скачать книгу бесплатно
Прикрыв воспаленные глаза, он решил наплевать на правила и спать, как есть, в одежде. Силы иссякли. Проваливаясь в грезы, он вспоминал запах топленого молока и пирогов с капустой… Незаметно начала ему сниться первая жена Маша, она качала его на руках, как младенца, улыбалась и была очень красивой в домашнем халате – растрепанная, нежная, тихая. Сергей Сергеевич тянул руки к ее лицу, обещая лично сделать ей нефроуретерэктомию.
Аделина почувствовала голод и стала есть обломки вафель, вытаскивая их из высокой пирамиды, построенной во время беседы с Ручкиным, и покрывая крошками кухонный диванчик. Что этот Ручкин вообще к ней прицепился? Сидел бы на своей конференции и радовался, как хорошо он выстроил жизнь, как правильно складывается карьера. Конференции, лекции, диссертации – это же гораздо гигиеничнее плоти и крови дурочек, у которых даже нет денег на нормальную операцию.
Внутри зашевелилось беспокойство – почему у неё не было склонности к карьерному росту, внешнему лоску? Ну или хотя бы к любовным интрижкам? Никогда об этом не заботилась и не задумывалась. Жила и жила себе. Не заметила, как вышла замуж за однокурсника, можно сказать, по дружбе. Не обиделась, когда он ее бросил. Преподавала программирование детям, репетиторствовала. Берегла мамино больное сердце и никогда ничего плохого о себе ей не рассказывала. Только хорошее. Мама жила далеко и скрывать от нее трудности было несложно. Высылать деньги и сообщать добрые новости – это и есть любовь в понимании Аделины. В таком же примерно смысле она любила мужа Сашку. Бывшего теперь уже мужа. Помогала, кормила, выслушивала, жалела. Отдавала последнее. И не ждала от него благодарности. Думала, раз он с ней – значит любит. А если не с ней – значит ему так лучше.
Захотелось кофе, крепкого, с корицей. Аделина тяжело поднялась и достала из шкафчика турку. Подумала – можно было бы, конечно, рассматривать как финансовый запас квартиру, доставшуюся от деда. Но в позапрошлом году ее квартиру рассмотрел в этом качестве Сашка. Им с беременной женой надо было где-то разместиться. Пришлось Аделине помочь молодым. И если ее не устраивало жить с ними на собственных квадратных метрах (а ее не устраивало), нужно было под залог своей квартиры взять для них ипотеку. Саша обещал выплатить весь кредит за пять лет.
Керамические тарелки ручной росписи, развешанные по стенам кухни, глядели на Аделину грустно, будто она их тоже заложила в банк. А фотография дедушки смотрела мимо нее на хрустальную люстру «одуванчик». Дедушка берег ее, как память о бабушке. Он рассказывал, как они вместе с бабушкой доставали эту люстру «по блату», везли домой, как он ее собирал и закреплял на потолке, а бабушка держала стремянку, с которой он все-таки умудрился упасть.
Аделина смотрела на фотографию дедушки и думала – где же она ошиблась? Где в своем прошлом она вошла не в ту дверь? Казалось, надо просто вернуться в неправильную точку судьбы, переиграть сценарий, и тогда исчезнет онкология и придет счастье. Что-то самое главное было упущено.
Запах кофе ароматной волной накрыл кухню. Пара глотков крепкой арабики не дала эффекта. Скорее наоборот – отняла последние силы. Поморщившись из-за чрезмерной горечи, Аделина вдруг замерла. Внезапно ее осенило. Та самая точка. Упущенная дверь. Миша Чацкий! Ну, конечно…
Аделина воодушевилась и бросилась жарить себе яичницу. Она разогрела сковороду и разбила два яйца. Крупные желтки упали рядом и посмотрели на нее вопросительно. Вспышка прозрения начала развиваться в план. В комоде лежали Мишины письма, там адрес. Правда, адрес этот уже не актуален, Миша писал, что сдал родительскую квартиру. А сам переехал в стеклянный небоскреб в Москве. Может, он уже где-нибудь на Карибах или в Лондоне. Да и вспомнит ли он Аделину. Эх, если бы удалось невероятным чудом переиграть жизненный сценарий, все встало бы на свои места. И где же его теперь найдешь-то?
Аделина стояла с кухонным ножом над сковородой. Прозрачный белок начал мутнеть. Вместе с этим прозрение начало преобразовываться в сомнение. Лезть в жизнь к человеку? На основании пачки писем? Влюбленность шестнадцатилетней девочки в молодого учителя еще не означает, что он обязан ее спасать и переигрывать с ней какие-то сценарии спустя столько лет. Аделина мысленно посчитала – прошло ровно двадцать. Ничего уже не переиграешь. Ей тридцать шесть, ему сорок четыре. Он сто раз женат и так далее. Нет, поезд ушел. Она по очереди ткнула ножом в желтки. Они растеклись лужицами, образуя на скворчащем белке два грустных оранжевых континента.
Сунув турку и тарелку из-под яичницы в раковину, Аделина прилегла на кухонном диванчике и мгновенно заснула. В тапочках и в обнимку с подушкой.
Во сне она увидела человека, покрытого с головой многослойной белой одеждой. Он что-то говорил, не разобрать, как будто слова были на неизвестном языке. Одежда его сверкала, солнце било в глаза и мешало Аделине получше его рассмотреть. За спиной у незнакомца море и небо смыкались, образуя ярко-розовую линию горизонта. Человек махал Аделине рукой. Лицо его было встревоженным. Вдруг солнце во сне погасло, небо почернело, море покрылось волнами. Завыл ветер. Вой нарастал и нарастал, словно тонкими железными трубочками врезаясь в мозг. Аделина металась, бегала вдоль берега и искала человека в белой одежде.
Сон прервали резкие гудки домофона.
Глава 3. Вторжение
– Дюша, открывай, это мы, – в домофоне звучал веселый голос бывшего мужа.
– Мы? – повторила Аделина, машинально нажимая кнопку на трубке.
Сашка пришел, как всегда, без предупреждения. От прозвища «Дюша» Аделину бросило в жар. «Дюша-индюша», то есть толстая и кудахчет. Оно и раньше ей не нравилось. Только она это привыкла скрывать – терпела.
В квартиру ввалился заметно располневший бывший муж Сашка с крупным карапузом на руках. Мальчик держал игрушечный пистолет. Осмотрев коридор и отметив присутствие в нем неизвестной тети, он, не задумываясь, наставил пистолет на нее. Аделина не могла выговорить ни слова – вопросы застряли в горле.
– Милка умотала на учебу, мелкого некуда девать. А мне надо на час буквально. – Саша умело раздевал ребенка.
Толстенький белокурый малыш прижался к отцу и спрятал лицо в его рубашку, торчавшую из расстегнутой куртки. Аделина заметила, что рубашки на малыше и на отце были одной и той же расцветки. Впрочем, светлые жиденькие волосенки на их головах были также будто созданы одним и тем же мастером.
Аделина в растерянности смотрела на мальчика. Теоретически она, конечно, знала о его существовании, но видела впервые. Сейчас ей было не до гостей и не до чужих детей. Она терла воспаленные глаза и пыталась вспомнить, когда они виделись с Сашкой последний раз? Год назад? Полтора? Как же его разнесло-то.
– Познакомьтесь, это Максим Александрович Повиликин, – проигнорировав растерянный вид Аделины, продолжал Саша, сделав голос забавно-детским, – А это тетя Дюша.
Саша показал пальцем на Аделину, потом погладил сына по спине, потрепал за полные плечики, и сказал все тем же игрушечным голосом, чтобы он слушался тетю, и что папа скоро вернется. Малыш хлопал бесцветными ресничками и кривил лицо, уже понимая, к чему все идет. Внезапно раздался протяжный детский крик, окончательно заглушивший попытки Аделины возразить.
– Даже не думай его здесь оставлять! – произнесла она не очень уверенно.
– Да перестань. – ухмыльнулся Сашка, – Дай ему конфету какую-нибудь или пряник. У тебя пряник-то хотя бы есть? Или все как раньше?
– Вафли есть, – скатилась к привычным оправдывающимся интонациям Аделина. Она не могла сопротивляться нахрапу Сашки.
– Вот, дай ему, пусть грызет. От сладкого мы, Повиликины, становимся тихими.
Саша это говорил, перекрикивая сына и набирая чей-то номер на мобильном телефоне. Дверь захлопнулась. От громкого хлопка ужас ребенка усилился, и он завыл еще пронзительнее. Аделина вспомнила – в спальне валялся старый плюшевый заяц. Семейная реликвия. Несколько поколений детей в их семье укладывали этого зайца спать и пели ему колыбельные. Одно ухо у него было надорвано и шерсть свалялась, но какая-никакая игрушка.
– Хочешь поиграть? – осторожно спросила Аделина Максимку, протянув зайца.
Повиликин-младший перестал кричать и сосредоточил взгляд на игрушке. Цепкими пухлыми ручонками взял, пощупал пластмассовый нос, потрепал хвостик, оторвал окончательно ухо. Отшвырнув в угол остатки зайца, быстро убежал на кухню. Там он схватился за штору, спрятал в нее лицо и снова начал плакать. Решающую роль сыграла пачка вафель – Максимка уселся на коврике и принялся строить дом из хрупких брусочков. Аделина наблюдала за уменьшенной копией Сашки и думала, как хорошо бы было, если бы это она, а не какая-то посторонняя женщина, родила его. Жизнь была бы осмысленнее – она читала бы ему книжки и водила в садик.
– А у меня рак, – громко сказала Аделина малышу.
– Ак, ак, – повторил Максимка и потащил вафлю в рот.
Слово «рак» в устах ребенка превращалось во что-то совсем не страшное, мультяшное, забавное. «Ак», сказанное Максимкой, не могло быть смертью.
Опять загудел домофон. Ребенок встрепенулся, надеясь, что это папа, и ринулся в коридор. На повороте споткнулся, влетел в косяк, и ударился выпуклым лобиком. Аделина взяла ребенка на руки, но он вырывался и кричал. На лбу образовалась заметная шишка. В трубке домофона кричали не менее надрывно, чем Максимка:
– Сейчас же откройте! Немедленно! – требовал женский голос.
– Ошиблись, – ответила Аделина и повесила трубку, начиная догадываться, кто это мог быть. Домофон загудел настырнее.
– Я сейчас с полицией приду! – пообещал голос.
– Вы в какую квартиру? – спросила Аделина, раздумывая, открывать новой сашкиной жене или прикинуться глухой старушкой?
– В вашу! В вашу! Отдайте ребенка! Иначе хуже будет! – угрожая, Мила начала задыхаться от гнева.
– А вот и мама, – сообщила Аделина Максимке, нажав кнопку на трубке.
В квартиру влетела растрепанная высокая девушка, вырвала ребенка из рук Аделины и начала его порывисто расцеловывать.
– Вы, наверное, Мила? – спросила Аделина, надеясь скорее на перемирие, чем на ответ.
– А это еще что? Какой ужас! – вскрикнула Мила, увидев на лбу у сына шишку.
Еще вчера Аделина в подобной ситуации предложила бы чаю, угостила, успокоила. И еще она наверняка бы сказала, что всегда рада помочь посидеть с малышом. Она же интеллигентный человек. А значит, мудрая, милосердная. Так ей всю жизнь говорила мама. И вот, голос мамы в голове опять требовал всепрощения. Но что-то за прошедшую ночь изменилось.
– Значит так, чтобы я не видела здесь больше ни вас, ни вашего мужа, ни вашего ребенка. Это понятно? – с непривычной твердостью произнесла Аделина.
– Я даже не могла представить, что интеллигентный и порядочный человек такое вытворит… – бормотала в ответ Мила, быстро обувая и одевая сына.
– Я предупредила. И еще у меня будет к вам настоятельная просьба побыстрее решать вопрос с вашими кредитами, ипотечная квартира формально моя! Так что, не советую нарушать договоренности. Это тоже ясно? – продолжила еще более сурово Аделина. По вытянувшемуся лицу Милы, Аделина поняла, что «интеллигентный и порядочный» наплел ей про ипотеку что-то другое.
– Я не в курсе. «Честно», – упавшим голосом сказала Мила. Она вдруг тоже что-то такое поняла. И волны ненависти к Аделине разгладились. Ей стало неловко.
– А еще у меня рак, – мягче и тише сказала Аделина. Она протянула Максимке игрушечный пистолет, который он забыл. Малыш маленькой пухлой ручонкой схватил его и начал нажимать на курок, целясь в Аделину. Возле матери он был совершенно счастлив.
– Рак? В смысле болезнь? – не поняла Мила.
– Да. – спокойно пояснила Аделина.
– Извините, – лицо Милы вспыхнуло, несмотря на толстый слой пудры. Дернув сына за руку, она потащила его к двери и поспешила уйти. Ей не хотелось больше смотреть бывшей Сашкиной жене в глаза. Слово «рак» внушало неприятное опасение подцепить смерть, словно грипп или чуму.
Аделина закрыла дверь на все замки, подняла семейного зайца, оторванное помятое ухо и поплелась на кухню. Она уже представляла – через полчаса позвонит Сашка и начнет отчитывать. Как же она устала от него. И от голоса мамы в голове. И от бесед с Ручкиным. И от своей беспомощности. Может и хорошо, что ее не будет больше? Природа избавляется от лишних, чтобы остальным дышалось легко.
Сашка позвонил не через полчаса, а поздно вечером.
– Ты насчет рака серьезно? – спросил он по громкой связи.
В темной спальне, свернувшись калачиком, Аделина слушала его дребезжащий и дергающийся, словно плохо натянутая струна, голос, с самой юности как будто стариковский, назидательный и ввинчивающийся в голову. В браке было тяжело привыкать к тембру Сашки, она долго не могла избавиться от привычки сравнивать его с бархатным голосом Миши Чацкого, спокойным, тихим, уверенным.
– Умру и все дела, ничего серьезного, – Аделина закрыла глаза.
Она вспоминала, как Сашка дожидался ее после занятий и провожал до дома, а она не знала, как от него отвязаться и сбегала с последней лекции. Саша настаивал, чтобы они обязательно вместе готовились к экзаменам, объяснял теорию, заставлял учить, а она почему-то ему подчинялась. Так же почти как маме. Иногда она делала вид, что слушает Сашу, а сама представляла на его месте Мишу.
– А что будет, если ты умрешь, подумала? Ты вообще понимаешь? – в голосе Сашки зарождался истерический фальцет.
– Ничего особенного. Вы с Милой родите еще парочку детишек, выплатите ипотеку и будете счастливы. Мама унаследует квартиру и будет обеспеченной пенсионеркой. На работе закроют мою вакансию кем-нибудь помоложе. – на долгом выдохе тихо отвечала Аделина. Выговаривание слов давалось с трудом. Все тело хотело покоя и обездвиженности.
– Мать твоя еще и нашу квартиру унаследует. А мы останемся с ребенком на улице, вот что будет, – фальцет возобладал.
«Господи, ну что ему еще надо? Что его так злит?» – размышляла Аделина, – «Вполне логично, что его новая жена оказалась красивой и длинноногой девушкой. Ясно, почему Сашка выбрал ее. На его месте я наверняка тоже выбрала бы Милу. А если она еще и готовит хорошо, и свежие пряники у нее на кухне всегда есть, то вообще говорить нечего. Природа расчищает место для более перспективных самок. А самцы их выбирают, не отдавая себе отчета, инстинктивно. В природе вообще все очень правильно устроено и сбалансировано. Нельзя сопротивляться ее законам, надо им следовать».
– Чего затихла? – после паузы спросил Саша. Было слышно, как он закуривает.
– Там все уже решено, – ответила Аделина, открыв глаза и взглянув в темное окно. Она не могла понять, это еще вечер или уже ночь? На небе была видна одна маленькая яркая звездочка.
– Там – это где? – сплюнув, спросил Сашка.
Скорее всего он стоял на улице. Порывы ветра начали заглушать его голос. Аделина ясно представляла выражение Сашкиного лица. Когда он злился, его глаза становились двумя острыми гвоздиками, губы сжимались в смешной болтик, уши белели. Некрасивые уши. Лопушками.
У Миши Чацкого были выточенные аккуратным полукругом уши, срезанные снизу наискосок, с треугольными маленькими мочками, аккуратные, плотно прижатые к благородному черепу.
– Там. Наверху. – наконец ответила она.
– Глупости. – голос Сашки дрогнул.
– Врачи говорят, почку отрежут, – пояснила Аделина, – А потом рецидивы. Это место очень склонно к рецидивам. А почки всего две.
– Глупости, – повторил Сашка.
В почках он ничего не смыслил. Врачей знакомых у него отродясь не было. Он докторов презирал и никогда к ним не ходил. Вывихи вправлял сам, царапины никакими бактерицидными средствами не мазал, пил сырую воду из-под крана и зимой купался в проруби. И еще ездил на какие-то занятия по «тантрической энергии», забивал полки книгами по эзотерике.
– Глупости, – согласилась Аделина, все еще размышляя, как смешны попытки идти против природы. И против судьбы.
– Надо искать другие методы. – сказал Сашка, уже выстроив свой план. – Сначала мы поедем к нотариусу. Ты напишешь на мое имя завещание. А потом к Палеодору.
Аделина только собралась возразить, но связь выключилась. Она поглядела на погасший экранчик телефона и вдруг громко сказала ему: «Вот и напишу в завещании, что ты предатель! И никаких чтобы тебе квартир!»
Она лежала в темноте и смотрела в окно на звезду, еще ярче проявившуюся на черном обрывке неба. Стала вспоминать названия созвездий. Медведица большая, Медведица малая.
Представилось как в каменном веке какая-нибудь умирающая древняя женщина, завернутая в шкуры, лежала вот так же в пещере, зная, что ей мало осталось. Аделина предположила, что ее порвала медведица, на которую эта женщина нечаянно напоролась в лесу, когда собирала коренья. И вот, эта древняя женщина лежала и смотрела на такой же обрывок ночного неба – на ту же самую звезду, и надеялась на волшебную силу какого-нибудь божества, которое, по ее представлениям, наблюдало за ней через дырочку в небе. Она думала – просто надо принести божеству жертву побогаче, и тогда раны затянутся, рука снова отрастет. Ведь она еще так мало собрала кореньев…
«Как же бессмысленно все, о чем размышляла перед смертью древняя женщина, если смотреть на ее мысли с высоты сегодняшнего дня», – подумала со вздохом Аделина, – «Какие-то коренья, жертвы, божества… А значит, лет через восемьсот и мои раздумья покажутся абсолютно бессмысленными. Люди будут удивляться: какая-то ипотека, бывший муж, несостоявшаяся любовь, рак… Смехотворные мысли, глупые, жалкие».
Аделина протянула руку, зажгла торшер. По стенам и потолку разлился тусклый свет, перемешанный с тенями в запутанный узор. Она начала искать письма Миши. Светлые воспоминания скользили по лицу, порхали бабочками в глазах, полуулыбкой садились на губы, бледными отсветами – на щеки. Она открывала ящики комода, доставала коробочки, папки, записные книжки, шкатулки. Воспоминания множились. И вот, по всему лицу разлился ровный свет ярких дней юности. Нашлись потертые конверты, перевязанные голубой атласной лентой. Будто сверток с новорожденным младенцем – так и не окрепшим, так и не выращенным.
Глава 4. Дорога к исцелению
На следующий день рано утром Саша помыл свой старенький Ниссан, пропылесосил салон, отполировал стекла и приехал. Аделина покорно вышла, уселась в авто. И вдруг отказалась ехать к нотариусу. Наотрез.
– Какая-то ты стала твердолобая, Дюша, – сказал Сашка, пристально вглядываясь в бывшую жену.
По привычке он прочитал лекцию об ответственности, организованности, о порядке в голове, о совести, а также о грехе мшелоимства. Произнося слово «мшелоимство», Саша задел рукой руль. Ниссан жалобно хрюкнул, Аделина начала смеяться. Представила Сашу в образе юродивого, слоняющегося по улицам в лохмотьях, сверкающего голыми грязными ножищами и выкрикивающего: «Грешники, грешники, мшелоимцы проклятые!»
– Ничего смешного, открой Библию, это слово на каждой пятой странице! Ты наверняка не знаешь, что оно означает. – злобно оправдывался Сашка.
– Когда же ты успел уверовать? – пытаясь прекратить улыбаться, но не имея на это сил, продолжала Аделина.
– Между прочим, я крещеный, в отличие от некоторых. – Сашка расстегнул куртку и продемонстрировал серебряную цепь, на которой где-то под рубашкой должен был находиться православный крестик.
– А как же тогда йога? Эти твои таро? Вишны, Кришны, мантры? А как же твой гуру? Как его имя, я забыла?
– Палеодор! – подсказал Сашка.
– Саш, объясни, – не сдержалась уставшая от всепрощения Аделина, – Ты учишь, как правильно и как неправильно. Обвиняешь в придуманных грехах. Пряниками попрекаешь. Но узнав про рак, ты первым делом везешь меня к нотариусу писать на тебя завещание. Про это в Библии что-то написано? Спроси Палеодора, как такой грех называется.
– Да что с тобой стало? – заорал Сашка, выкатив глаза и брызнув слюной, – Ты невыносима! Я тебе про картошку, ты мне про блины! Заладила, рак, рак. Понял я, понял. Не надо меня считать идиотом! Я, в отличие от некоторых, обдумываю проблему системно! Учитываю все параметры! Рак раком, а квартира квартирой. Любишь ты намешать все в кучу! И Палеодора сюда, и пряники. Ты вообще адекватная?
Аделина сидела на пассажирском месте и смотрела в идеально вымытое лобовое стекло. Несколько снежинок медленно опустились на него и быстро растаяли. «Как рано в этом году первый снег», – подумала она, – «Октябрь только начался».
Мимо пробежали школьники, размахивая обувными мешками. Один мешок стукнул по машине. Сашка на полуслове умолк. Глухой звук удара внезапно заблокировал поток его слов и породил тишину. Сашка крутил в руках пачку сигарет. Доставал и снова засовывал обратно одну и ту же сигарету, которая не выдержала и сломалась. Табак рассыпался по куртке. Он нервно начал счищать его, опять задев сигнал.
– И-так, – медленно – по слогам – произнесла Аделина, – к нотариусу я не еду. А вот к Палеодору хочу. Вези. Надо проконсультироваться насчет мшелоимства. – она взглянула на поникший профиль бывшего мужа.
– Мше-ло-им-ство – греховная страсть к приобретению и накоплению, вариант сребролюбия. Я медленно диктую для тех, кому одной квартиры мало, кто готов семью с маленьким ребенком на улицу выставить, – огрызнулся Сашка, передразнивая ее манеру говорить по слогам.
Он вышел из машины, хлопнув дверью. Закурил, притопывая и бурча под нос. Сашка обдумывал, как общаться с неуправляемой бывшей. В таком состоянии к Палеодору? Идея провальная. Скорее всего ясновидящий на порог ее такую не пустит. «Еще и мне оплеух навешает», – думал Саша. – «А то и выгонит к хренам из группы». Хотя, перспектива исцеления Аделины была сама по себе приятна и возвращала спокойствие за квартиру.
– Ладно, к Палеодору, черт с тобой, – усевшись за руль, процедил Сашка.
Он завел мотор и выехал на шоссе. Снег повалил плотной массой, покрывая стекла крупными каплями. Аделина почувствовала себя обезумевшей от свободы и бессмысленности своего существования снежинкой, которая не способна осознать, зачем она появилась и куда ее несет.
До какого же великолепия бессмысленно падение снежинки! «В бессмысленности ее свобода», – думала Аделина. – «Все ищут и ищут во всем смысл! А он ограничивает, обрезает крылья, обязывает. Смысл – уже не свобода, это узкий, выстроенный пунктир на карте жизни, тропинка посреди вселенной».
Хотелось Аделине обретения тропинки или ее устраивала свобода бессмысленности, она еще не решила. Она жила порывисто, интуитивно, чаще всего подстраиваясь под чужие проторенные дороги. Мама внушала – надо быть полезной, надо быть жертвенной. Думать о себе – эгоизм. Заботиться о благополучии – мещанство. Мама, конечно, не могла уже строить социализм, хотя в глубине души, наверное, именно в нем и находила смысл. В ней странно сочетался советский человек и воцерковленная христианка. Она ходила по воскресеньям в храм, ставила свечи, стояла службы. Но 22 апреля покупала красные гвоздики и шла к памятнику Ленина.
Мамин метод воспитания подхватил Сашка. Он был как будто маминой проекцией в мужском обличии. Увещевал, наставлял, учил, оценивал. Аделина незаметно перетекла из одного сосуда в другой – из детства в брак. Когда Сашка объявил, что уходит, она не могла толком понять своих ощущений. Похожее на боль чувство скорее было болью освобождения, чем болью разлуки.
Раньше Аделина боялась остаться одна и терпела. Мама пугала неприкаянной старостью, ожидающей непослушных девочек. «Одиночество для женщины хуже смерти», – говорила она. А Сашка искренне полагал, уходя к другой женщине, что ничего не меняется, так как ответственность за воспитание бывшей жены по-прежнему на нем. И вины не испытывал.
