюрной кельей, в которой помещались только полуторная кровать, письменный стол, стул и небольшой шкаф с раздвижными створками. Окошко было скорее форточкой, и освещало комнату слабо. Втроем они могли здесь лишь постоять и выйти, потому что расположиться в этой конуре сумел бы только кто-то один и то не особенно удобно.
– Аделинушка, золотко, вот твой шкафчик, давай сумку поставлю, – пела фея, которая была старше другой. Вблизи стало понятно – ей не меньше сорока. А второй слегка за двадцать.
– Как хоть вас зовут? – выдохнула Аделина, усевшись в полном бессилии на аккуратно застеленную кровать.
– Дорофея, – быстро ответила старшая, явно ожидая этого вопроса.
Аделина улыбнулась – ее даже зовут Доро-«фея»!
– А я Иустинья, – радостно сообщила другая фея, стоя на пороге и с неприкрытым любопытством рассматривая Аделину с ног до головы.
– Интересно, – бормотала Аделина, поглядывая на стены и потолок камеры-одиночки. – Интересно, как долго мне ждать вашего Палеодора? Он сюда придет?
– Палеодора? – уставились на нее обе феи, произнеся имя учителя почти хором.
– А что такое? – начала подозревать неладное Аделина.
– Да он тут не бывает, он живет не здесь. Зачем Палеодор? – тараторила молодая фея Иустинья.
– Как это, зачем? Я приехала к нему! – встала в полный рост Аделина, оказавшись лицом к лицу с Дорофеей. Та была чуть пониже, и потому уткнулась носом прямо в надушенный шарфик.
– Нет, милая, Палеодор письменно только, а лицезреть его можно по особому распоряжению, если сам повелит. И противиться нельзя. Так уж. – Дорофея запричитала, забубнила что-то еще, и вышла в коридор, сотворяя движение рукой, отдаленно напоминающее крестное знамение, но только не крестообразно, а кругообразно – двумя пальцами, как староверы. Она обводила свое лицо по контуру и сдувала с пальцев невидимую пыль.
– Нет-нет, погодите, дорогие мои, так не пойдет. Иустинья! Скажи, где найти Палеодора, мне нужен именно он!
Иустинья вошла в комнату и присела на краешек стула. Дорофея оставалась снаружи, потеряв к Аделине интерес.
– Аделиночка, дорогая, вы только не волнуйтесь. Все сначала волнуются. Это суета в вас мирская кипит. Она скоро угомонится, попритухнет, и придет умиротворение. А потом в душе будет радость. Вы главное не думайте много. Пусть все идет как идет. А Палеодору вы напишете ваши вопросики. Мы передадим. Он ответит, весточку вам лично рукой своей черкнет. – Иустинья говорила тихо, нежно поглаживая Аделину по плечу, как ребенка.
– Приехали, – заключила Аделина, аккуратно убрав с себя руку феи. – Исцелять он меня на бумаге будет? – все-таки повысила голос она.
– Целительная сила не нуждается в материи, она через энергетические потоки к нам пробирается в душу. Но ты все поймешь потом, не суетись, милая. Все сначала вопросы задают, суетятся. А после погружения успокаиваются. – причитала старшая, начиная тихонько тянуть за рукав младшую к выходу.
– Ах, я милая, говорите? – язвила Аделина, вспоминая Сашку последними словами. Ей захотелось сейчас лежать на операционном столе в онкологическом институте под ножом первого попавшегося хирурга, и чтобы он уже начинал удалять ей все плохое без всяких исцеляющих потоков, астральных полей и лишних вопросов. – Кто тут у вас главный? Кто начальник общежития? Старшая пионервожатая, воспитатель кто? Руководство зовите!
Лицо Аделины порозовело, кровь прилила, руки вздрагивали. Она подскочила и вынула из шкафа сумку, громко уронив какие-то металлические вешалки. Обе феи испуганно сорвались и умчались, спотыкаясь и путаясь в тяжелых юбках. Аделина пыталась наладить дыхание и старалась выдыхать медленно и много.
– Приехали, – опять произнесла она, успокаивая себя этим словом и пытаясь реанимировать телефон. Она твердо решила позвонить Ручкину и сообщить о своем решении госпитализироваться в институт.
В комнате, так и оставшейся открытой нараспашку, установилась полная тишина, которой не найдешь в городе. Тишина дачная, загородная, пряная. Непривычно легкая и невинная, как и эти две кулёмы в юбках. Вот ведь что делает секта с людьми посреди двадцать первого века. А ведь они могли бы сейчас, – думала грустно Аделина, – в университетах учиться, диссертации писать, бизнес вести, детей рожать, на курорты ездить. А они в бушлатах двор метут.
Попытавшись выглянуть в окошко, Аделина поняла, что ничего увидеть в нем не удастся, так как подойти близко к раме мешали шкаф и стол. Аделина пыталась представить начальницу этого религиозного общежития. Тетку лет пятидесяти, толстую и суровую надсмотрщицу, которая запрет ее здесь навсегда. А за побег будет сечь на конюшне. Она ждала, что вот-вот войдет кошмарная баба и займется ее перевоспитанием.
Но никого не было. Аделина прилегла на кровать, продолжая напряженно ждать. Однако никто по-прежнему не спешил к ней. Можно было, конечно, попробовать сбежать, двери тут запирать не принято. И до ворот не так далеко.
Она снова принялась терзать телефон, хотела вызвать такси. Но связь не работала. Аделина поводила телефоном по сторонам, выглянула в коридор и прошла его до конца – связь отсутствовала. Аномальная зона, Бермудский треугольник. Палеодор, наверное, вместе с камерами и глушители сотовой связи не забыл поставить. «Ай, да ясновидящий, ай, да молодец!» – приговаривала Аделина, медленно изучая коридор на предмет связи.
Добравшись до большого, во всю стену, окна, она подошла и прижала лоб к стеклу, почувствовав приятный холодок.
За окном открывалась обширная территория. Хозяйственные феи разошлись, и их заменили феи огородные, в замызганных фартуках и толстых резиновых перчатках, с лопатами, граблями и совками. Они занимались клумбой, удаляя с нее остатки осеннего сухоцвета и мусора, засыпая торфом и укрывая на зиму кусками черной ткани. И все в юбках, и все в платках. «Господи, как же он вас сюда заманивает?» – размышляла Аделина, рассеянно наблюдая за чужой работой.
Она все больше ненавидела этого загадочного ясновидящего, который мог превращать живых людей в идиотов, истуканов, потерявших волю к жизни. Сашка еще как-то держался, наезжал сюда периодами, оставаясь все же в собственной колее, отдавая часть себя семье, ребенку, работе. Но ведь еще немного, и Палеодор его тоже сюда загонит вместе с Милой и Максимкой. И будут всей семьей клумбы ему копать и коврики чистить. Но ведь не бывает добровольного рабства. Здесь кроется нечто иное. Не может человек вдруг без причины взять и отдаться в руки мошеннику.
Телефон окончательно погас. Бежать было некуда. Не идти же через лес пешком. Придется ждать начальство.
Поникнув, Аделина поплелась в келью, села за стол и достала Мишины письма. Развязала ленточку и разложила широким веером. Стала проверять по датам и перекладывать по порядку. Бережно держа в руках потертые листочки, некоторые из них читала. «Увядшие от времени глупенькие мысли», – сказала вслух.
Перед глазами вставали образы прежних надежд. Она видела тогда Мишу сказочным принцем, влюбленным рыцарем, будущим спутником жизни. А он ускользал, заманивал ее в зыбкую ловушку. Он не давал опоры для будущего, растворяя в словах настоящее. Аделина только сейчас, читая письма, заметила эту странность. Лишь три письма из всех касались трепещущей темы отношений. Аделина вытаскивала их из «веера» по очереди, и вчитывалась глазами взрослой женщины в знакомые строки. Их писал Миша, двадцатичетырехлетний учитель литературы, который сегодня был бы для неё пылким мальчишкой.
Глава 7. Три письма Миши
Письмо, прочитанное первым.
«Здравствуй, Аделина. Читать твои письма – истинное удовольствие, я кляну себя всякий раз за то, что не могу зачастую сразу сесть за ответ. Первый эмоциональный отклик на твои мысли – очень живой, естественный и любопытный даже мне самому, не попадает на бумагу.
По-видимому, необходимо дать торжественную клятву под присягой, что я одной рукой открывая конверт с твоим письмом, другой сразу же буду браться за ручку, скорописью пытаясь запечатлеть на бумаге поток чувств и мыслей, неизменно охватывающий меня при чтении твоих действительно чудесных писем.
Да, у тебя не было опыта такого общения, и мое положение казалось сперва нам преимущественным, но сейчас я вижу ошибочность этого мнения. Ты писала, и писала не меньше, скорее даже больше меня, твой дневник, к моему сожалению, теряющий что-то из-за нашей связи, дал тебе прекрасный опыт.
Я же никак не отрешусь от стереотипов односторонней переписки, в которой всегда видел лишь возможность самовыражения, и теперь теряю, точнее никак не научусь чувствовать безумно соблазнительный момент диалога.