скачать книгу бесплатно
– Нет, – ответил Нуйкин.
– Не видитесь с дочерью?! – воскликнула Екатерина Марковна. – Но это же нехорошо!
– Видите ли, она живет с бабушкой, с моей тещей, а Марьяна Иоанновна меня не признает.
– Почему? Из-за ваших отношений с женой?
– Да как вам объяснить, чтобы было понятней… – замялся Нуйкин. – Если быть откровенным до конца, дочь-то мне неродная. Я женился на Жан-Жанне, когда у нее уже была Барбара. Конечно, я ее удочерил, но теперь это не имеет никакого значения. После развода теща знать меня не желает, к дочери не подпускает. Говорит: вы ей никто, забудьте ее!
– Постойте, но вы, кажется, платите алименты?
– Плачу.
– За неродную дочь?
– Родная или неродная, она моя дочь, я ее отец.
– А эта ваша… жена, – споткнулась Екатерина Марковна. – Она что же? Как она относится ко всему этому?
– Жан-Жанна? Спокойно получает алименты. Радуется, наверное.
– Как это?
– Ну как… Деньги до Барбары не доходят. Дочь живет с бабушкой, а Жан-Жанна – сама по себе. Все деньги, правда, не ахти какие, тратит, конечно, на себя.
– И вы платите? Несмотря на то, что знаете правду?
– Плачу.
– Нет, вы странный человек… Вы же этим только развращаете жену!
– Ее уже ничем не развратишь. Я исполняю свой долг, остальное меня не касается.
Некоторое время молчали; только что-то лопотала Юля в своем углу, рассматривая яркие картинки.
– А как вы здесь-то оказались? И кто этот Сережа? – заинтересовалась Екатерина Марковна. Ее удивляло обилие книг, хотя комната сама по себе была странная, если не убогая.
– Сережа – сторож. Мой друг. Я ушел из дома, и он позвал меня к себе. Живем теперь вдвоем.
– Странно… А как же ваша квартира? Ведь у вас была какая-то квартира? Ну та, в которую ходил Евграфов…
– Я развелся и ушел оттуда. Там осталась Жан-Жанна.
– Выходит, это ее квартира?
– Нет, квартира моя. Она досталась мне после смерти родителей. Когда мы поженились, Жан-Жанна уехала от матери и прописалась у меня. А дочку оставила у Марьяны Иоанновны.
– У вас была своя квартира? – удивилась Екатерина Марковна. – Ваша?
– О, когда-то я был богатый человек, – улыбнулся Нуйкин. – Жан-Жанна знала, за кого выходить замуж.
– Богатый? В каком смысле? – не поняла Екатерина Марковна.
– В каком смысле люди бывают богатые? – усмехнулся Нуйкин. – В том смысле, что было много денег, например.
– У вас?! Откуда?
– Я и раньше работал продавцом. Да только продавцом совсем в другом роде.
– Что-то не понимаю…
– Чего тут понимать… Работал в мясном отделе.
– Ах, вон что, – кивнула головой Екатерина Марковна. – И вы хотите сказать…
– Да, именно это. – Нуйкин не стал ждать, когда она договорит фразу. – А потом я устал. Устал от лжи. От презрения к самому себе.
– Непохоже все это на вас… Может, вы наговариваете на себя?
– Похоже, прекрасно похоже! Вы думаете, это легко – постоянно осознавать себя подлецом?! Вот вы пришли ко мне в магазин, вы, женщина, мать, улыбнулись мне, я улыбаюсь в ответ, я заворачиваю вам мясо, вы уходите, потом старушка какая-нибудь совсем дряхлая, потом девочка, потом мужчина, и так целый день, весь день крутишься, как белка в колесе, и каждого обманываешь, хоть на сколько-то, но обманываешь, потому что тебе нужно якобы жить, нужны деньги, семье нужны деньги, жене, теще, дочери, всем – деньги, деньги… А потом оглянешься: куда деньги-то идут? Жене на тряпки? На тряпки, которых у нее чем больше, тем она больше и больше хочет иметь их? На золотые побрякушки? На груды посуды, от которой ломятся шкафы и буфеты? На картины теще, в которых, подозреваю, она ничего не понимает, а только делает вид, как делают вид многие, что что-то знают об импрессионизме, модерне, классицизме… Куда идут деньги? В серьги? В безделушки? В престижные вещи? Добытые лживым путем, деньги и не могут идти в иное дело, кроме как в фальшь! Одно связано с другим. Ты воруешь, развращаешь себя, жену, семью, дочь и самым натуральным образом живешь лживой лицемерной жизнью. И потом вообще странно: один ворует, а другой этим пользуется. Как пиявка, сидит на теле и сосет, сосет тебя… И вдруг оглянешься однажды: да что это такое?! Что за жизнь? почему? для чего? куда она ведет? в пропасть? в бездну?.. Но что началось, когда я попробовал разом изменить эту жизнь! Я превратился в изгоя, в дурака, в мерзавца, в слюнтяя, в мозгляка. Только я ушел из мясного отдела, как жена демонстративно, на моих глазах, завела шашни с Иваном Карловичем, заведующим соседним магазином. Toy меня не переводились деньги, верней – деньги не переводились у жены, а теперь вдруг твердый, непривычный оклад в 110 рублей. И как сразу изменилась теща! Куда девались ее воспитанность, деликатность, культурный слог, изысканные манеры! Она стала смотреть на меня, как сквозь стекло: смотрит, но не замечает. А как иначе: ведь ей надо было покупать хрусталь, фарфор, старинные вещи, копии картин импрессионистов, каждая из которых стоит от двухсот до пятисот рублей, в зависимости от имени художника и размера полотна, а тут вдруг зять, эта бездонная денежная бочка, этот кретин и идиот, лишил ее духовной жизни, лишил всего: смысла, цели, наслаждения! Как она могла иначе отнестись ко мне, кроме как к предателю и неврастенику? И что другое могла она внушать внучке, которую держит в строжайшем повиновении? И не только в повиновении, но и в почитании к самой себе, к своим вкусам, идеалам, представлениям? Какой же искривленный человек вырастет из дочери, когда она сможет осознать самое себя! И, наконец, жена… О, она сначала думала, она надеялась, что это у меня блажь, дурь, временное, пройдет… А потом, когда увидела, что нет, тут что-то другое… как она возненавидела меня! Как хотела побольней уколоть, уязвить, как хотела изничтожить, стереть в порошок! И тут как раз этот случай с Евграфовым… Простите, с вашим мужем, Екатерина Марковна… Я хотел только одного: побыстрей развестись с женой. Но я не мог этого сделать! Удочерив Барбару, я мог развестись с женой только через суд. А жена развод не давала, боялась за квартиру, за тряпки, за вещи… А я не мог ее видеть! Я должен был развестись как можно быстрей. Немедленно! Мне нужен был сильный довод для суда… И вот я пришел тогда к вам за помощью. Но вы не поняли меня, оскорбились…
– Но я ничего не знала, – голос у Екатерины Марковны дрогнул.
– Я понимаю. Я все понимаю, – торопливо заверил ее Нуйкин. – Но у меня не было тогда никого. Все отвернулись от меня. И я пришел к вам… Вы – единственная женщина, которая могла мне помочь. Но ничего не вышло, сорвалось. И я терпел эту пытку еще три месяца.
– Вы говорите, у вас есть друг, Сережа. Разве он не мог помочь?
– Он – не мог. У него нет знакомых женщин, которые могли бы сыграть такую роль. И потом, Сережа – это вообще другое. Как бы вам объяснить. Совсем другое…
Тут неожиданно расплакалась Юля. Екатерина Марковна бросилась к ней.
– Что ты? Что с тобой? – Она подхватила ее на руки. – Ну, что за слезы такие? – Кончиком платка Екатерина Марковна вытирала Юлины слезы, которые крупными горошинами текли по щекам. – Видно, устала, – сказала Екатерина Марковна Нуйкину. – Или ей скучно стало. Мы говорим, говорим, и вот она заскучала… или испугалась…
– Да, да, конечно, – виновато-потерянно произнес Нуйкин. – Простите, заговорил вас.
– Мы, пожалуй, пойдем, – сказала Екатерина Марковна. – Правда, кнопка? – И она нажала Юле на кончик носа.
Юля, будто и не было никаких слез, восторженно рассмеялась, продолжая по инерции время от времени всхлипывать.
– Я провожу вас, – встрепенулся Нуйкин.
Предвечерняя духота на улице спала; недавно прошел легкий дождик, и воздух дышал свежестью, ароматом цветов на Песчаной, душистыми тополиными листьями, влажным ветром…
Нуйкин хотел было забрать Юлю у Екатерины Марковны, подхватить на руки, но девочка запротестовала.
– Нет, нет, что вы, – сказала Екатерина Марковна. – Сейчас она не пойдет. Рассердилась.
– За что? – удивился Нуйкин.
– Э, никогда не поймете. Так уж устроено женское сердце. – Екатерина Марковна вновь нажала Юле на нос, и та рассмеялась восторженней, чем прежде.
Шли к дому Екатерины Марковны различными переулками и закоулками.
– Чем же у вас все закончилось? – спросила Екатерина Марковна.
– Развелся и ушел от жены. Ничего мне не нужно – никаких денег, никакого богатства. Все это – страшная, изнуряющая ложь и глупость.
– Но без денег все-таки нельзя, – сказала Екатерина Марковна.
– Разве я живу без денег? Я устроился в хлебный магазин, сел именно на кассу, чтобы даже и возможности такой не было – воровать, хапать, присваивать, зарабатываю 85 рублей, и мне вполне хватает.
– 85 рублей?! – удивилась Екатерина Марковна. – Но ведь из них вы платите еще алименты?
– Да.
– Как же вы живете на такие деньги?
– Обыкновенно. Не так уж много нужно денег, чтобы жить честной жизнью. Это все только кажется, что нам не хватает денег. На жизнь – хватает, на пресыщение – не хватит никогда.
– И вы ничего не взяли у жены? Ну, не у нее, конечно, а из своей квартиры? Ведь там многое принадлежит вам.
– Мне ничего не нужно.
– Странный вы человек, – задумчиво проговорила Екатерина Марковна. – Если бы я не знала вас, я бы не поверила, что такие люди бывают на свете.
– Таких, как я, сколько угодно. Только они не на виду. Их не замечают.
– Муж всегда меня ругал, что я идеалистка. Я защищала что-то похожее на то, о чем говорите вы. Но он почти уверил меня, что такого не бывает в жизни. Я ругалась с ним, но душой изнывала: вдруг он прав? Это ужасно, когда любую настоящую веру, любую правду топчут ногами. Смеются над ней. Перестаешь верить во что-либо святое…
– Вся вера внутри нас, – убежденно произнес Нуйкин. – Если она есть, ее никто не в силах погасить.
– Кто это сказал? – Екатерина Марковна и в самом деле подумала, что это сказал кто-то из великих. Толстой, например. Во всяком случае, очень похоже.
– Это сказал Сережа. Мой друг.
– Кто он – этот ваш загадочный Сережа? – улыбнулась Екатерина Марковна.
– Сережа – сторож.
– Ах, ну не хотите говорить – не надо. Я же чувствую, что он не совсем простой человек… Откуда у него столько книг?
– Единственное, что у него есть, – это книги. Больше ему ничего не нужно.
– И вам?
– Я пока не дошел до этого. Мне далеко до Сережи. Сережа – это хрустальная совесть. Это – свет. Это – чистота.
– Ну вот, опять мы пришли к нашему дому. – Екатерина Марковна показала рукой. – Что же вы никогда не заглядываете к нам? Хотя бы позвонили, Семен Семенович.
– Да как-то неудобно.
– Ну что вы, в самом деле… Звоните, заходите!
– Да, да, спасибо.
– И потом… мне хочется сказать вам… в прошлый раз вы так тепло отозвались обо мне… Мне хочется сказать вам: не отчаивайтесь, не переживайте. Вы хороший, добрый человек. Вы должны быть счастливы!
– Да, да, спасибо… До свидания, Екатерина Марковна. – И Нуйкин поспешно отступил назад, пошел в свою сторону.
Вслед ему, конечно, смотрела не только Екатерина Марковна, не только махала на прощание рукой Юля, но и бдительно, настороженно исследовал его спину вечный страж порядка и морали Марк Захарович в длиннополом своем, несмотря на лето, суконном пальто.
За день до того, как Евграфов пошел умирать к Жан-Жанне, он выехал на «Жигулях» из Москвы. Впрочем, он делал это каждую неделю, всегда по воскресеньям, без каких-либо изменений или внутренних отговорок. Евграфов любил сдерживать слово, даже если оно дано не кому-то другому, а только самому себе. Пунктуальность – признак настоящего мужчины.
С Садового кольца Евграфов свернул на Кутузовский проспект и очень скоро выехал на Минское шоссе. Он любил это шоссе. Просторное его полотно, окруженное с обеих сторон вековыми елями, всегда чистыми, как бы умытыми (недаром говорят – вечнозеленое дерево ель), полотно этой дороги вносило в душу Евграфова успокоение, а может, и большее – умиротворение. Он всегда включал музыку, и вот так, посвистывая или напевая понравившуюся мелодию, на большой скорости мчался по стремительной нитке шоссе.
Несколько человек пытались «голосовать» на пути Евграфова; на мужчин он не обращал внимания; на женщин старше тридцати пяти тоже не реагировал; но когда впереди замаячила тоненькая фигурка девушки, в джинсах, в короткой модной куртке, с корзиной в одной руке и с сумкой – в другой, Евграфов, не колеблясь, плавно нажал на тормоза. Чуть повернул к обочине и с молодецким шиком остановился прямо у ног девушки.
– До Ивановки не подвезете?
Ни слова не говоря, Евграфов широким жестом распахнул дверцу: садитесь, о чем разговор!
Когда Евграфов подсаживал молодых девушек, он никогда не начинал с ними разговор сразу. Он давал им возможность прийти в себя, привыкнуть к дороге, вслушаться в музыку, осмотреться по сторонам и, наконец, расслабиться, почувствовать себя удобно, уютно в голубоватой машине, за рулем которой сидит, кажется, неплохой дядька, не пристает, ни о чем не расспрашивает, не лезет в душу. Правда, славный дядька, хоть и староват, кажется? И начинаются тайные поглядывания на него, примеривания взглядом… Именно так повел себя Евграфов и с этой девушкой; и вот она наконец привыкла к машине, к Евграфову, к дороге; ей нравится музыка; и вообще славно мчаться по прекрасной дороге на личной машине, о, это совсем не то, что на общественном транспорте в битком набитых автобусах…
– В Ивановку на дачу? – спросил Евграфов как можно более нейтральным голосом.
– Нет, домой, – охотно ответила девушка.
– Вы там живете? – удивился Евграфов.
– Да. А что тут такого?
– Как-то не похожи вы на деревенскую девушку.
– А я и есть не деревенская девушка, – улыбнулась попутчица.
– Ах, ну да, конечно, – подхватил Евграфов. – Я это сразу понял.
– Я из Брянска, – сказала девушка. – И надо же было такое выкинуть – вышла замуж за ивановского парня.
– Разлюбили уже, что ли?
– Я-то вроде нет, а вот он…
– Что он?
– Да представляете, по неделям дома не ночует.
– Во дает! – рассмеялся Евграфов.
