скачать книгу бесплатно
Мембраны
Беата Лашевская
Безответно любить и вдруг освободиться от ненужного чувства, безропотно отдавать и вдруг начать думать о себе, покорно подчиняться и – стать независимой от чужих ожиданий. Чтобы вернуть своей героине внутреннюю гармонию и утраченное когда-то ощущение счастья, автор проводит ее через одно из самых страшных испытаний – неизлечимую болезнь. Аделина не может позволить себе платную медицинскую помощь, и все же, благодаря чудесному стечению обстоятельств, попадает на лечение в Израиль. Но чудеса не заканчиваются и там. Ее жизнь, грозившая превратиться в мучительное угасание, вдруг начинается заново и обретает долгожданный смысл.
Беата Лашевская
Мембраны
Часть 1
Глава 1. Разлом
Крылечко, лесенка в три ступеньки, белая пластиковая дверь под вывеской, несколько кабинетов. Вот и вся клиника. Аделина часто бывала здесь по двум причинам: расположена прямо в ее доме и можно без очереди взять любые справки.
В девять утра Аделина стояла возле кабинета УЗИ и рассматривала табличку «Могилин М. Г.». Фамилия не предвещала ничего хорошего. Раньше здесь работала Голубева В. И. – бабушка с седыми кудряшками вокруг круглого морщинистого лица. Состарившийся херувимчик. С ней всегда можно было поговорить о пустяках и уйти, ощутив прилив оптимизма. А теперь? М.Г.? Максим Геннадиевич? Макар Гаврилович? Марк Григорьевич?
– Проходите, Михаил Генрихович вас ждет, – сообщила из-за полукруглой тумбы похожая на куклу девушка в медицинской шапочке.
– УЗИ мочевыделительной системы? – уточнил, глядя в монитор компьютера, Могилин, слегка качнув головой вместо приветствия. – Ложимся, оголяем живот, – опять махнул головой, на этот раз в направлении кушетки, отгороженной ширмой.
Аделина легла, неудобно запрокинутая голова начала ныть.
– Я нанесу гель, – предупредил узист, подъехав к ней прямо на стуле. Его пингвинье тело, спрятанное кое-как в белый халат, явно не любило подниматься с этого удобного предмета мебели и перемещалось по кабинету исключительно сидя, катаясь туда-сюда на колесиках.
– А жалобы какие-то есть? – узист медленно водил датчиком.
– Иногда болит сбоку, справа. Но все говорят, нет ничего. У гинеколога была, у хирурга была. Вот теперь сама решила на УЗИ, – отвечала, глядя в потолок, Аделина. Она скосила глаза, чтобы тоже взглянуть в мутный светящийся экран.
Ощутимо вдавливая датчик в ее тело, узист обнаружил что-то любопытное и теперь выстраивал вокруг этого объекта ловушку – ставил светлые точки на темном экране и соединял их, образуя светящийся кокон.
Аделину от волнения перед неизвестностью начало знобить. Могилин завел датчик далеко вправо, потом осторожно перевернул ее на бок и забрался своим прибором почти в подмышку. Он словно хотел найти и отсканировать штрих-код, где будут ответы на все вопросы.
– Ну да, – проехал на стуле обратно к компьютеру. – Можете одеться.
Минут десять щелкал клавишами, держа долгую паузу.
– Вам нужно будет обратиться в профильное учреждение.
– Что-то нашли? – Аделина смотрела в небольшие и словно вдавленные глаза Михаила Генриховича, надеясь на ответ: «Да все у вас нормально, ерундовое дело». Но его взгляд говорил: «Нет, Аделиночка, такая фамилия у меня неспроста!»
– Что-то есть в мочеточнике, вам нужно обратиться в профильное учреждение, – наконец пояснил Могилин, приглушив свой низкий голос.
– В мочеточнике? – Аделина пыталась хоть немного вспомнить школьную анатомию.
– Можно в шестьдесят седьмую больницу. Но там из знакомых у меня никого. А вот в Герцена могу дать контактик Ручкина, моего коллеги бывшего. Я напишу телефон.
– А это срочно?
– Не экстренно, но срочно. – последние слова доктор произнес медленно, задумавшись о чем-то своем и невпопад улыбаясь.
– Онкология? – только и смогла произнести она.
– Это уже не ко мне вопрос, а к Ручкину. Но если там что и бывает, то злокачественное. Карцинома чаще всего. Есть спонтанные кровотечения при мочеиспускании?
Аделина отрицательно покачала головой, не понимая, что произошло.
Михаил Генрихович был доволен и светился, как апельсин. Сама девушка его уже не интересовала ни как объект исследования, ни как человек. Она вышла, а Михаил Генрихович сгреб со стола пачку сигарет с зажигалкой, неспешно направился к выходу и вывалился на крылечко покурить. На улице лил дождь.
Аделина шла домой. Казалось, что плотная упругая мембрана отгородила ее от всего остального человечества. Идти до подъезда было шагов сто. Дождь бил холодными струями по волосам, растрепавшимся и слипшимся в темные сосульки, по лицу, на котором впервые прорезалась морщинка между тонких бровей, по плечам, сжавшимся и почти совсем скрывшим худую шею. Долгие сто шагов дождь безжалостно поливал ее, будто настаивая на том, что реальность изменилась навсегда.
Стоя перед своим подъездом Аделина долго пыталась вспомнить код от входной двери. Струйки затекали за воротник ветровки и ползли по спине. И не было никакой защиты от происходящего. Внутри нее взрывное устройство с часовым механизмом отсчитывало остаток… Дней? Месяцев? Вся жизнь уложилась в тридцать шесть лет?
Дождь прекратился. У главного входа в онкологический институт Аделина невольно задрала голову. Высокий тяжеловесный центральный корпус поблескивал мокрыми стенами.
В вестибюле толпились люди. Обреченные и болезненно бледные. Старые, молодые, изможденные, кое-как замотанные в одежду, в тряпочных шапочках, капюшонах, с открытыми лысыми головами, с костылями, в инвалидных креслах. Тихим ручейком они проникали в узкий проем, перекрытый единственным турникетом. Все здесь были подчинены собственным внутренним часовым механизмам, и время у каждого было выставлено свое.
Чем дальше двигалась очередь, тем выше поднимались плечи, плотнее прижимались сумки, руки – все живое закручивалось воронкой внутрь себя.
Ручкин Сергей Сергеевич деловым тоном сообщил по телефону, что будет ровно через семь минут.
Аделина выбралась из вестибюля обратно на улицу. Посмотрела на небо, желая убедиться, что она еще может видеть. Вдохнула поглубже, чтобы почувствовать, что еще умеет дышать. Воздух был холодным, утренним, влажным. Она не могла даже мысленно смешать себя с толпой обреченных в вестибюле. «Мне туда рано» – подумала она.
Ровно через семь минут, как и обещал, появился Ручкин. Если бы Аделина не знала, кто он, то решила бы – оперный певец. Модное светлое пальто, в руках портфель из натуральной, какой-то сложно-рельефной кожи. Наверное, крокодиловой. Волнистые темные волосы Ручкина были тщательно уложены назад блестящим гелем – словно для сцены.
– Доброе утро, – сказал Ручкин. Приняв ее растерянную улыбку за приветствие, он прошёл дальше и нырнул во вход, показывая, что надо следовать за ним и побыстрее.
Аделина посеменила за Ручкиным, протискиваясь и извиняясь. Тот шепнул слово охраннику, и турникет приветливо опрокинул хромированные рычаги, приглашая Аделину в глубины института.
По длинным коридорам и немного по лестницам, минут пять по улице, и снова по коридорам уже в другом корпусе. Ручкин наконец привел ее к двери своего кабинета. Судя по табличке, Сергей Сергеевич был не простым врачом-урологом, а человеком при должности.
– Простите, не могу уделить вам много времени, улетаю на конференцию, – возясь с замком, предупредил он.
– Да ничего, я благодарна, Сергей Сергеевич, что вы вообще нашли время… – Аделина с трудом подбирала слова и толком не понимала, о чем говорить, ведь она же еще не больна. Или больна? Как это понять, если ничего не ноет, не зудит и не кровоточит?
– У вас уже есть диагноз? – начал своим фирменным деловым тоном Ручкин, усевшись наконец на любимый кожаный диван, закинув ногу на ногу и приглашая Аделину тоже присесть, – Вас уже обследовали? Что именно делали? МРТ, КТ, смывы, маркеры?
– Нет, то есть, да, – тяжело обсуждать то, во что еще не веришь, – УЗИ сделали. Могилин сказал – похоже на онкологию. Кажется в мочеточнике.
– Ну, во-первых, Могилин просто узист. А на УЗИ среднюю часть мочеточника практически не видно. Во-вторых, давайте не будем забегать вперед. Далеко идущих выводов делать нельзя, пока мы туда не залезем и не возьмём на гистологию кусочек материала, – вскинув руку, Ручкин глянул на циферблат крупных часов, потом опустил ладонь на свое колено и начал постукивать по нему. Голос его превращался из делового в покровительственный.
Аделина наблюдала за его тонкими хирургическими пальцами. Ей неудобно было задерживать занятого человека.
– Дайте, я посмотрю заключение, – Ручкин взял помятый листок.
Сергей Сергеевич глядел в текст, напечатанный Могилиным, а сам думал, сколько же таких испуганных, ошарашенных, уже прошло через горнило онкологического диагноза, и сколько еще пройдет, и не было этому конца и края. Нужно ли их мучить, продлевать страх, тешить надеждой? Смерть сама по себе неизбежна. В их ситуации спасение – это инвалидизирущие операции, после которых они будут жить чуть дольше, но уже не имея мочевого пузыря, прямой кишки, желудка или глаза. Та еще радость жизни…
Он мельком взглянул на сжавшуюся в комочек Аделину. Ведь эта пока еще внешне благополучная девчонка надеется: ударит Ручкин оземь волшебным посохом и исчезнет опухоль, как и не было. К нему каждый день приходят. Красивые и некрасивые, сильные и слабые, верующие и неверующие. А на выходе они с трубками из брюшных стенок, с выпавшими от химии зубами, с лысыми головами, ввалившимися глазами. Благодарят они врачей, или наоборот проклинают в свой последний час? Нужна ли им такая милостыня?
К его щекам прилила кровь, проступив через светлую кожу розовыми пятнами.
– Если там опухоль, то с большой вероятностью злокачественная. Хотя это еще требует доказательств, как я уже говорил, – Ручкин повернул лицо к Аделине, – При наличии новообразования, скорее всего мы сделаем нефроуретерэктомию. Если бы вы были старым дедушкой, то вообще бы не стали… – он не захотел развивать мысль, она была не к месту.
– Нефро? Эктомия? Это что-то про почки? – понимать термины, которые ни с чем не ассоциировались, было все сложнее.
– Нефроуретерэктомия – это удаление почки одним блоком с мочеточником, – нехотя пояснил Ручкин.
– То есть, если бы я была старым дедушкой, за меня бы никто не боролся? – Аделине стало жалко старичков.
– Давайте мы оставим дедушек в покое. Я вижу ситуацию следующим образом. По опыту – это скорее всего карцинома. Надо делать КТ с контрастом. – Ручкин снова перешел на деловой тон, вспомнив про конференцию. Его начала раздражать эта мокрая мышь, которая сидит и дрожит, будто он ее съест.
– А делать операцию будете вы?
– Во-первых, я улетаю и меня не будет больше недели. А вам ждать никак нельзя. Во-вторых, я уже редко берусь оперировать, если только какой-то особенно интересный случай. Право первой ночи, так сказать, – Ручкин попытался усмехнуться, но в его взгляде по-прежнему сквозило раздражение. – Я назначу специалиста. Молодым тоже надо расти, профессионально развиваться.
Ручкин поднялся и взял портфель. Аделина закрыла лицо руками. Хотелось прекратить этот кошмарный сон, хотелось срочно проснуться. Аделина прошептала, чувствуя близкие слезы: «Мне очень страшно». Ручкин подошел и чуть похлопал по ее рюкзачку, намекая на финальный аккорд беседы.
– Неправильно относитесь к ситуации, – он звонко уронил связку ключей и нагнулся за ней. – Простите, мне пора. Я должен закрыть кабинет. – поднявшись, он почувствовал неловкость за свое раздражение, и сморщив лоб, глянул на Аделину жалостливо, – Поверьте, вы очень скоро привыкнете к тому, что вы онкологический больной. Для вас это станет нормой.
Ручкину было искренне жаль, но после тысяч таких, как эта «мышь», прошедших через его хирургические руки, жалость приобрела форму мягкого равнодушия. Он кивнул Аделине в знак прощания.
На улице она долго стояла на холодном ветру, пытаясь осознать то, что принесла ей эта встреча. Шум транспорта успокаивал. Аделина медленно пошла к метро, не замечая кофеен, не присматриваясь к геометрии перекрестков. Она кожей впитывала реальность, как будто теряя на нее право.
Разговор с Ручкиным не помог. С одной стороны, он готов организовать КТ и операцию. Можно приехать прямо завтра сдавать анализы для госпитализации. Но, с другой стороны, всем своим видом он как будто против этого. Осталась недосказанность, которая мешала принять решение. Ложиться на операцию сюда? Или искать дальше? Кого искать? Где искать?
В метро, стоя на эскалаторе, уходящем далеко вниз, Аделина вспомнила: какие-то шесть часов назад она собиралась улететь на море. Жизнь была ясной, а будущее прозрачным. И вдруг все сломалось.
Аделина заплакала. Потеряли смысл и море, на которое она никогда больше не полетит, и причина, по которой это произошло. Жизнь внезапно треснула, образовав глубокий разлом. И эскалатор медленно тащил ее на дно этой бездны.
«Вы онкологический больной, это станет для вас нормой» – звучал в голове голос Ручкина.
Глава 2. Ночь длинных гудков
Ночь Аделина провела без сна. Первая ночь наедине с онкологическим диагнозом – бесконечный крик. Беззвучный. А потом в голос. Слезы, слезы, слезы. Плачешь на ковре в комнате, глядя в выключенный телевизор, плачешь у вешалки в коридоре, уткнувшись в пальто, плачешь в ванной, глядя в лампочки на потолке. И потом замираешь в позе эмбриона на диване, тонешь в нем, захлебываясь тишиной. И задаешь вопрос: «Почему я?»
Когда слезы иссякнут, отвлекаешься чашкой кофе (вина, коньяка, валерьянки – что окажется под рукой), и начинаешь испытывать уважение к собственной стойкости перед ударом судьбы. Нарастает сострадание к своей мученической доле. Становится безразличным завтра, послезавтра, любое будущее. Теряют ценность планы – предстоящие поездки, командировки, увольнения, дни рождения, разводы и свадьбы. На их месте образуется голый пустырь, овеваемый ветрами и покрывающийся льдом молчания.
В молчании проводишь несколько часов, или может быть даже дней, ощущая бессмысленность всего своего прошлого. И думаешь: «Зачем оно было?» Ходишь тенью по дому вдоль стен и полок: медленно проводишь пальцами по рамочкам с фотографиями – слепками уже не твоей жизни – и приходишь к выводу – такой, как ты, человек больше не родится в этом мире никогда. Пытаешься мысленно извлечь себя из окружающего пространства и наблюдаешь, как все здесь тоже умирает. Жалко становится опустевший дом. И рождается горькая усмешка: «Как вы тут будете без меня?»
Подходишь к зеркалу, а там совершенно чужая женщина с пронзительно синими глазами, опухшими от слез. Губы поджаты, нос красный, морщинка между бровями углубилась и ушла вверх, ее перечеркнули несколько новых. И в застывшее лицо, как в пустую форму, вливается понимание – все происходящее не сон, не бред, не шутка. Время сжимается в короткий вопрос: «Это конец?»
И тут прямо перед зеркалом входишь в состояние турбулентности. Страх! Перегрузка всех систем. Настоящий, дикий, первобытный страх взметает стратегический запас адреналина, отложенный на случай смертельной опасности. Ты принимаешь последний бой. Устраиваешь бунт. Ты вытираешь слезы, показываешь зеркалу кулаки и бросаешься к телефону. Звонишь. Набираешь вразнобой номера, не в силах упорядочивать адресатов, чтобы крикнуть: «Помогите!»
У Аделины началась ночь длинных гудков. Длинных гудков без ответа. Пальцы приросли к сенсорным кнопкам. Гудки, гудки, гудки. Длинные гудки не желали превращаться в голоса. Абоненты не хотели знать о проблемах Аделины. Они хотели ночью спать, а с утра спокойно посмотреть новости о землетрясении, которое случилось очень далеко. Они не рады были найти утром в телефоне десяток вызовов и мучиться вопросом – «Перезвонить или нет?» И потом, все же перезвонив, услышать, что какая-то Аделина больна раком и просит помощи. Ведь после этого придется мучиться вопросом «А что, собственно, могу я?»
Аделина отбросила телефон в сторону и посмотрела в окно – там занимался безмятежный рассвет. Его розовые зефиры казались отсветом уходящего рая, из которого она изгнана.
Коротко звякнул металлом телефон. Аделина взяла его в руки. Пять утра. Сообщение от доктора Ручкина, два слова: «Есть информация». Аделина тут же позвонила.
– Вчера не стал озвучивать, а сейчас засомневался, имею ли я право не ставить вас в известность, – торопливо говорил Сергей Сергеевич, чуть приглушенно, будто кто-то мог его подслушивать.
Аделина включила громкую связь, положив телефон на стол, и устало выдохнула «Да». Она не понимала, что нового сможет ей сообщить Ручкин на рассвете, да еще находясь где-то на конференции. Решил все-таки воспользоваться «правом первой ночи»?
– Есть еще вариант для вас. Можно сохранить почку. – Он закашлялся, заглушая последние слова, – Но он, так сказать, сами понимаете, платный. Вы, главное, скажите – да или нет.
– Сколько? – спросила Аделина, тоже снизив голос, как будто вступая с доктором в сговор.
– В зависимости от ваших возможностей. Можно рассматривать зарубежные варианты. Израиль, Германия, Турция, Корея. Можно у нас в частных клиниках. Помогу договориться.
– Денег нет, – сказала Аделина, задумавшись, почему, в самом деле, она не накопила до сих пор и пары миллионов на «черный» день.
Ручкин напряженно помолчал. За окнами его номера в отеле заревела сирена экстренных служб. Пожарная, скорая, а может полиция. Аделине было ее слышно. Она удивилась, как вовремя вселенная подает ей сигнал, подсказывая серьезно задуматься.
– Ищите. «Мне бы не хотелось рассказывать вам о подробностях жизни с одной почкой», – произнес доктор, опять раздражаясь.
– Кредит не дадут, – отрезала Аделина. Она уже начала злиться, что вообще поехала к этому павлину с крокодильим портфелем. Он все равно ничем ей не смог помочь, теперь из-за него приходится ломать голову над задачами, у которых нет решений.
Она машинально открыла упаковку с вафлями и начала вытаскивать по одной, с хрустом ломать пополам и складывать перед собой половинки в пирамидку. Сирены экстренных служб по ту сторону связи продолжали разрываться.
– Кредит это или не кредит, меня не касается. Мое дело проинформировать. Думайте. – Ручкин резко нажал «отбой».
Ручкину было слышно, как что-то слабо похрустывало в трубке, пока они разговаривали. Он невольно вспомнил, как вчера хрустнули его старые очки. Жена Варюшка на них наступила, чтобы он согласился сделать себе новые, приличные, в модной оправе.
Ручкин сидел в гостиничном номере после долгого перелета и, вместо того чтобы отдыхать перед сложным выступлением на конференции, зачем-то пытался объяснить этой дурочке, что есть высококлассные хирурги, которые могут сделать ее здоровой, но бесплатная медицина этого варианта не предусматривает.
Насчет права первой ночи он, конечно, немного преувеличил, дабы подчеркнуть свой статус. Он, может, и хотел бы выбирать только интересные случаи, но они достаточно редки, а большой перерыв между операциями не шел на пользу мастерству хирурга. Право первой ночи красиво только в теории. На практике – пусть молодые опыта набираются, спины гнут. Он свое у стола отстоял – весь позвоночник в грыжах.
«Как можно быть такой инертной? Как можно не иметь денег на собственное здоровье?» – мысленно возмущался Ручкин, – «Нет мужа? Любовника? Начальника, в конце концов. Денег нет! Что за глупости! Зачем он, черт возьми, позвонил? Ведь понятно – нет там никаких «платных» вариантов. Живет сегодняшним днем, вся в кредитах. Надо скорее забыть об этом ходячем недоразумении. Пусть сама разбирается со своей безалаберной жизнью».
С годами ему все больше казалось – больные сами виноваты в своей участи. Хотя масштабный статистический анализ, конечно, провести невозможно. Но практический опыт приводил к неутешительным выводам. В основном обычные люди были инфантильны. Они не имели никакого плана на случай, если будут нуждаться в помощи. И не могли толком ответить на простой вопрос: кто станет им помогать во время лечения и реабилитации? На растерянных лицах наблюдалось одно и то же выражение – «Помощь? Мне? Вы шутите, доктор?»
Быть немощным не принято. И в большинстве своем люди готовы скорее умереть, чем стать лежачими. А отсюда и отсутствие желания тратить ресурсы на обеспечение себя в будущем каким-либо уходом. Хотят бесплатной помощи от доброго дяди, который почему-то обязан им эту самую помощь предоставить. И еще потом, не дай бог, что-то пойдет не так – дядя будет виновен и казнен. Сергей Сергеевич не мог понять – кто этот дядя? Государство? Министерство здравоохранения? Дежурный врач в больнице? Кто он? А особенно было не понятно Сергею Сергеевичу – почему никто не хочет считать себя обязанным помочь себе самому?
Ручкин вздохнул, вспомнив, что ему еще надо будет сбежать с конференции на часок-другой и купить жене сумочку (черт бы побрал все эти Гуччи). Сергей Сергеевич развалился на глубоком мягком диване, взлохматил свои прилизанные волосы, отложил телефон, снял тяжелые часы и кинул их на журнальный столик. Навалилась усталость. От перелета, от работы, от вечного недосыпа, и еще от нового имиджа, придуманного молодой женой Варей. «Все-таки уже не мальчик» – говорила она, укладывая ему прическу. – «В пятьдесят надо выглядеть прилично».
Точнее, в пятьдесят два. Ручкин, в отличие от многих своих коллег, пришел в профессию по призванию и династической принадлежности. Его дед и отец тоже были урологами. Ничего другого выбрать в жизни он просто по определению не мог. Первая книга, прочитанная самостоятельно, была учебником анатомии. Любимый предмет в школе – биология. Он легко, без репетиторов и прочих глупостей, поступил в медицинский университет. И тут же женился на однокурснице – милой веселой девчонке Маше Чижиковой, которая смотрела на него влюбленными глазами и бегала за ним, как подорванная. Юный Сережа Ручкин решил – проще сдаться, чем тратить силы на сопротивление.
Девочка Маша с большим рвением окружала любимого заботой, избавив его от мелкой бытовухи. Она быстро забеременела и ушла в вечный академический отпуск. Родился сын. Следом еще один. Но Ручкину было не до семьи. Он рвался в бой. Строил карьеру, писал диссертацию. Ему не приходило в голову, что Маша жертвовала для него чем-то важным. Он искренне «делал ее счастливой», вверяя заботливым рукам супруги все трудности семейного быта. Он доверил ей холить и лелеять мужа, чего же еще?
Сыновья постоянно плакали, кричали, много болели. Но это все проходило как-то мимо сознания Сергея Сергеевича. Он писал диссертацию, оперировал, исследовал, уставал. А дома становилось все шумнее, напряженнее, сложнее. Ради науки надо было обрести подходящую спокойную обстановку. В конце концов он ушел к молодой и амбициозной Варе, бросив Машу замученной семейным счастьем и опять беременной.
Варя быстро взяла Ручкина под контроль, и он стал нудным подкаблучником, испытывая комплекс неполноценности перед юной женой. А она принимала его самоуничижение, как должное. С определенной долей садизма. Варя следила за питанием, фигурой, цветом волос неумолимо стареющего гения. Он боялся жену и постоянно скрывал свою усталость, и от этого еще больше уставал. Он пытался казаться бодрым, активным, мощным, но терял силы и его организм все сильнее изнашивался.
Во втором браке Сергей Сергеевич довольно скоро перестал оперировать – руки уже не те, перестал писать диссертации – голова уже не та. Все это он скрывал от Варюшки и старался чаще уезжать хоть в какие-нибудь командировки. Только там можно было перевести дух и побыть самим собой. Но потом неведомая сила снова тянула к Варе, словно он сам желал быть униженным, никчемным, старым, хотел оставаться жертвой фурии, которая его мучила тонкой упругой плотью и милыми капризами.
Маша с сыновьями не беспокоила, о себе больше не напоминала. И он не хотел менять эту данность. Мало ли – может у нее новая личная жизнь. Он же считал себя деликатным и тонким человеком. Зачем ломать чужие судьбы. «Бог все видит», – любил повторять Сергей Сергеевич, подчеркивая свою богобоязненность, как доказательство порядочности.
После разговора с Аделиной, Ручкин набрал текст жене: «Задержусь, не скучай. Плывут регламенты, увеличено количество сессий. Как обычно. Зато отдохнешь от своего старого брюзги».
Он выключил телефон и вздохнул – вспомнил Варюшкины несоленые оладьи из брокколи, встававшие поперек пищевода. Блаженная улыбка чуть тронула губы доктора. Через пару часов он сходит на завтрак в кафе отеля и наестся до отвала своей любимой яичницы с беконом, до одури напьется кофе и примет после этого теплый приятный душ. И никакого контрастного обливания, никакой йоги, никаких ортопедических жестких тапок, больно въедающихся в ступни неприятными буграми. А потом, после выступления обязательно «жахнет» с коллегами коньяка.
