Что имеем, не храним, потерявши – плачем

Обратно, когда возвращалась домой, по той же дороге, удивленно хмыкала, совершившейся с нею в монастыре. Еще откровенно плакала, обильно роняя свои горькие слезы. И еще разговаривала, само собою, ругаясь в одиночестве, по дороге домой, что она с ума выжала, выходит, баба. И, не верила, что прирожденная атеистка, совершает собою такой переход в другое измерение.

Если честно, не её это была вина. Бога она, конечно, никогда не верила, хотя иконка у неё в доме имелся. В задней её комнате, пятистенке, на левом углу – уголочке. Да и верить ей было нельзя, когда рядом в доме, проживал самый главный атеист, отрицающий все и вся божественные законы.

В доме её, ждала телеграмма сына, что он экзамены сдал. А когда сын, после сдачи экзаменов в университет, приехал на несколько дней перед учебным годом, обмирала просто. Это когда сын уходил к своим школьным товарищам, которые еще оставались в деревне. Знала ведь, не понаслышке, молодежь в деревне пьет. Остановить её было невозможно. Но больше её волновала, что сын тоже вяжется в эту мужицкую компанию, и начнет пить вместе с ними, эту ненавистную ей водку, или самогона.

А то, что в деревне пьют много и по долго, она это видела, как сельчане, от «зарплатной» водки, калечат себя – это была правда.

Получая эти водочные талоны, за место жалование – его и продать кому – то было невозможно, у всех она была. Потому, она и боялась, что сын её попадет в их компанию, начнет, как и его отец, давится до плево тины с этой талонной водкой. И потому она, чтобы у сына не было этих соблазнов, вскоре его все же уговорила отправиться раньше времени в город. Все же, надеялась, что там сыну будет по спокойнее.

Денег она для него немножко тоже припасла. Еще от продажи коровы – «Пестравки». Да и в запасе у нее еще хранились деньги, накопленные еще, тогда с мужем. Поэтому надеялась, на эти деньги он, надолго продержится в городской жизни.

А уехал, начались другие проблемы, с её беглым теперь мужем.

Он, видите ли, вдруг вспомнил, что еще хозяин этого дома, в котором она проживала. Потребовал, что ей «не сладко ли» жить одной в таком большом доме.

К слову сказать, хоть дом был и бревенчатый, но там еще был, пристрой, в задах её пяти стенного дома. А дом этот был белокаменный. Строил он его еще, когда работал парторгом. Имел доступ к материалам – выписывал стройматериалы из деревенской лесопилки. Поднял её. Комнат там было пять, а с летней верандой, получалась, все шесть. Успел и крышу перекрыть железой. Внутренние работы только не смог до конца доделать. Помешала распад страны, с приходом этого, во власть Ельцина Бориса Николаевича. И деньги были, и связи старые, вроде, остались. Но эта нестабильность, происходящее по всему сообществу, окончательно подорвало тогда веру на лучшую жизнь. И он, как – то незаметно, как все деревенские мужики, потеряв работу, стал спиваться с этим самогоном, а потом, сам и не заметил, схлестнулся и с этой бабой – она ведь тоже не из простых бывших колхозниц была, представляла сельскую интеллигенцию, работала в сельсовете, теперь по-новому, переименованном – сельской Мэри. Ведала она, вроде, бухгалтерией что ли там. Теперь она его, на правах гражданского сожителя, стала чаще и чаще напоминать, что у него есть «такая домина каменная».

«Пора и подумать, – говорила она ему, – что ему с этим домом делать.» Вначале, он ей натужно только говорил: «Не могу я! Пойми». Спорил с нею, оправдываясь:

«Сын у меня! Понимаешь. Сын! Как же ты этого не понимаешь?»

Это она, всегда затевала такую перепалку, вовремя водка пития в зарплат очные дни. Деньги он живые получал. Тогда язык у него развязывался, но он в то же время понимал, и рассудок он еще, видимо, не совсем пропил, этого ему делать, ни в коем случае нельзя. Сын все же у него подрастает. Но как ему было перечить, когда он сейчас у нее находился как на весах. Не так он скажет, она надувалась, отворачивалась к нему крупным задом, если не по ней. Еще она, внушая, нарочно напоминала, задевая его самолюбие.

«Не забывай. Тебе уже сорок пять, а мне все еще тридцать пять. Я молода еще. Такого еще мужика могу отхватить. – Добавляя еще, с усмешкой. – Если, конечно, захочу, но ты, – продолжала говорить, ударяла на его мозг. – Сегодня все к себе гребут: нужное, не нужное. Ты же парторгом был. Лучше понимаешь, что в стране происходит».

Однажды все – таки, она его достала. Не выдержал её напора, сдался, и после «водки» пития, пришел к законной жене. Они не были еще в разводе, но набрав наглости, потребовал ей подумать, что им делать с этим домом, который они выстроили, в задах пяти стенки.

– Чего мне думать, – сказала она ему, обреченным голосом. – Дом этот мы строили для сына. Сам это ты знаешь. Вот выучится, есть ему, куда возвращаться.

На этот раз, пронесло, видимо. Муж в этот день уж не такой был пьяный. Молча, выслушал её, с недовольством шлепнул по столу ладошкой, с досады, ушел.

А каково было ей, оставаясь одной в этой пустой пяти стенке. После ухода мужа, не включенным светом, осталась сидеть за столом, погруженными своими думами.

Слез уже не было. Все, в свое время выплакала. Позвонить хотела к сыну, но вовремя одумалась, боялась его расстроить. Но и действовать ей срочно надо было, чтобы этот её «алкаш» не натворил чего – то лишнего еще такое. Знала она, кто ему к такому разговору настроила. Знала, какая она и в жизни. Раньше, еще при коммунистах, кто её знал, была, а и правда, первая красавица в деревне. Нет, она, ни какая там пришлая из района. Родители у нее, до сих пор были живы. Тоже бывшие колхозники. Живут отдельно от нее. Да и, как, никак, теперь она не те «советские» деньги получала в своем сельсовете. Новая либеральная власть, состоявшая ныне в стране, ущерб простым людям, так, наверное, было понимать, подняла им, этим, так называемым «слугам», не сказать, до небес заработки, но на такие деньги можно было хорошо сегодня жить. И даже припеваючи почувствовать, наконец, настал ожидаемый тот, обещанный коммунистами – коммунизм. Она и, на этой ниве, вскоре выстроила себе дом, отдельно от родителей, да, вот, беда – замуж, её никто почему – то не звал. Может, а и правда, женихов достойных для неё в деревне не было? Затем, когда переехала к себе выстроенный дом, ей вдруг, ни с того, ни с чего, стало скучно жить. Ей хотелось большего, а большего рядом «увы» не было.

Со временем от одиночества, как всегда бывало и с другими людьми, стала закладывать за «ворот». Годы, которые она наменяла своим одиночеством, противными стали. Вот она и кинулась догонять свое счастье, в образе этого бывшего парторга.

Он, конечно, передал ей о разговоре с женою. Она его молча выслушала, затем просто сказала, без всякого возмущения.

– Ладно. Поглядим…

Она уже видела перед своим взором, как дальше будет развиваться событие. Ведь она не какая там: хухры – мухры была, работала все же в сельской Мэри.

Надо было только умело ждать, а результат она уже видела, какой будет. Мужик он, с которым она жила, был еще в соке. Тяжести он, в своей жизни, вроде, не таскал, и не пахал землю от зари, до зари. Молол только языком с трибуны, всю свою сознательную жизнь, ничего не делая. А то, что он слабоват водкой? Ну кто ж теперь в деревне, в стране, водку не пьет? Все пьют. Да и местная либеральная власть, потворствует к этому, выдавая зарплату своему электорату, водкой и порошками стиральными.

 *

О разговоре с мужем, она в очередном своем письме, все же известила сыну. Сердце изболелось у нее от этих ею не разрешимых дум. Знала, сообщение это её расстроит его, но ничего поделать собою не могла. Да и стыдно ей еще было. Но, зная хорошо мужа, ожидала, он рано или поздно, все равно снова вернется к этому разговору. Поэтому, с помощью сына хотела, хотя бы, как – то, оттянуть на время этот вопрос. Хотя и понимала, он не отстанет, ни за что, от своей затеи, а главное, знала, от кого это идет посыл. Вот, когда она дождется от сына письмо с ответом, она и решить, что делать ей в дальнейшем с этим новым домом.

Но ответа она получила от сына не сразу. То ли там, он её не мог вовремя получить, то ли еще что. Нынче ведь, и почта не очень старательно выполняла свои функции. Некоторые в деревне люди с месяцами не могли получать переводы, отосланные из города с их детьми. Нет, деньги приходили на почту вовремя, но тут сами почтовики, видимо, нарочно тянули время выдачей переводов. То ли они завидовали, кто присылал, то ли временно скрытно пользовались с этими деньгами, пока этот получатель перевода не начинал угрожать их судом.

*

Позже он, оправдываясь перед матерью, в своем письме, написал, что её письмо он получил только через месяц. Вручил ему тогда это письмо матери, декан факультета журналистики, с упреком высмеяв его.

– Адрес тут, сами видите, Володя. Витиевато, не сразу сообразишь. Это, как к деревне дедушке, получилось. Университет, Куренкову Владимиру.

Сконфузишься, конечно. Но, а что было ему в оправдании сказать своему декану?

Ответил он и маме. Что он в общежитии университетском живет. И адрес указал, как, по какому ему адресу маме писать, а в конце еще в сомнениях намекнул ей, хотя, до конца не уверен был, приедет ли он на зимние каникулы. Но все равно, уверил он своим письмом матери, что если у него в планах ничего не изменится, там по приезду, то переговорит и о кирпичном доме со своим отцом. Но осуществить эту поездку, он так и не смог. В каникулы он так и не поехал к маме. Не было возможности. Нет, деньги у него полученные от мамы на учебу, были, он их еще не истратил. Купил себе только приличный и не очень дорогой пиджак, чтобы в нём на занятие ходить. Ну, там, на сигареты, у него еще уходили деньги.

К никотину на свою беду, он, конечно, пристрастился в редакции газеты. Что уж тут поделаешь – привычка подражать других. Первый раз, когда попробовал, волновался, конечно, встречаясь с корифеями, пишущими братьями. Предложили. Закурил. Вначале неумело. Со временем привык, или уверил себя, что он сигаретой во рту не будет выделяться от этих корифеев. Параллельно он еще и учился. Денег ему ведь надо было добывать и на еду. А пойти на железнодорожный вокзал, как многие его знакомые по университету делали, разгружать вагоны щебнями, он понимал, для него эта работа была непосильная. Конечно, он не такой уж был хилым здоровьем, но для этого у него всегда был готовый ответ. «Не для этого же я приехал в город, чтобы вагоны разгружать».

Может он и прав был в своих высказываниях, но, как не рассуждай, от этого лишние рубли в кармане его не появились бы. А статьи, репортажи, которые он писал – а ведь он усвоил советов «старших» – «Работай, работай день и ночь. Набей руку, если хочешь стать хорошим журналистом». А ведь он и строчил. Старался быть к чему – то полезным.

В то время ему, действительно, было приятно жить, учиться, а иногда и печататься в газете. На его глазах ведь стремительно менялся расклад в стране. Он даже, смешно было, терялся, не знал, за что хвататься в первую очередь. То ему хотелось встать в ряды этой новой буржуа – либеральной демократии. Соблазнителей много развелось тогда. Правда, видел этих буржуа – либералов он, и с другой стороны, кого они на самом деле представляли. Все они, эти деятели, сначала лелеяли словесами, за якобы правду, брызгали слюнями на трибунах, особенно, на экранах телевизора. Временами даже казалось, они, эти буржуа – либералы, и спать не спали, торчали только, вытороченными глазищами, перед экраном, добиваясь своих целей, и одобрения своего непосредственного куратора. Но конечная их цель, никому не было тогда понятно. Это же правда. Поэтому у него часто происходили споры со своим деканом. Который, все же, практичный он был человек, насмотрелся на своем веку: хорошее, и плохое, старался всегда по возможности, его уберечь от поспешных выводов. Говорил всегда, одергивая.

– Ты подумай, Владимир, сначала, над каждыми своими словами. Это тебе не деревня, где два мужика схлестнулись и глотку дерут, у кого больше размером яйца несет их курицы. Тут стратегия не для дурковатого ума. Учись. Придет и твое время, высказывать свое мнение.

Декан его, конечно, в чем – то все же был прав. Эта поспешность, происходящее в стране, его бросало в уныние, но, а что он мог поделать? Оставалось только наблюдать с грустью, как это огромное общество, на его глазах, превращается нечто. И не его правило было, чтобы его талантливый студент, еще не начав свою карьерную жизнь, закончил бесславно и глупо. Поэтому он и следил за ним, помогал, а где надо, подправлял, если нужно, просил, никогда поспешных выводов не делать.

Усваивать эти его просьбы, ему не так и было сложно, но иногда он, что уж поделаешь, недозрелый он был, видимо, еще. Приносил в редакцию газеты, такие «состряпанные»» якобы поспешные статьи», братья журналисты, просто хватались за головы.

– Ты охренел! Какую правду? Куда, куда его тискать? Да нас за твою статью, разгонят, а нас самих отправят в те далекие просторы, где за место людей, водятся там только дикие волки. Наслушался что ль «болотную» оппозицию из телевизора? – В конце уже миролюбиво, братски, сочувствием, советовали. – Забудь ты эту статью 29 из Конституции Р.Ф. Оно написано не для таких как мы… а они… при власти теперь. Ну и что их мы выбирали на выборах? Ты что, больной? Они уже забыли, что народ их выбирал. Понимать уже должен. Ты бы пока не поздно, пока с тобою не занялись эти, так называемые, цензурные органы, поменял бы профессию журналиста, Володька. Не понимаешь? Власть она сегодня, должен уже понимать, не маленький, думает только, как закрепится после советов и устоять. Иначе их сметут. Как ты этого до сих пор не усвоил?

*

Вскоре он, видимо, дорос: удостоился вниманию к своему персону женскому полу. Но не сказать, что он до этого случая, не обращал внимания на себя своих сокурсниц, метящих на него, долгих оценивающих взглядов, но он, таким, видимо, уродился, как все двадцатилетние мальчишки, был скорее недозрелым, к таким серьезным отношениям.

Что, вообще, надо было таким мальчишкам, когда они в этом возрасте, еще в стадном настроении? А эти взгляды, ужимки, касание другие тела, для некоторых это, просто настрой, бахвальство, но ничего такого серьезного. В девушках в этом возрасте, мальчишки видели только одно. Красивая она. А то, что она еще и умная, мальчишки этого, вначале и не понимали. Да и не хотели понимать. А вот, когда видели в девушке: доступная – мальчишки это сразу реагировали.

Вот и вся суть мальчишек, двадцати летних.

Но она ему, не сказать, что с первого взгляда убила своей просьбой…

Да, с просьбой она к нему, непосредственно и обратилась, когда он, после очередной разборочной беседы с деканом своим, почти тогда был повержен, подавлен, когда тот ему в конце разговора, отпуская его, вновь очередной раз напомнил. «Не лезть. Пожалуйста, Володя. Правду описать еще успеешь. Согласен. Наверное, так, как ты тут пишешь. В архивах, видимо, переписывают после, эту неправду, написанных в газетах. Ведь по правде нас, сам знаешь, всегда бьют по голове. Понимаешь. Не любит это начальство любого ранга, кто бы там при должности не сидел. Да и должен уже знать, ты уже не маленький. За ширмой словестной демократии, которую мы слышим ежедневно из телевизора, сегодня развелось очень много плохих людей».

Да, к этому постарались и его редакционные «братья журналисты», из пропагандистского клана, когда он вновь предъявил им очередной, по ним «сырой», на их взгляд, опус.

Поэтому он был сейчас, как бы сказать, как перекати поле, что ли.

Она была из курса филологического. Такая, по определению самого его: милая, глазки у нее большие, удивленные, как, то ясное небо, в хорошую только погоду. А ростом она была, как и сам он. Под метр семьдесят пять. Дальше он её не рассматривал. Не было возможности, или постеснялся в силу своей молодости. Видел тогда только её сияющее открытое лицо. И это было ему, видимо, достаточно, чтобы к её просьбе прислушаться.

А просьба её была простая на первый взгляд. Ей, видите ли, нравятся статьи и очерки его, публикуемые время от времени в городской газете.

Странная у нее была просьба. Обычно, такие красивые и опрятные девушки, в обыденной своей короткой девичей жизни, редко заглядывают на статьи и очерки в газете. Таким барышням, особенно сегодня, да еще сытым в придачу, больше хочется успеть в этом возрасте, влюбляться. Они и грезятся ночами, в девичьей постели, вздыхают от обиды, что мальчишки не обращает на них никакого внимание. Ну, всякую чушь они несут в своих воображениях, лишь бы иметь, заполучить себе достойного ухажера, а затем хвастливо похвастаться подружкам, какого она парня заполучила, познакомившись.

А эта, «горшок с розами», оказывается, и газеты даже читает сегодня, интересуется, что там сегодня пишут. Думает, видите ли она. Интересно даже ему. Ведь он долго до этого ждал, когда кто – то открыто оценит его статьи, публикуемые в городской газете. Это был, действительно, его триумф. Главное, ему сейчас, не рассмеяться. Не делать вид «петуха драчливого». И не стоять перед нею, не дыша. А спокойно, бережно взять её тоненькую прозрачную руку (а и правда, у нее прозрачная была рука), с белизной покрытой кожей. После, затем сказать тихо, пусть даже с легкой дрожью в голосе: спасибо, конечно…

Он так, вроде, и сказал. И, конечно, чуть был смущен. И не потому, что его сейчас похвалила его работу, милая эта девушка, из филологического факультета, за его статьи и очерки. Но, а тут, его смущение связана была сущей «банальной» реальностью. Ботинки у него на ногах были запылившие от этой беготни, да и под мышкой у него, вроде, нехорошо попахивало. Он это даже «кожей» чувствовал. Добегался, видимо. Поэтому он торопливо, поспешно, только сказал.

– Можно, после занятий встретимся?

– Спасибо, – говорит она ему тихо, грудным голосом. – Я сама этого хотела предложить. А можно, правда?

А в общежитии, он уж постарался. Конечно, еще дрожал, будто как в лихорадке. Да еще странно улыбался, подернув глаза куда – то вдаль, за окном, на небо. Будто, он оттуда видел её облик, «в букетной розе». Это ведь впервые такое с ним. До этого, вспоминать ему даже нечего. Хотя, в деревне своем, он, конечно, посещал иногда в деревенский клуб, до этих событий в стране. Тискал в темноте, как все мальчишки с его возраста, недозрелых плоских девчонок, вздернутыми носами, но такого, как с ним сегодня, это у него было, чтобы не соврать, впервые. Может быть, она была еще совсем городская? Они же, а и правда, отличались от деревенских девушек во многом. Но самое главное, страшно даже подумать, его оценили, наконец, как будущего журналиста.

Поэтому, в первую очередь, как только он прибежал свою спальную комнату, отыскал банку черного крема в своем чемоданчике, под пыльной, конечно, кроватью, тщательно вычистил обувь, затем, не поленился, выгладил и выстиранную рубашку, брюки, чтобы не подумали со стороны, что он, а и правда, из деревенских… Хотел он еще, навесить на шею и галстук, чтобы совсем выглядеть интеллигентно. Затем покрасовался он чуть еще у зеркальца. Это хватило, чтобы скинуть с шеи этот ненужный предмет. Еще, подсмеиваясь над собою, промолвил.

– Ладно, там. Слишком напыщенно. Зачем. Обойдусь и без галстука.

Проделав это все, присел на кровать, перед предстоящим выходом, как говориться в «люди».

Подзаправиться бы ему еще. Стакан кефира хоть там выпить. Ведь он с утра еще, ничего не ел. Да, конечно, с утра у него не было возможности. Бегал в редакцию, как обычно, затем оттуда, прямо в аудиторию. Опаздывал даже, как и всегда. Забежать по пути в магазин, не было возможности. В обед, вновь он был занят. Строчил очередную статью, которую он получил утром еще, по заданию редакции. Затем, после обеденного перерыва, снова надо было торопиться на занятие в университете. Видимо, в торопыге, забыл. Да и не очень, тогда, хотелось есть ему. Да тут еще, это не запланированное свидание, которую сам и назначил. Господи! Когда успеть! Ах! Молодость, молодость.

Обреченно вздохнул только.

А опаздывать он не хотел. Всегда старался, если это возможно, вовремя приходить туда, куда его звали, или приглашали.

Хотя, кто он такой, в этом хрупком сегодняшнем мире. В мире разлада, и в мире разбоя. Он ведь всего на всего мальчишка, двадцати летний. Волоса только недавно стали прокалываться у него под верхней губою. Конечно, он чуть, на два сантиметра подрос, за годы жизни в городе. Да и мускулы на руках – теперь не стыдно перед девчонками показаться в коротких рукавах, в рубашке.

Да и о спорте он не забывал. По утрам, по возможности, конечно, он, всегда старался делать зарядку, бегал в душ, в подвал, стирал за одной там и свою не свежую поношенную рубашку. А так, невзначай встреть его на улице, ничем не отличался он от других сверстников. Глаза его, конечно, у него были несвойственные, не как у двадцатилетних мальчишек: чистые, наивные, как и, у народа страны сегодня, в связи с этими изменениями укладами жизни в стране. У него были потаенные, грустные, задумчивые глаза, с густыми ресницами. На таких, вот, иногда глянешь, думаешь. «Ах! Откуда он только взялся?» Еще бы к этим глазам ему, эти деньги, которых сегодня зарабатывают, вернее, гребут с лопатой в стране, хитроватые там Абрамовичи, Березовские, Фридманы, и прочие с иудейскими фамилиями люди. Он тогда, точно сказал бы. «Да, я счастлив». Но нет у него таких денег. Потому он, не обкрадывает свою бедную мать, всякими просьбами. Хочет только сам обеспечить себя. Потому он, в каждое утро, «бесстыдно» стучится в дверь редакционной газеты, чтобы ему дали там какое – то поручение.

Иногда, он, куда денешься, о природе писал, что глаза его высмотрели. Этого добивался от него и его декан. Но описать его, надо было умно, чтобы заинтересовать читателя, находить выразительные простые слова, детали.

Вот и сейчас он, еле дыша, добежав к назначенному месту, стал на крыльце университета, с букетом роз.

Рынок, слава бога, был рядом в двух шагах с университетом.

Добежал до закрытия, выбрал три розы.

Хотя и, для бюджета его, розы были, почему не сказать ему об этом, дорогие на этом рынке. Не по его деньгам были там розы. Но ничего ведь не поделаешь. Раз надо. Схватил, и снова бегом к университету, на назначенное место.

Со стороны, он, наверное, выглядел все равно потешно. «Верзила», под метр семьдесят семь. С небесным цветом рубашке, наброшенный небрежно на правое плечо, на всякий случай, видимо, на случай не погоды, конец сентября все же, свитер, бежит с розами на руке. Ну, что поделаешь, зачем его осуждать. Все понимают, куда он бежит с холодным потом, с этими розами. Конечно же, на свидание к девушке.

Еще ему хочется курить. Пристрастился же на свою беду, к табаку, к этому наркотику. Завел даже себе моду, как у корифеев, пишущих модные романы. Купил трубку. Трубка и теперь у него в кармане. С ним он никак не хочет расстаться. В людях, он еще стеснялся, курить из трубки. Этим он баловался, когда писал в одиночестве свои статьи и очерки, а для улицы, у него были сигареты.

Забавно иногда наблюдать было за ним.

Но, тут, ничего было поделать. Взрослел он, взрослел с ним и его обиженная сегодня страна.

Время, на его отцовских часах (он ему по окончании школы подарил), пора уже ей показываться на горизонте. А то уже глаза у него устали, всматриваться вдаль и по сторонам. А пока, точно, больше он уже не может сдерживать свой позыв организма, привыкший к табаку. Розы он переложил на левую руку, а с правой рукой, держал сигарету.

На крыльце тут, в это время, чуть распоясался, а и правда, осенний ветер. Шевелил его волосы, мохнатые ресницы. Приходилось после этого промаргивать их, чтобы они не лезли на глаза. Мама тогда еще в деревне, восхищалась с его ресницами. «Ах! Сынок, откуда, откуда у тебя такие мохнатые ресницы? Тебе бы девочкой родиться было. Какой ты у меня…».

Ну, что поделаешь, не давала ему ни на одну минуту покоя мама. Все время она лезла в его голову, где бы он не находился: в аудитории, на летучке в редакции, а тут еще и на этом, в его первом жизни свидании с девушкой. Понять её, конечно, он может. Правда думает она о нем, в день и ночь. А, вот, как облегчить её одиночество, после как ушел из дома папа его, он просто не знал. Конечно же, он всегда думает о своем маме. Почти каждый день. Где бы, он не находился. Сравнивал свои поступки со своей мамой, мысленно спрашивая у нее, как бы она на его месте поступила, сегодняшними риалами. Временами, он говорил, уверяя себя: «Скоро, мама. Скоро я тебя заберу в город». Но ведь, это только, слова были. Понимал ведь он, не глупый же был. Чтобы забрать к себе, свою маму, ему надо будет квартира. А квартиру заработать, по сегодняшним плавающим ценам, человеку, со средней корзиночным пайком, установленным там, говорят, с Москвой, надо работать двадцать лет, или всю жизнь. При этом: ни есть, ни пить, и не иметь никакой одежды. Вот и думай, какой жизнью будет жить он, после университета, если ничего не изменится тут в стране.