скачать книгу бесплатно
– Ну, спасибо вам! Вы замечательная женщина. Так мы вас ждем завтра?
– Да, завтра. Обязательно. Не сомневайтесь.
Когда Екатерина Марковна вернулась на кухню, на ней лица не было.
– Что с тобой? – встревожился Семен Семенович. – Что случилось? – Он подхватил ее под руку, посадил на стул.
Некоторое время Екатерина Марковна молчала, не в силах вымолвить и слова. Семен Семенович озабоченно переглянулся с Сережей.
– Что-нибудь с Тосей? – предположил Нуйкин.
– С Тосей? Нет, нет, другое… – медленно проговорила Екатерина Марковна.
– Но что другое может так разволновать тебя? Что-нибудь на работе?
– Нет, – помотала она головой. – Семен, – сказала она твердо, – завтра мы едем с тобой в Пансионат.
– В Пансионат? В какой Пансионат?
– К Антонине Степановне. Завтра с утра.
– Поедем, – согласился Нуйкин, хотя мало что понял. Он помнил: Антонина Степановна – бывшая соседка Евграфовых. Но, насколько он знал, она умерла.
– В Пансионат? На кладбище? – на всякий случай спросил он.
– На какое кладбище?! – раздраженно проговорила Екатерина Марковна. – Антонина Степановна жива.
– Но ты сама говорила…
– Да, говорила. Да, считала, она мертвая. Но оказалось, она жива. Больше того – Евграфов все время ездил к ней. Я всегда думала, что он выжил ее из квартиры. Что он загнал ее в гроб. И вдруг такая тарабарщина…
– Да, ваш Евграфов, – вставил слово Сережа, – любопытный орешек.
– Любопытный?! – полыхнула гневом Екатерина Марковна.
– Любопытный в том смысле, – пояснил Сережа, – что всегда может выкинуть что-нибудь неожиданное.
– Да вы-то откуда знаете?!
– Вы сами рассказывали.
– Так уж много я вам рассказывала! – Екатерина Марковна впервые, пожалуй, разговаривала с Сережей так резко, если не грубо. Да и с Семеном Семеновичем никогда не говорила с таким раздражением.
– Кстати, у меня к вам маленькая просьба, – улыбнулся Сережа. – А то вдруг вы вконец на меня рассердитесь и выгоните из дома.
Екатерина Марковна взглянула на Сережу внимательно, напряженно. И вдруг подумала: «Господи, ну они-то тут при чем? При чем Сережа? Семен Семенович? Разве они виноваты в чем-нибудь? Что это я на них? За что? Вот глупая баба… дура… ведь жалеть буду потом, каяться».
Сережа не улыбался теперь, смотрел на Екатерину Марковну тоже серьезно, внимательно.
– Простите, – виновато проговорила Екатерина Марковна, – простите, Сережа. И ты, Семен, прости. Это у меня что-то с нервами.
– Ну, что вы, о чем вы говорите, – сказал Сережа. – Все совершенно понятно, и нам не за что обижаться на вас. Правда, Семен?
– Правда, – кивнул Нуйкин.
– А просьба у меня к вам такая. Только не сочтите ее за грубость… Помните, вы однажды рассказывали мне, что ваш муж оставил конверт, на котором написано: «На случай моей смерти – распечатать». Вы его распечатали?
– Да, распечатали. – Екатерина Марковна переглянулась с Семеном Семеновичем.
– Что вы переглядываетесь? Я что-нибудь не так сказал?
– Нет, нет, ничего, – проговорила Екатерина Марковна.
– Если нельзя – то нельзя. А если можно – то не скажете ли, что он написал там?
– Да вам-то зачем?
– Мне нужно. Но если нельзя – я не настаиваю.
– Да ничего там нет. Так, глупости какие-то…
– Неужто ничего? Совсем ничего?
– Ничего.
– Не понимаю, – пожал плечами Сережа.
– А, да что тут понимать! – махнула рукой Екатерина Марковна. – Семен, покажи Сереже конверт.
– Катя, стоит ли? – смутился Нуйкин.
– Раз просит – покажи. Пусть убедится, каким был Евграфов. – Семен Семенович вышел из кухни, через минуту принес конверт: «Вот».
Сережа достал изнутри листок; листок был сложен вдвое. Сергей осторожно развернул его – там не было ни слова. Но зато был нарисован огромный, красочный, симпатичный кукиш.
– Ну, что там? – усмехнулась Екатерина Марковна.
И Сережа удивленно, в раздумье ответил:
– Кукиш…
Вариации на тему любви
I
На Урале, в поселке Северный, на улице Миклухо-Маклая, произошло невероятное событие: Дуся Комарова зарезала мужа. Дело было так: Коляй вернулся домой, Дуся сидит за столом с двумя мужчинами. Одного, естественно, Коляй хорошо знал – это был их участковый, старшина милиции Павлуша Востриков, второго Коляй видел впервые. По случаю получки Коляй был навеселе и мог бы, конечно, присоединиться к компании, но иногда его захлестывала ревность, тем более что основания для нее Дуся Комарова порой давала. Вот почему Коляй с порога завелся:
– Я сегодня в гости приглашал кого-нибудь или нет? – Ревность Коляя распространялась не столько на Павлушу Вострикова, сколько на незнакомого мужчину: тот был хорош собой, крупный, бородатый, с ясными глазами, с доброй улыбкой.
– Ты чего это? – напустилась на Коляя жена.
– Я не тебя спрашиваю. Я спрашиваю Павла Ивановича. Я приглашал вас сегодня в гости, Павел Иванович, или нет?
– Да ты садись сначала, – добродушно показал на стул Павлуша Востриков. – Сейчас разберемся…
– Так вот, в гости я вас сегодня не приглашал, – заключил Коляй. – А поскольку я сегодня выпил, то, как хозяин, не хочу, чтобы посторонние люди видели меня в собственном доме в нетрезвом виде.
– Ты смотри у меня, хозяин! – прикрикнула Дуся.
– Я ясно выразился или не очень? – гнул свою линию Коляй.
Павлуша Востриков переглянулся с незнакомым мужчиной. Зашли они не совсем просто так: Павлуша Востриков, если положить руку на сердце, хотел показать приятелю Дусю – во-первых, красавицу, во-вторых, красавицу, с которой в молодости водил амуры, в-третьих, почему бы не посидеть за хлебосольным столом, тем более и хозяин вот-вот должен вернуться с работы? А к нему у них было небольшое дело.
И вот – вернулся.
– Значит, выгоняешь? – набычился Павлуша Востриков.
– Выгонять – не выгоняю, а в гости сегодня я никого не приглашал. Или, может, за мной что темное водится? И вот вы пожаловали по мою душу?
– Нет, темного за тобой пока ничего не водится, – с угрозой в голосе, но и с обидой одновременно произнес старшина. Он особенно выделил вот это слово – «пока». – Пошли, Степаныч!
– Павел, Илья Степанович, куда вы? – заметалась Дуся Комарова. – Господи, нашли, кого слушать! Да я ему!.. – Она так сверкнула глазами в сторону Коляя, что в другой момент он наверняка поджал бы хвост. В другой – но не в этот. Коляю всегда хотелось одержать верх над Павлушей Востриковым, потому что Павлуша – власть, а Коляй – ничто, зато у Коляя есть красавица жена, Дуся, а у Павлуши – шиш с маслом. Так что в намерении сегодняшнем выставить Павлушу из собственного дома Коляй был тверд.
– Пошли! – Павлуша Востриков резко поднялся с табуретки, надел фуражку с околышем и, ни на кого не глядя, направился к выходу.
– Ну, бывайте здоровы, хозяева! – Тот, которого называли Степанычем, тоже поднялся из-за стола, добродушно улыбнулся – усмехнулся и пошел следом за Павлушей Востриковым.
– Илья Степанович! Павел, ну ты-то! – пыталась еще остановить их Дуся Комарова.
– Идите, идите, не кашляйте! – вслед им торжественно-воинственно проговорил Коляй. – Да чтоб без хозяина в дом больше не шастали!
И когда гости вышли, в доме, естественно, воцарилась мертвая тишина. Тишина эта больше всего и насторожила Коляя.
– Вот так-то! – решительно, будто вбивая гвоздь по самую шляпку, крякнул Коляй.
Лучше бы, наверное, он совсем ничего не говорил, потому что после его слов Дуся взвилась как ненормальная.
– Ты это что тут раскомандовался? Ты что это себе позволяешь? Люди пришли как люди, посидеть, поговорить, а ты, как пес шелудивый, с рычаньем на них? Позорить меня вздумал?! Налил шары бесстыжие – и на людей бросаться?! Да я тебе…
– Молчать! – вдруг истошно, непохожим на себя голосом взвизгнул Коляй.
– Что-о?.. – Дуся поднялась в своем крике на одну ноту выше. – Что ты сказал? Ну-ка, повтори!.. – Уперев руки в крутые бедра, Дуся с грозной усмешкой пошла на мужа.
– Молчать, потаскуха! – Коляй в неистовстве затопал ногами.
– Это я – потаскуха?! Я, Дуся Комарова, мать твоих детей, – потаскуха?! Я, которая день и ночь колотится по дому, которая света белого не видит, чтоб вас, засранцев, обстирать, накормить и чистыми спать уложить, я – потаскуха?! Я, которая себя не помнит, я, которая всю себя положила, чтобы вам… да я… и это я – потаскуха?!
– Ты, ты потаскуха! – Коляй и не думал отступать. – Мало в девках гуляла, мало мужиков через себя пропустила, так еще и теперь с Пашкой шашни заводишь? Думаешь, не знаю про ваши амуры? Думаешь, не понимаю, чего он к нам шастает? Мало – сам ходит, так еще одного кобеля за собой тащит? Жить тошно, на вас глядючи, бесстыжие вы рожи!.. Стерва ты, стерва, потаскуха, сучка подколесная!..
Тут Дуся будто споткнулась, остановила свой шаг, опустила руки с бедер, зашарила ими по фартуку, словно ища чего-то, но, не найдя, стала оглядываться заполошным взглядом по сторонам. И тут она увидела нож. Метнувшись как кошка к столу, за которым только что сидели гости и сидела она сама, на котором еще дымилась картошка, сахаристо поблескивали четырехгранники нарезанных помидор, стояли недопитые стопки, Дуся схватила огромный, острый как бритва нож и с отчаянным воплем бросилась на мужа.
Этого, пожалуй, он не ожидал. Дуся, конечно, всегда отличалась горячностью, диким норовом, безрассудством, за что ее и любили мужики, за что когда-то полюбил ее и Коляй, но чтобы броситься на мужа с огромным кухонным ножом – этого Коляй не ожидал. Что и сыграло решающую роль. Не готовый к отпору, Коляй не удержался на ногах (Дуся налетела на него как ветер) и опрокинулся навзничь, на спину. Дуся навалилась на мужа.
– Ах, так я потаскуха!? Я стерва!? Я сучка подколесная!? – И пыталась полоснуть ножом по горлу.
Сопротивляясь, Коляй хватался обеими руками, голыми ладонями за лезвие ножа, не чувствуя и не обращая внимания, как боль обжигает пальцы, из которых ручьями текла кровь; но руки – ерунда, хуже другое – Дуся сумела-таки полоснуть по горлу, и из глубоко надрезанной артерии Коляя трубой повалила кровь. Глаза Коляя подернулись поволокой, он медленно разжал руки, захрипел, хотел сказать что-то, но, видно, не мог, и Дуся наконец осознала, что наделала, вытаращила в ужасе глаза и закричала истошным криком.
Этот-то крик и услышали Павлуша Востриков со Степанычем – от дома они отошли всего ничего – и бросились к Комаровым. Павлуша как профессионал ворвался в дом первым: на полу, залитый кровью, лежал Коляй, над ним на коленях, с ножом в руке, с безумно расширенными зрачками, стояла Дуся.
Коляй был мертв. Хотя и лежал с открытыми, молодыми, удивленными глазами.
До суда Дусе Комаровой разрешили жить дома.
Каждый день, повязавшись черным платком, прихватив с собой узелок, Дуся отправлялась на кладбище. Она ходила туда одна, детей с собой не брала (слава Богу, в день убийства дети были не дома – у бабушки). К тому же Дуняшка, тринадцатилетняя дочь, перестала разговаривать с матерью, кусала губы и отворачивалась, о чем бы и что бы ни просила Дуся; Гошка, пятилеток, никак не мог взять в толк, что отца нет, что он умер, умер насовсем, и хуже того – его убила сама мать; он то таращил на всех глаза, то хныкал: «Я хочу к папке… я к папке хочу…» – и никто ничего не мог сказать ему утешительного, кроме: «Ничего, брат Гошка, ничего, крепись… глядишь, вырастешь – папку заменишь, поймешь тогда жизнь, ох поймешь…»
Дуся приходила на кладбище, снимала с головы платок, ветер подхватывал ее красивые, ставшие, быть может, еще более красивыми – от густо охватившей седины, – волосы, садилась в ногах Коляя, развязывала узелок, посыпала по всей могиле пшена, хлебных крошек, ломаного печенья, дешевой карамели или конфет-горошка. В этом году Коляю исполнилось тридцать семь лет, но с фотографии он смотрел совсем молодой, просто не было других фотографий, и дело не только в том, что на фотографии Коляй выглядел молодым, дело в другом – он казался каким-то чужим, отдаленным, непривычным. Никак не могла Дуся вспомнить его таким, вот недавнего, прошлогоднего, позапрошлогоднего, помнила: добрый, тихий, слова громкого не скажет. Разве если приревнует… И Дуся плакала. Конечно, если б знать, что так все обернется, разве б давала она повод Коляю ревновать… Она смолоду зацвела яркой девкой, бесшабашной, отчаянной, парни так и вились вокруг нее, сначала – парни, потом – мужики, да серьезного-то ничего не было, ну, разве три-четыре случая, тот же Пашка Востриков или залетный моряк Роман Слепнев, а так больше никого, особенно когда дети пошли – Дуняшка, Гошенька… Дуся сидела на могиле и, плача, не столько жаловалась, сколько, казалось, спорила с Коляем: нет ее вины в случившемся… «Хотя как же нет, как же нет! – причитала она и с новой силой заливалась слезами. – Ведь собственными руками – вот этими, вот! – тут она с отчаянием, до боли, до крови кусала свои ладони, – зарезала его, отправила на тот свет, горемычного моего… единственного… кормильца единственного…»
И так каждый день сидела Дуся Комарова на могиле мужа и изводила себя слезами.
Когда схоронили Коляя, Дуся посадила напротив себя Дуняшку, которая прятала глаза от материнского растерзанного взгляда, и хриплым голосом (от постоянного надсадного плача) наказала дочери:
– Дуняша, посадят меня, так ты забери Гошика, и идите жить к Марусе. Я с ней договорилась…
«Как же, пойду… разбежалась…» – думала тринадцатилетняя Дуняшка, а вслух ничего не говорила, отворачивалась от матери.
– Слышишь мать-то? Нет? – продолжала Дуся. – У Маруси пока подрастете, а там и я вернусь. Мне долго сидеть нельзя, мне вас на ноги поднимать надо…
«Ага, нас поднимать… Папку зарезала, теперь про нас вспомнила… И к Маруське твоей не пойду, к бабушке убежим!»
Родная сестра Дуси – Мария – жила на соседней улице; Коляя она не признавала, ругала и Дусю, что вышла за такого пентюха замуж. Не особо привечала Коляя и мать Дуси с Марусей – Варвара Карповна, но той давно не было в живых, а Маруся была жива, ох, да еще как жива была, любила сытно поесть, красиво нарядиться да позубоскалить над людьми: эти не такие, те не этакие, третьи и вовсе обухом по голове пристукнутые…
– А в школу Гошик пойдет, так ты смотри – помогай ему, – наставляла Дуняшку мать. – Счету научи. Чтоб он дураком-то у нас не рос…
«Ничего, не вырастет, – обиженно-горячо думала Дуняшка. – Это Маруська твоя до десяти считает да в сарафаны наряжается, а Гоша умный будет, он вон кошек любит, собак, он у бабушки щенка не утопит…»
Мать Коляя, бабушка Таня, жила в деревне Красная Горка, в шести километрах от поселка Северный: жила одна, в старом, но довольно крепком еще доме. Каждое лето Коляй что-нибудь да делал для матери: то изгородь починит, то крыльцо обновит, то крышу подлатает, то печку-грубку прочистит. Ни Маруся, ни Дуся, ни Варвара Карповна, когда еще была жива, не любили бабушку Таню, та платила им тем же, но с одной разницей: зла им не желала и в жизнь их не вмешивалась. Бабушка Таня жила не только одиноко, но скудно, бедно, на отшибе, а Маруся знай языком молола: «У, старая ведьма, на золоте спит, золотом ублажается, а все дурочкой прикидывается. Был бы Коляй не пентюх, давно б свою мать растряс, так не то что Дуська, а и мы все в деньгах купались бы!..»
Ходило поверье, будто отец Коляя, дед Ефим, перед смертью отдал три золотых слитка жене, при этом сказал: «Запомни, кто видел – молчок, кто слышал – молчок». В Красной Горке то там, то тут до наших дней вдруг обнаруживались заброшенные демидовские шахты и прииски; и вот будто бы дед Ефим нашел однажды золото, нашел да умер, а золото отдал жене, бабке Татьяне. Маруська так не любила старуху, что однажды со зла утопила в бочке ее щенка, Антошку. Об этом знали в поселке многие; знала, конечно, и Дуняшка.
– А вернусь, – продолжала Дуся для дочери, – сразу на ферму пойду дояркой, ты тоже подрастешь, небось на шее сидеть не станешь, заживем не хуже прежнего…
«А папка в земле будет лежать, – закипая внутренними слезами, думала Дуняшка. – Как же, зажили не хуже прежнего… Е[ебось сколько папка зарабатывал, никогда не заработаем. А жить надо. Вон Гошка еще совсем под стол ходит…»
Кончился разговор с дочерью тем, что мать чуть не влепила ей оплеуху. Но вовремя одумалась. Уже когда замахивалась, Дуняшка вдруг подняла на мать глаза, посмотрела прямо в сердце зрачков, смело, отчаянно, и Дуся не решилась: будто парализовала ее какая-то властная сила.
– Смотри у меня! – только и пригрозила Дуся. – Чтоб все сделала, как сказала. Без фокусов!
Для Дуси, конечно, не было секрета, что Дуняшка не любила Марусю, а всей душой тянулась к бабушке Тане. На похоронах старуха ничего не сказала Дусе, ни словом, ни полсловом не попрекнула, а только когда закопали Коляя, старуха обняла Дуняшку, прижала к себе и вздохнула: «Коляй, Коляй… жил – не думал головой, помер – вовсе теперь думать не придется. А у тебя вон Дуняшка, Гошик… на кого их оставил?» Будто обвиняла Коляя, что он умер. Или как было понимать ее слова?
