Что имеем, не храним, потерявши – плачем

Возле Моно Лизы дома, он от волнения, что тут поделаешь, слаб он все же в нервах, вновь задымил, косо бросая на её окна. Свет у нее горел. Все три окна: комната с балконом, кухня, и где она спала. Он, когда был у нее, еще перед отъездом в свою деревню, случайно заглянул и в ее спальню. Видел там двух спальную кровать, накрытой фиолетовым пледом, а напротив ее кровати, большой экранный телевизор. На полу, настелен был еще, вспомнил сейчас, затяжками глотая этого табачного дыма, большой ковер. Не помнит теперь только, какого цвета он был. Сейчас, даже не хочется ему ломать голову, какого цвета у нее был ковер. Ночная прохлада, давала о себе знать. Глухо вдали, стучали каблуки, идущих людей, слышался из одной комнаты окна, легкая усыпляющая музыка. По улице пробегали, ночные запоздалые машины.

Сигарета выкурена. А он все стоял не решительно, все раздумывал: подняться ему к Моне Лизе, или все же, пока не поздно, отказаться ему, от этой не запланированной встречей. Ведь с этой встречей, не глупый же он, понимал, что – то там произойдет затем, между нею, и с ним. Этого ему, нельзя даже исключить. А если это только, временное времяпровождение у них будет, пока она, или он, свободны, то, да, связи еще можно поддерживать, а, если это всерьез? И что тогда? Что он ей сейчас, может дать. Он учиться. И долго ему еще учиться. А за время учебы, может многое произойти. И ведь, правда. Он, изменится, а она, зная свои года, будет стараться найти такого спутника жизни, где – то в стороне. И такой может вариант. Конечно, если бы он был, чуть опытнее в этих «амурных» отношениях, сейчас ни одной минуты не стоял тут, у торца её дома. Поднялся к ней, с ходу стал бы обнимать её с порога, а тут он, первый раз, как говорится, первый класс. Не знает, как повести себя, в присутствии самой Моно Лизы, когда он окажется в её квартире. «Выходит, молодость, – говорит он это вслух, – не всегда бывает радостным». И окунаться ему сейчас, в это «нечто», страшно. А вдруг, можно же это представить, пусть даже воображаемым смыслом, бывает же так, о чем он сейчас размышлял, не совершится, и она его из жалости только, пригласила к себе.

Торчать букой, уже ему здесь, у ее торца дома, порядком уже надоело. Что – то надо было делать. И уже было, направился к остановке, последнюю секунду, просто так, обернулся, увидел на окне, ее тень. Это его повернуло назад, и уже ни о чем не думая, бросился к ее подъезду, нажал на вызов кнопку, с ее номером квартиры.

Она его сразу впустила.

У порога, у открытой двери, даже чуть упрекнула.

– Что ж ты, дурачок, – сказала она ему, – торчал там, у торца моего дома? – Я тебя сразу заприметила, когда ты сошел из маршрутки «Газель». – Эх, ты. Еще журналист, а ведешь себя, прости господи, как мальчишка. – И засмеялась, прильнула тихо к его груди. – Раздевайся. И идем сразу на кухню. Я накормлю тебя со своей кулинарией. В деревне, знаю, догадываюсь, плохо питался.

Оторвавшись от ее жаркого тела, быстро, и даже торопливо, скинул с плеча сумку, затем куртку. Переобулся в тапки, приготовленной заранее Моно Лизой, прошел следом за нею в ее кухню.

На кухне у нее, было тепло и уютно. Стены у нее на кухне, обклеены шпалерами, серого цвета, стоял посредине кухни, стол. А стол был накрыт, всевозможными продуктами, для кушанья. Салат, накрошенный из огурцов и помидоров, в сметанном соусе. Это стояло посередине стола. Рядом в хрустальном корыте, нарезанный хлеб. И два прибора тарелок, с подставочной тарелкой. Это, видимо, было приготовлено, для борща.

– Иди, ванную, вымой руки, и сразу же беги сюда. Я сама есть хочу. Ждала тебя. Иди, же!

И тут он, не удержался, прежде чем идти ванную, дурашливо вытянул губы, чтобы поцеловать Моно Лизу.

*

Теперь, смывая мыльную пену из рук, Куренков, не сдержанно выругался про себя, за эту свою не умную выходку. Получилось – то ведь это у него непроизвольно. И, как – то, не серьезно, совсем, мальчишески. Этого, конечно, делать было ему нельзя. Как еще она на эту его выходку среагирует. Вот, сейчас он выйдет из ванной, а она уже ждет с его курткой и сумкой, чтобы он скорее выметался. Тяжко вздыхая, и, бессмысленно осмотрев пространство ванной, он неторопливо вытер руки полотенцем, висевшей на крючке у самой двери, вышел.

Она его, у двери ванной, встретила с той же неизменной, загадочной улыбкой, точно, как с картины Леонардо да Винчи, Моно Лиза.

– Лариса, – сказал он ей, подходя к ней вплотную, – ты знаешь, похожа ты на Моно Лизу, с картины Леонардо да Винчи.

– Знаю, – улыбнулась ему Лариса. – Мне об этой сходстве, уже говорили не раз. Ну, что сядем?

После сытого ужина, они перешли в другую комнату, где её балкон. Она осталась сидеть на диване перед телевизором, а он, попросив у нее разрешение, вышел на балкон покурить. Хотя, не следовало ему, этого делать. Но он ведь у нее, всего второй раз, да и не опытен он еще, в женских этих чарах. Казалось бы, немало ему уже лет,– двадцать. Уже не юноша. Понимать должен был, что зрелой и опытной женщине, да еще привлекательно красивой, требовался его внимание, а он, за место того, любоваться ею, лобызать её, пошел курить на балкон. Ну, что тут поделаешь. Опыт она есть, или нет. К этому надо ведь учиться, привыкать. А у него, откуда этот опыт? В деревне, еще, когда в старших классах учился в школе, бывало, случались, целовался с местной девчонкой, когда после клуба, провожал её домой. Но тогда это был у него, единичный опыт. Просто неумело наслюнявил ей, и все. А в университете, знакомится с девушками, у него просто не было времени, да и возможности, если уж серьезно. Что он, в кино не насмотрелся, или с телевизора не видел, как сегодня обманывают это население, рекламными роликами. А с Мариной? Что же он врет? Он же её, а и правда, на первом же свидание поцеловал. Когда шли к её дому, да и после, когда она вышла провожать его на площадку, у своей квартиры. До сих пор он, вкус её поцелуя чувствует, на своих губах. Конечно, с нею он, что уж там и говорить. Поступил, конечно, не хорошо. Не позвонил, не сообщил куда поехал. Да и теперь, когда он в городе уже, так и не решился до нее дозвониться. По сути, выставил себя, не серьезным молодым человеком, перед её родителями. Но сейчас – то его, что сдерживает? Не стоять же ему вечно, на балконе до скончания века, оттягивая нарочно драгоценное время, дыша эту ночную прохладу. Но как ему это сделать? Всего то. Протянул бы руку – ну, вот, она рядом. Всего ведь надо сделать, три шага. Подойти к ней, присесть с нею рядом и ждать. Смешно он, конечно, рассуждает. Он же мужчина. Это он должен действовать, а не ждать, когда она сама, Моно Лиза, проявит к нему благосклонность.

Куренков, заставил себя, все же оглянуться. Посмотрел на окно, из балкона, чем сейчас занята сама, Моно Лиза. Да, она и не скучала. Сидела на диване, а перед нею, журнальный столик. А в нем, рюмки и бутылка коньяка, или все же, вина. Работал не громко телевизор, и эта еще, полу темень в комнате. Она включила еще переносную лампу, а свет основной, выключила.

– Володя, – нетерпеливо кричит она, махая призывно рукою. Ей – то видно его отсюда. – Иди сюда. Скучно же мне одной.

Ничего не поделаешь, выдержки у него не хватило, занавес открыт, зрители ждут.

Бросил докуренную сигарету вниз, под балкон, вздохнул потерянно тяжко, и, взбадривая себя, вытолкнул себя на сцену.

– Давай сюда, рядом, – говорит ему Моно Лиза. – Пить будем. От хорошего вина, правда, же, Володя, не опьянеют? Давай, Володя, сначала помянем твою маму, а потом, и за нас… Ты же не откажешься выпить за меня? – И пристально, пытливо смотрит, что скажет ей в ответ Куренков.

– Спасибо, – бормочет он. – Спасибо, Лариса. Ты, действительно, понимаешь меня. Этого мне, как раз не хватало, сейчас. И за маму, и за нас. Ну и, за одной, за твою улыбку, за твою красоту.

– Володя! – кричит она. – Не заставляй меня краснеть, своими красивыми словами. Не смущай. Пьем?

После они, как само собою, прильнули друг другу, коснувшись губами.

– Какой ты сладкий, – говорит ему Моно Лиза, чуть смущенно.

Тут уж сдерживаться было невозможно. Она взяла инициативу в свои руки, обхватила его за голову, сама прильнула поплотнее губам Куренкова.

*

После, словами сложно было рассказать. Карусель, как – то получился. Пришли они себя уже, поздно, за полночь. А утром уже он, спешно, первым делом, пока спала Моно Лиза, сходил в душ, смыл с себя, этот сладостный запах Моно Лизы. Так было ему хорошо, что даже от хорошего настроения, не сдержанно присвистнул. Хотелось ему еще запеть мамину песню, которую она любила всегда петь, почему – то в праздники. «Нежность», из кинофильма, «Три тополя на Плющихе». Такая она была грустная, но, в то же время, душу она выворачивала. После этого, мама его, почему – то всегда плакала. Но сейчас же ему, зачем плакать. Надо ему прыгать, прыгать от счастья. Его ведь полюбила в эту ночь, женщина, а он первый раз в своей жизни, почувствовал, как надо любить женщину. Неожиданно, он услышал шум. Чтобы не смущать себя голой в этой ванной, и чтобы его не застали в таком виде, Куренков быстро, торопливо вытерся с полотенцем, которую он взял с крючка, с которой он еще вчера, ночью, как пришел к Моно Лизе, вытер руки. Затем надел на себя трусики, и облегченно выдохнув, вышел из ванной. Заглянул на кухню, жажда его мучила, подлил из чайника в кружку воды, выпил, и за одной, посмотрел в окно.

Свет на окне, отражался бледным цветом неба. Чтобы еще убедится, не опоздал ли он в редакцию, подошел поближе к окну, посмотрел, что происходит там.

Но там, когда он уперся лицом к окну, чтобы лучше рассмотреть, увидел только пустынную улицу. Да и из прохожих, не было видно. Только на остановке, с боку, от дома пятиэтажки Моно Лизы, стояли несколько пар людей, в ожидании своего утрешнего транспорта. Затем он пошел за своими брюками, где спала сладостным еще сном, Моно Лиза. Когда он заглянул в её спальню, она, еще не открывая свои глаза, улыбнулась ему своей загадочной улыбкой – видимо она и не спала, ждала его. И даже чуть его сейчас упрекнула.

– Володя, что ты рано вскочил. Рано же еще.

– Я ж деревенский, Лариса, – в ответ сказал он. – Деревенские рано просыпаются. С петухами. Да я боялся опоздать на летучку, в редакцию. Надо же мне работать, Лариса, да и, об учебе своем, мне не надо забывать. Теперь я один. Некому за мною следить.

– Володя, а я? – обращается она ему, чуть с грустью. – Что я, в твоей жизни ничего не значу?

– Ты другое дело, Лариса. Мне было хорошо с тобою ночью. Это, правда. Спасибо тебе. Но все же, извини, мне надо бежать. Добегу сначала до общежития. Оставлю там сумку, переоденусь, а после, увы, дойду, видимо, и до редакции. Сама знаешь, мне надо учиться.

Когда уходил он от Моно Лизы, время на часах, показывало шесть утра. Отсюда от неё, напрямик, до его университетского общежития, метров шестьсот, наверное, и будет. А если еще, с дворами пойти ему… он, конечно, намного, сократит путь. Этот район города, он хорошо изучил, за годы учебы. Хотя и, второй раз он, на этой непосредственной улице, где проживала она. Он все же, быстро сориентировался, выверил направление, пошел, как по бурелому, по дворам. Это снаружи, если смотреть с улицы, побелены дома, или обновлены, красиво выглядят, а во дворах, время будто остановился, еще в прошлом веке. В пути он обходил, сколоченные наспех сараи, которые, из – за ветхости, некоторые лежали уже на боку, совсем разрушенными, или рядом, стоял железный гараж, как бы прилетевший с неба. Дворовый асфальт у подъездов, выгорело, стало почти, бело – серым. В некоторых местах, казалось, асфальт, будто, откушен, неизвестным зверем. Зубов этого зверя, было везде. И от этого, дворы у этих домов, выглядели на глаз, неопрятными. Еще ему было неприятно. Он проходил один из этих дворов. Увидел грязного бомжа, который, ковырялся заостренной палкой, в мусоре контейнера. А чуть в стороне, у дворового стола, в тени голых деревьев, – обычно там летом, дворовые мужики, под вечер, после работы, или выходные дни, бьются в домино, – сидели три мужика, одинаковой одежде – куртках и картузах, пили дешевого самогона. Это утром. Казалось, откуда они, с утра, добыли этого самогона? Кто им продал, или кто принес её сюда? Вид у них был, как у Максима Горького, из пьесы, «На дне» – мужики. «Это их породила, наша нынешняя жизнь», – со злобой бормочет Куренков, поспешно пробегая мимо них.

Под конец, он вышел все же, к своему университетскому общежитию. Путь этот, он потратил, не больше пятнадцати минут. А сколько он грязи увидел на своем пути. Это он запечатлел в своем мозгу, решил это рассказать в редакции, на летучке. А пока ему некогда о постороннем думать, надо добежать еще до комнаты, поставить чайник, покушать что – то. У Моно Лизы, он постеснялся этого делать. Неудобно было, да и лишний шум бы создал, не дал высыпаться ей. Да и не привык он еще, к таким вылазкам, питаться у женщины. Это он подсчитал бы, как сутенерство. С детства он, привык полагаться только на себя и на маму. Папа у него, вечно отсутствовал дома. Все же он был трибун у коммунистов, в социалистическом строе. Теперь, этой игрушки у него отняли, конечно. И этим самым, пригвоздили к стенке и «ОСТАЛЬНЫХ», те же коммунисты, из перевертышей, более ушлые, западом переболевшие, и отучившие там. Привели страну, вместе с её людьми, как бы за руку, к этому берегу жизни. Только не уверен он, принял ли душою и телом этот глубинный народ, эту их новую жизнь? Но судя, по его теперешней должности, вроде, доволен он. Деньги, особенно, стал приличные получать. Не как при советах, а по сегодняшним установкам, нашего несменяемого гаранта. Это же он беспокоится, чтобы «слуги» его электората, жили в достатке и без воровства. Ишь даже не пожалел, подарил ему, пятьдесят тысяч рублей, и в придачу еще, и этот его сотовый телефон, который он сейчас, вывалил на стол. Мобильник он отцовский, решил оставить себе. Сим карту только вставил свою. А свой с рогами телефон, бросил в чемодан, который пылился у него под кроватью. Туда же отправил, и этот, затасканный пейджер. Помог он, а и правда, когда – то ему, в общениях с другими людьми. Пересчитал еще, сколько у него всего в наличности денег. Получилось ничего. Тут у него, шестьдесят тысяч, да и Моно Лиза вернула те деньги, оставленные ей, перед поездкой в деревню. Получилось внушительная сумма. Держать эти деньги у себя, посчитал опасным. Сгреб все, положил в карман, решил этим вопросом заняться, после редакционной летучки. Конечно, это пройдено. Два раза реку, на одном месте не переходят, поэтому, в сбербанк он деньги, конечно, не отнесет. Опасно. Да и держать, определенно, ему тут под матрасом тоже, выходит, нельзя – сомнительно. Зря он, конечно, взял у Моно Лизы эти деньги. Лежали бы у нее. Понадобились бы, взял. А носится по городу с этими деньгами, было, все же опасно. Нет, он не боялся хулиганов уличных. Он за себя еще мог постоять. Здоровый же он. Отвлекаясь теперь от своих дум, посмотрел на чайник. Теперь бы ему, с маслом хлеба. Прихваченные из деревни продукты, он вывалил из сумки, разложил по холодильнику. Слава бога, холодильник был в комнате. Маленький, но он его всегда выручал. Не портились теперь, купленные в магазине продукты. Жил он вдвоем, с таким же, как и он, из деревни парнем. Деревенский, ловеласом оказался. Познакомился с женщиной на год старше себя, жил у нее теперь. Приспособился. А у него, этой тяги не было, или все еще стеснялся, завести себе подругу, в этом возрасте. Остался жить в этой комнате один. Ему и одному было не скучно. В комнате, днем, он редко бывал. Находился, то в аудитории, в университете, или бегал по городу, выполняя поручение редакции. А теперь, если он встречаться будет с Моно Лизой, после занятий и редакционной работы, конечно, редко будет появляться в этой комнате. Но и терять ему эту комнату, видимо, никак теперь нельзя. Неизвестно еще, как в дальнейшем завяжется у него знакомство, с Моно Лизой? А то надоест ей, скажет – прощай. Хотя, без угла он, конечно, не останется. Какой никакой угол, куда положить на ночь голову, у него есть. Не забыл же, как он добивался этого места, в деканате. Сколько было морок и мучений. То есть для него угол в общежитии, то нет. Добивался этого места, почти полмесяца. Теперь – то ему, зачем было терять это место? Он же понимал, разница в возрасте, рано или поздно, разлучит их знакомство. Но пока он, конечно, будет ходить к ней, встречаться с нею, а если и представится, будет и любить её. Сама она, ночью, как изголодавшая, набросилась, как волчица на него, разоружила «девственника» одним своим крепким поцелуем. Этого не забыть ему никогда. Она даже после всплакнула на его груди, униженно прося.

– Не бросай меня, Володька.

Чайник, вскоре вскипел. Куренков увернул газ, выключил общий газовый кран. Кофе еще у него был. Сделал себе кофе, намазал на хлеб масло, добавил еще несколько кружочков колбасы, которую он еще в деревне купил, пригодились ему как раз сейчас. Время на его часах, было еще достаточно, не надо ему все же торопиться. Но привычка есть торопливо, сказывалось. После он еще, покурил у приоткрытой форточки. Мысли у него, вертелись хаотично, в его усталой голове. То мама вспомнилась ему, то последний, прощальный возглас отца, бегущего за поездом. Смахнул даже с глаз, выкатившиеся слезы. До того было ему тяжело и муторно, и не свойственно сейчас. Но отвлекаться ему сейчас нельзя. Теперь он один остался, думать надо о своей дальнейшей жизни. А пока, достаточно и того, что было с ним в пути. Как калейдоскоп прошла, сейчас в его голове, происшедшее. Как он сошел из поезда, как он разговаривал станционным милиционером, как он ехал, и, как стоял, у могилы матери, на кладбище. Все это у него в голове, пронеслось с картинками, как будто это он с экрана, телевизора увидел. Потому, болезненно сжав до белизны кулаки, заныл, кроша зубы. Затем, чуть успокоившись, сказал себе, пора. И заперев комнату на ключ, вышел на улицу.

Затем, что заставило его вздрогнуть на улице? Или это, проезжающего мимо его транспорта, в кабине которого, узнал рядом с шофером, Марины отца, Ивана Ивановича. Черт те, что получается. Когда проехала машина, Куренков заставил себя все же позвонить к Марине, перед которой, он сейчас хотел повиниться, на свою пропажу за эти дни.

Марина тут же отозвалась, напустилась на него почти с криком.

– Ты где, Володя, пропадал?! В университете тебя нет, в общежитии тоже. Куда ты делся? Я тут волнуюсь, а ты, что не мог позвонить мне?

Ничего не оставалось ему, как сказать ей правду.

– Я, Марина, в деревне своем был. Мама у меня умерла.

– Мама? Господи, Володя. Прими соболезнование от меня и от моей мамы. Она тут рядом со мною стоит. Ты где сейчас?

– Марина, я в городе. Собрался в редакцию, на летучку. После, если хочешь, встретимся в университете. Отца твоего сейчас увидел, проезжающего мимо меня. На работу он, что ли поехал?

– Да. Только что. Ну, давай, Володя, встретимся в университете.

Покончив с этой формальностью, Куренков уже, прямиком пошел к направлению к своей редакции. Путь у него был, все тот же, как и три дня тому назад, где он по дороге свалился, рядом с тротуаром, на газон травы. Сейчас он чувствовал себя хорошо. С Мариной, вроде он, помирился, получается. Лишний раз волноваться ему сейчас не хочется. И самое главное, собою он доволен, что сохранил отношение с Мариной. Хотя, не понимал, зачем она ему теперь. Но, а что ему тогда было делать? Терять с нею отношение, это ему, ни к чему сейчас. Конечно, он еще не опытен в этих, как бы сказать, в амурных, что ли делах. И никогда еще ему, до этого, не приходилось хитрить. Но понимал все же чуточку, эту реальную жизнь, за окном. Да и сказать ей прямо, что она, ему не нужна, он этого сейчас не смог бы, как бы и хотел. Видимо, у него, с этой минутой, начнется, а и правда, серьезная мужская жизнь. Он должен, обязан теперь жить, чтобы доказать хоть кому – то, что он, кому – то нужен в этом мире. А кому? Это уж как он выстроит себе жизнь в будущем. Суждено ему в будущем остаться, например, с Моно Лизой, куда он денется? Сейчас ведь, в его жизни, пойдут и так называемые, нехорошие дни. Он это знает, чувствует. Сообщество все также, в подавленном состоянии. Не знает, как выйти из создавшего положения. На улицах, и на экранах телевизора, распоясавшие буржуа – либералы, пролезшие во власть, делят бессовестно дележ, из фонда имущества нации, присваивают приватизацией заводы и фабрики. И что еще, удивляло нацию. Все это происходило, на глазах у этого глубинного народа. В этой «бедламе», конечно, было растеряться любому. И он, видимо, был, в этом не исключение. Он это видел сейчас, своими глазами, на каждом шагу; старался писать, но не всегда находил понимание, своих слушателей. Хотя и нет, вроде, той открытой цензуры, как при коммунистах, но власть на местах, как бы они не усердствовали, рассказывая населению, высосанную из головы им сказку, о благоденствие этому сообществу, они, в то же время, внимательно прислушивались на окрики сытой Москвы. По сути, они ведь были только исполнителями, приказывала все та же сытая Москва. Этого только, вслух не принято было говорить. А суть там, такой же был. Ничего лишнего не пропускать в печатном формате, чтобы этот, так называемый их «электорат» на выборах, не доводить их до непонимание. Рассказали же ему в редакции, журналисты. Был, до его поступления в университет, в городе, независимая газета, которую выпускал смелый человек. Но он продержался на плаву, всего полгода. Закрыли его газету, а журналистов раскидали по другим изданиям, а самого, так называемого виноватого, сказали, отправили в столь отдаленную территорию, на поселение. Поэтому ему сейчас, на ходу приходится учиться, как вести себя, в обществе этих людей. Да и старшие товарищи, во многом подсказывали, как ему писать статьи и очерки, чтобы быть услышанным.

*

– Учись, – напутственно говорили ему. – Успеешь, шею сломать, на этой ниве.

Потому он и учился. Нравился ему, эта его специальность. От кого эта тяга его? В семье у него никто не писал. К отцу, когда он работал парторгом, конечно, приезжали районные корреспонденты, давал им информацию о своем деревне, о людях, о коммунистах. Все было. Но тогда был социалистический строй. Теперь в сообществе, другие порядки завелись. К этому ему, надо было еще приспособиться, чтобы выжить в этой сегодняшней провинции. Хорошо еще, учится бесплатно. А, вот, с сентября, в университете, открылись платные факультеты. Это страшно, особенно из деревень молодежи, желающие учиться в университете, где он учился. Многие затем, не выдерживали, уходили, надеясь подзаработать пока где – то в стороне, а потом вернуться сюда с деньгами. Но вера эта была, все же иллюзорная. У родителей, ясно, для них денег на оплату учебу, не было, а они сами, где могли подзаработать в этой системе, когда заводы существующие, выкидывали пачками на улицу своих рабочих, и не выдавали заработанные деньги месецами. Там, местные феодалы, из той прошлой власти, узурпировав эти заводы, месяцами не оплачивали заработки своим работникам.

В редакции, его, конечно, успокаивали старшие коллеги, с потерей его мамы. Говорили: понимаем «старик», держись ты только, мужик все же ты. Затем, так и надо, видимо, отказываться было нельзя. По виду, они, вроде, все же были к нему искренны. Собрали они ему, некоторую сумму денег. «Помощь тебе» – как ему сказали. Немного, но как он рад был к этому. Непростое время, поделились с крохами своими. Он даже, что уж скрывать, чуть прослезился, от этого их внимания. Потом, когда получил новое задание, отправился в университет. Тут он уж отчитался, перед деканом, подробно, о смерти своей мамы. А зачем это надо было декану? Он, видимо, как понял его, хотел пробудить в нём, чтобы он описал свою поездку, как небольшой рассказ.

– Это всем надо. Я знаю. Ты сможешь это рассказать.

Ну, не было никакого энтузиазма у него, описать все это на бумаге. Не было. Если бы он даже и смог, не стал бы этого делать. Еще были свежи раны, а тревожить их он, сейчас не хотел, и не желал. А декану, сказал только, неопределенно: подумаю.

После занятий, он позвонил Моно Лизе, спросил, как у нее на работе дела, дождался, когда она его спросила, когда он к ней подойдет. Договорились встретиться в её квартире.

Она еще прокричала.

– Ты ничего не покупай. В холодильнике у меня все есть. Не трать деньги. Хорошо?

Затем он, встретился, тут же, в университете, с Мариной. Вернее, она сама прибежала в его факультет. Повисла на его шее, чмокнула в его щечку.

– Володя, – ахнула она. – Как я скучала по тебе, пока тебя не было. Ты сегодня занят?

– Да, Марина, – вынужденно приврал он. – Статью надо писать. Занят, извини. Следующий раз, если получится, хорошо? Ты не обиделась?

– Нет, Володя. Хотя, моя мама, из любопытства, наверное, хотела узнать от тебя подробно, о смерти твоей матери. Ладно. Скажу ей, что ты занят.

Видимо, Марина всерьез огорчилась, отказам его, но сделала вид, что ничего не произошло.