Земь

Анна Бауэр

Земь

Часть первая. Отец и сын

Дедушка сказывал, что если близнецов в младенчестве разлучить и о том ни единой душе не поведать, то они потом всю жизнь друг о дружке печалиться станут. Всё будут мучаться тоской, всё искать кого-то, ибо знание им свыше дано, что половинчаты они. Так и человечеству всегда было ведомо, что оно половинчато, что его давным-давно от единоутробного брата-близнеца оторвали. Когда первые человекоподобные, изогнув хребтину, закатив желтоватые белки под мохнатые брови, наверх глянули, воскресло в памяти нашего рода то разлучение. С тех самых пор глядим мы с печалью в небо и нутром чуем, что там он, брат наш. Там его искать надо.

Так сказывал дедушка, а мой отец над ним посмеивался. Не почитал он дедовой мудрости, хоть тот и был астрофизиком славным. Это мне спустя годы сам папа рассказал. Меня-то во времена их прений и на свете ещё не было.

В 2221 году, аккурат в месяц моего рождения, в Сети написали, что Вселенная наша зеркально расщеплена. Учёные тогда теорию выдвинули, что после Взрыва космологической сингулярности не одна Вселенная возникла, а две – по меньшей мере. А может, и несколько. Что было единым – по разные стороны Условной оси разлетелось. И там, и там стали расти и жиреть миры-близнецы – не точь-в-точь одинаковые, но настолько схожие, что едва отличишь. Отец всё отмахивался. Он информатиком был, только цифрам и расчётам верил. А больше всего – своим.

Через три года учёные сигнал от сверхскоростного беспилотника «Астра» получили. Несколько земных лет он в ледяной темноте на двигателе Алькубьерре1 рыскал и в ближайшую к нам чёрную дыру V616 Mon2 войти исхитрился. Все данные через автоматизированную «эстафету» звездолётов-челноков передавались – по квантовой связи. Иначе сигнал тысячи лет шёл бы. А так – три года. «Астра» эту эстафету по пути строила, выпуская челноки один за другим вперёд себя для разведки и прокладки маршрута. Для неё и последующих звездолётов они и коммуникацию, и быструю навигацию обеспечивали, словно бакены для судов.

Через несколько месяцев пришли снимки и сведения, доказавшие существование перемычки-червоточины за чёрной дырой и примыкающей белой дыры. Один из челноков автоматикой за «Астрой» увело. Он туда слетал и… преспокойно обратно вернулся, передав данные следующему челноку. Мир на уши встал. Человеческий разум силился осознать, что чёрная дыра одновременно и входом, и выходом была. То есть и чёрной, и белой одновременно – смотря с какой стороны поглядеть.

«Астра» всё дальше в «потустороннюю» Вселенную углублялась, по пути цепочку автономных челноков оставляла. Теперь они и в том мире туда-сюда сновали. Спустя два года по эстафете пришли первые фотопанорамы галактики, разительно нашу напоминавшей. Дедушка ликовал, а я – тогда ещё пятилетний пацанёнок – вместе с ним. Вот и нашёлся потерянный братец! Там она, наша половинка. Мы с дедушкой как узнали – глянули друг на друга, обнялись, и моя судьба сразу решилась: космонавтом-исследователем буду. Как мама…

Отец препон чинить не стал, когда дед решил меня в Спецшколу космонавтов на очередь поставить. А может, просто не до меня отцу было. Мир тогда сильнёхонько потряхивало. Что ни месяц – новые снимки приходили. Вот копия Млечного пути, Солнечной системы… Астрофизика в новых данных утонула. Отец по поручению Космической палаты нейросеть для разбора приходивших сведений придумал. Когда собственное детище стало выплёвывать ему в лицо новые твёрдые доказательства тому, что дедушка давным-давно предсказывал, папе, должно быть, вдвое тяжче пришлось. Размеры, удалённость планет от жёлтого карлика и друг от друга совпадали. Всё было точь-в-точь как в нашей Солнечной системе. Только перед лицом собственных расчётов он своё поражение и признал.

Со дня на день мир подробного снимка земного побратима и данных о поверхности планеты ждал. Никто ни о чём больше ни мыслить, ни сказывать не мог. Есть ли там атмосфера и живительная вода? Есть ли человекоподобные? Похожи на нас? Пальцев у них столько же? Разумны ли они или ещё словно дети малые? А вдруг их род мудрее, ошибок наших не делал, вырос и созрел скорее нашего? А ну как они злые, надменные, не примут нас, не признают братьев? Так всем нам думалось.

А потом «Астра» пропала. Исчезла, растворилась в глубокой темноте. Сколько ни пытались эстафету восстановить, сколько ни шарили техникой с других челноков – ни ответа, ни волны, ни ряби. Будто кто-то протянутую руку обрубил. Молчала «Астра», и в скорби молчал весь мир. Вместе с обрубленной рукой нам и крылья отсекли.

Признаюсь, мне, грешным делом, мнилось, что отец тому исчезновению только обрадовался. Я почему-то думал, что он со своими сомнениями не только дедушке противостоял, но и всему свету. И вот теперь нет «Астры» – нет сухих цифр. А значит, по его разумению, и самого космического близнеца вроде бы нет. Так? Значит, выиграл отец и торжествует. Так? Но я ошибался.

Папа горевал, пожалуй, больше остальных. Днями и ночами после потери связи со звездолётом он выискивал среди данных, попавших в растянутую им нейросеть, зацепку, которая бы о поломке, ошибке, погрешности говорила. Он запрограммировал систему так, чтоб она всякий намёк на неполадку выдала, но ни единой рыбёшки-малька не выудил. Он осунулся, посерел и почти не общался с дедом.

Часть вторая. Симплифайд

Лишь годы спустя я уразумел, что папа вину за собой чувствовал. Корил себя за недоглядку. Со мной он тоже почти не говорил. Да с ним и общаться-то потом стало невозможно: после того случая он перестал разговаривать на нормативе. Полностью на симплифайд перешёл. Ему так легче было, видать. Легче скорбь от себя подальше держать. Симплифайд… Прервусь, расскажу про него.

Около 120 лет назад одному великоумному учёному пришло в голову, что слишком медленно наука вперёд движется. Начал он виновных искать. И нашёл. Языков в мире, дескать, шибко много: пока один народ что-то открыл да на тьму языков переложил – время утекло. А если бы все быстрее про новшества узнавали и на лету идеи подхватывали?

Машинный толмач тогда уже хорошо работал, но всё равно неточно перекладывал. Машина – она и есть машина, всей мысли человеческой уразуметь не может. На 97% разумеет, а на 3% – нет. Как ни обучали информатики этого автотолмача, чем только ни начиняли, – всё равно за ним глаз да глаз. Оно ведь и сейчас мало что изменилось. Иной раз так срамотно наперекладывает – обхохочешься.

Так вот. Стал этот учёный дальше рассуждать. Когда люди в межнародных командах работают, им или толмач опытный нужен, или языки друг друга знать надо. Опять преграда, опять потеря времени. На устный автотолмач и тут надёжи не было. Ляпнет в ответственный момент не то – и технику, и людей загубит. Потому предложил тот учёный новый язык сочинить – общий для всех. И чтоб был он простой-простой. И без синонимов. Чтоб если «грустный», то только «грустный». Не «тоскливый», не «печальный», не «смурной». Ну разве что «очень грустный». Так никто не запутается, а лишние смыслы только время на раздумья отнимают.

За основу нового языка взяли, понятно, аглицкий. А какой ещё? Слова в нём короткие, по три-четыре буковки, друг к другу безо всяких лишних выкрутасов пристраиваются. Писать и говорить быстро получается. Учить его тоже быстро. Назвали просто – «симплифайд»3. Всемирная палата образования указ издала: учить симплифайд с детсадовского возраста наряду с родным. И вот тут началось дивное. Дети с таким рвением этот симплифайд изучать и на нём говорить стали, что за уши не оттащишь! А вот свои родные языки невзлюбили, подзабывать начали. Второе поколение после введения симплифайда между собой только на нём и общалось. По всему миру ездили, ни в чём преград не ведали. И обмены, и конференции, и всяко было. Вроде бы – в яблочко. Но старики от симплифайда плевались, учить его не хотели, молодёжь совсем понимать перестали. Ну а молодёжь – стариков.

И вот оно что вышло. Перестал бежать поток знаний и мудрости. Остались птенцы желторотые без гнезда. Только симплифайд у них и был опорой. Ещё лет пятьдесят прошло, и всё в мире остановилось. Наверх люди уж не смотрели, белки голубоватые под брови изогнутые уж не закатывали – какой там! Не упасть бы, под ноги себе глядя. Да и тоски они не чувствовали больше. Слова такого не было. «Грустно» им было. И всё. От этой грусти стали они хворать. Спросит их врач: «Хау ю фил?» А они только: «Сэд»4. «Грустно», значит. А почему грустно, отчего – высказать не могут. Слов-то нет. Разве ж такие науку вперёд двинут?

Хорошо, что психолингвисты тогда вмешались. Они-то по роду занятия своего языки разные учили и увядание от грусти отличить могли. А так оно и оказалось: мозг человеческий от симплифайда увядать начал. Невдомёк его создателям было, что разум – языка отражение. С хорошим языком разум прибавляется, мысль формой обрастает, другую порождает. А с худым языком и разум худ.

Стали люди старые языки восстанавливать. Казалось бы, меньше ста лет прошло, – а всё подчистую позабылось. Тут лингвисты давай стараться: раз уж с чистого листа начинать, значит, можно самое лучшее взять. Да только где оно – лучшее? Какой век за основу брать? Решили они книги разных времён читать и сердце своё слушать. Что нравилось, от чего душа пела, то и брали. Вот так и сочинили языки обратно – вроде те же, да иные. Русский – он такой вот стал, как я сейчас вам сказываю.

Ох и тяжко после симплифайда было норматив учить! Ох и ломало всех! Школьники на уроках воем выли, а на улице – на симплифайде подвывали. Два-три поколения друг друга сменили, прежде чем норматив прочно в обиход вошёл и младенцы его из уст родителей впитывать начали. Строить – оно ж не ломать.

Корни свои заново обретя, начали люди опять на небо поглядывать. Наука вперёд двинулась, да так, что только успевай. Ракеты одна за другой в небо сигали, космические станции на орбитах разных планет появлялись, двигатели Алькубьерре загудели, звездолёты всё дальше вглубь космоса забирались… Дело, видать, не в том было, что общего языка не хватало, а в том, что люди его между собой находить не умели. А тут, через ошибку споткнувшись, снова выучились. Вавилонская башня наоборот вышла…

Симплифайд только в университетах потом изучали. Сделали его языком компьютерного интерфейса и жаргоном космонавтов. Тут он весьма удобен был. Краток, сух, однозначен. Моему отцу симплифайд ещё в юности полюбился, он и с однокурсниками на нём разговаривал. Вот и после исчезновения сигнала звездолёта в него с головой ушёл. Не только потому, что все данные в компьютер на нём вносил и анализировал, но и оттого, что чувствовал на нём меньше. Я уж говорил: «грустно» и даже «очень грустно» всё равно легче, чем «тоскливо».

Часть третья. Митька

Пока отец упрямо последние данные с беспилотника перелопачивал, мир повздыхал-повздыхал, да и пошёл дальше. Космическая палата сразу два новых звездолёта строить решила. Один – на «Астру» похожий, но человеком управляемый. Его «Астрой-2» назвали. Второй – беспилотный. Ему в полёте надлежало корабль с людьми об аномалиях и опасностях заранее оповещать, через чёрную дыру раньше пройти, данные о выживаемости собрать и, если что, предупредить. А ещё «Компаньон», как его окрестили, резервные челноки-эстафетники, оборудование и дополнительные запасы продовольствия везти был должен.

Один звездолёт строить – труд великий. Два – самопожертвование. Но люди и не помышляли жалеть себя. Они словно надеялись окликнуть отвергшего их брата, развернуть к себе, заглянуть в глаза. На проектирование и строительство пять лет отвели. Ещё два – на то, чтоб все проверки сделать и космонавтов со всеми техническими тонкостями ознакомить. В полёте корабли шесть лет провести должны были. Получается, тринадцать лет до встречи с кровным родственником. А если родственник погостить разрешит, то к этому плану ещё лет пять на полевые исследования прибавлять можно. Обратный путь – снова плюс шесть. Итого – двадцать четыре года. Кто такой срок из своей жизни вычеркнуть готов? Посвятить себя тяжёлой ежедневной подготовке, а потом – темноте, опасности, а возможно, и самой смерти? Не увидеть, как дети растут, как морщинки родные лица украшают? Кто на такое готов? Только тот, кто сам ещё не вырос, потомства не народил, не полюбил по-настоящему.

В Спецшколу космонавтов меня взяли, но с оговоркой, что здоровье укреплять буду. Обычно тех, кто слабоват, даже к экзаменам не допускают. Наверное, из уважения к деду-академику и в память о моей матушке поблажку сделали. Мама, дедушкина единственная дочь, ближний космос исследовала и через два года после моего рождения на Марсе погибла – во время затяжной пылевой бури. Из-за сильных статических разрядов все системы связи тогда отказали. Она потеряла ориентацию и в глубокую каверну упала. Аппарат аварийного жизнеобеспечения её в искусственный сон ввёл, но спасатели слишком поздно подоспели. Кислорода совсем немного не хватило… Несмотря на ту беду, дед меня от пути по её стопам не отговаривал.

Лучших выпускников обещали взять в экипаж первого пилотируемого полёта к земному близнецу. Мне как раз девять лет исполнилось. К запуску звездолётов девятнадцать было бы. Идеальный возраст: уже не дитя, но ещё не взрослый, не ведающий страха, свободный от земных оков. Только оттолкнись – и сам полетишь, без звездолёта.

Первые годы, пока наши тела слишком хрупкими для тяжёлых нагрузок были, мы общефизической подготовкой занимались. Я поблажку с лихвой оправдал: первым в беге, плавании и нырянии стал. Чуть хуже подтягивался и в длину прыгал, но и тут среди лучших числился. Нагружали мы и разум. Изучали всё, что помогает уберечься, выжить, – от устройства Известного космоса до динамики полёта и работы с бортовыми системами. Теория мне легко давалась. Руки меня тоже хорошо слушались. Мне основной экипаж пророчили. Дед гордился. Отец не препятствовал.

В тринадцать лет у меня аллергия на цветущий орешник началась. Я тому значения не придавал, ведь в космосе нет деревьев. Но однажды вечером в интернат, где я теперь вместе с остальными воспитанниками школы жил, дедушка пришёл. Я только увидал, как он глаза прячет, и уразумел: «Всё». Он попросил Митьку, соседа моего по комнате, нас наедине оставить, а потом без обиняков сказал, что меня отчислить хотят. Аллергия редко в одиночку ходит: кто знает, на что я за шесть лет полёта среагировать могу. А если мы высадимся на земном близнеце, где наши иммунные системы и так во всеоружии должны быть, чтобы атаку неизвестных возбудителей и аллергенов отразить? Тут я тяжело захворать или даже погибнуть могу… Ох и брызнули у меня слёзы! Неужто всё зря было? Дедушка сразу успокаивать начал, что в Наземную лётную школу меня точно возьмут, да и в Космической палате место для таких, как я, всегда найдётся. Но я рогом упёрся: в космос хочу!

Всю ночь я у компьютера просидел – чудодейственное средство от аллергии искал. Ничего толкового не нашёл. Далеко медицина ушла, но, если самое нутро человека против него восстаёт, сбой даёт, тут уж нет верного средства – так написано было. Под утро меня Митька разбудил. Я прямо за столом уснул, и он меня на кровать перевести решил.

– Ты чего, Стёпка, себя так истязаешь? – спрашивает. – Завтра контрольная, без сна не напишешь её.

Ну я тут опять чуть не в слёзы. Что мне теперь контрольная? Рассказал ему всё без утайки.

– Ты, – говорю, – здоровяк краснощёкий – за меня теперь слетаешь.

Митька головой замотал, за плечи меня взял, в глаза заглянул:

– Вместе полетим! – и так уверенно закивал.

До ярких солнечных лучей Митька рассказывал мне, что не всегда он здоровяком был. Что всё детство хворал, пока его в крестьянский двор-музей не отправили. С мая по сентябрь фермер Митьку по старинке чистить коровники от навоза заставлял, лошадей мыть и на сене в холодном сарае спать. К осени его не узнать было. На щеках румянец заиграл, тело силой налилось, и с тех пор он каждое лето туда приезжал, трудился, а уезжал крепче прежнего. Весной и осенью ни разу не простужался, зимой в тонкой куртяхе ходил. Пообещал Митька меня с собой на каникулы взять. А я на всё готов был – хоть в свинарник, лишь бы от аллергии избавиться.

В мае меня отчислили. А уже в сентябре я, жилистый, караковый от солнца, с выцветшим вихром, деревенским духом пропахший, прошение о восстановлении подал. Это секретарша директора меня потом так описывала, со смехом вспоминая моё явление. Сказала, что сразу перемену во мне почувствовала. А Митька не чувствовал, а твёрдо знал. Никого к себе в соседи не пускал и моего восстановления ждал.

Ни один врачебный тест отклонения от нормы не показал. Аллергия бесследно исчезла5. Медкомиссию я дважды проходил. Пробы на аллергию – трижды. В конце концов, врачи сдались, не найдя во мне никакого изъяну, и директору школы справку отправили, что Степан Высокий в полном здравии пребывает.

Вся школа о моём исцелении гудела, а мы с Митькой на себя таинственности напустили. Если раньше мы не разлей вода были, то теперь, считай, братьями стали. Так плечом к плечу мы и шли дальше, все препоны преодолевая.

Когда настала пора пройти испытание воли в тесной сурдокамере – 48 часов без сна в полной тишине и при слабом свете – мы ночёвки на сеновале вспоминать условились, запах прелой травы… Первым Митьку вызвали. Я себе места не находил. Когда его выпустили и я увидал его, с мешками под глазами, но с улыбкой, то без слов понял: «Справился». Мы молча обнялись и долго так стояли, будто после разлуки. Когда я выпрямиться попытался, оказалось, что Митька у меня на плече крепко заснул. Весь класс хохотал. А когда пару дней спустя уже я из сурдокамеры вышел, Митька мне не плечо подставил, а загривок. Себе на спину меня посадил и в комнату отнёс. Чудно, наверное, глядеть было, но никто не засмеялся. Уважали все нашу дружбу. Нам тогда лет по пятнадцать было… А в сурдокамере – вот клянусь – сеном пахло!

На тренировках на выживание мы, понятно, тоже друг друга держались, а остальные – нас. Мы двое уже надёжной командой были – то все знали. Потому к нам и тянулись. Никогда не забуду первую тренировочную высадку на открытую воду. Это как будто прибыл звездолёт на орбиту, капсулу с космонавтами оттуда сбросил, а её случайно в море или озеро отнесло. Задача нам простой казалась: из скафандра в гидрокостюмы переодеться и наружу выбраться. Когда Митька впервые капсулу увидел, то пошутил, что там тесновато человеку будет, но если живот ужать, то облачение сменить можно. Оказалось, капсула на троих рассчитана. Тут уж мы языки прикусили. Готовились без шуток… Нам семнадцатый год шёл.

Ко мне с Митькой девчонка одна в тройку попросилась. Владочка. Строгая такая, не смешливая. Зато маленькая и худая. Мы решили, что по габаритам она нам точно подходит. Да и как женщине отказать? Взяли – не пожалели. Всё шло по плану, мы раз за разом порядок действий отрабатывали. Наша тройка самой сильной считалась.

В день, когда настал наш черёд свои умения показывать, качка была. Лето, Чёрное море, а нас в холодный пот бросает. Владочка губы закусила, глаз не подымет – вот-вот разревётся. Митька ей шутки давай рассказывать, а она молчит. Облачились мы в скафандры, загрузки ждём. Тут уж по спине не холодный пот потёк, а кипяток. В капсулу залезли так, чтобы Владочка потом первой выпрыгнуть могла. Когда нас в воду сбросили, мы сначала только глухой удар почуяли, и по ушам дало. А потом дурно стало. Так дурно, что хоть два пальца в глотку. Владочка трепыхалась-трепыхалась, скафандр сняла, а оттуда рвотой потянуло. «Простите меня, ребят», – бормочет. Ревёт, паниковать начала. Дышит часто, трясётся, кислород расходует. Пекло в капсуле с каждой минутой нарастает. Качкой нас из стороны в сторону ухает.

Следом Митьку вырвало. Ну а там и меня. Не знаю, как мы все в сознании остались, но и переоделись, и носимый аварийный запас не забыли, и выбрались. Никто ни разу друг на друга не прикрикнул. На воде меня от Влады с Митькой волнами разделять стало, но я до них как-то добраться сумел, в «звёздочку» ногами с ними сцепился… Зачёт нам поставили, хоть по времени едва-едва уложились. С тех пор Владочка везде с нами в одной команде числилась – как-никак боевое крещение с ней прошли.

Часть четвёртая. Любовь

Влада – она себя наравне с пацанами проявляла. С парашютом прыгала, как птица, – легко и с куражом. Совсем страху перед высотой не знала. В барокамере порой дольше нас в разреженном воздухе держалась. Женщины в космосе вообще выносливее мужчин. Зря их столетия назад редко летать пускали. В бортовой технике Владочка так разбиралась, что мы споры разрешать её звали. Звездолёты к тому времени уже почти готовы были и на орбиту выведены. Чудные они были – как мячи для американского футбола с ободом вокруг. Нам для упражнения их наземные макеты сделали. Мы там каждый день по нескольку часов проводили.

Многих одноклассников к тому времени уже отчислили. Кого по здоровью, кого по уму. Митьку тоже чуть не срезали. И из-за чего? Из-за симплифайда этого поганого. Влада Митьку несколько недель подряд к повторному экзамену натаскивала. А пока симплифайд они учили… Ну, в общем, любовь у них случилась. Я давно приметил, как Митька на неё смотрит. А тут уж… Но всё успели: и к экзамену подготовиться, и шуры-муры завести. Я ревновал. Но не Владу. Митьку – как друга. Он всё с ней возякался, вечеровал у неё, дурень. Я от скуки тоже в симплифайд углубился. Даже отца кое-что расспрашивал, но он с неохотой помогал. Мне так мнилось, во всяком случае.

Впереди последние испытания были. Все, конечно, центрифуги боялись. Мы за Владочку волновались – у неё из всех нас вестибулярный аппарат самый слабенький. А она сама, как мне казалось, не столько переживала, что её в космос не возьмут, сколько что с Митькой разлучится, если не сдаст. И ей это, видно, сил придало. После месяца тренировок на центрифуге, во время которых у нас язык к нёбу прилипал, а брови на глаза наплывали, торжественно объявили, что Митьку, Владочку и меня в основной экипаж тестового полёта на орбиту берут. Ох и радовались мы! Ох и куролесили!

Девятнадцатилетие на орбите отметили. Мы ж все трое летние – дни рождения у нас друг за другом в июне. Полгода там с остальными ребятами из «основной» шестёрки крутились. Учились, привыкали, обживались. Обратный спуск в капсуле как по маслу прошёл – недаром упражнялись. Нам и другим троим космонавтам, которые чуть старше и опытнее были, окончательно зелёный свет дали. Звёздный экипаж теперь укомплектованным считался: я, Митька, Владочка, главный пилот Наталья Седых, биолог Елена Толстая и капитан корабля Сергей Черныш.

До экспедиции несколько месяцев оставалось, но мысленно каждый уже среди чужих звёзд парил. Дни по минутам расписали, и мы беспрекословно выполняли всё, что от нас требовали. Дедушка ко мне каждую неделю приходил. Его пускали. Иногда нам даже словом переброситься не удавалось, но он оставался, во время тренировок на меня смотрел. Я изредка его взгляд ловил и знал: он жутко мной гордился. Мне хотелось увидеть папу. Я спрашивал деда, почему тот не приходит. Ведь скоро строгий предполётный карантин, потом – многолетняя разлука. Дед поговорить с ним обещал. Мы маму вспоминали. Дедушка всё повторял, что она бы тоже мной гордилась – если б жива была.

Было ли мне страшно? Нет, не было. Скорее, просто улететь не терпелось. Меня не пугали и шесть лет в замкнутом пространстве – я же с лучшими друзьями в это приключение собирался. Да и дел на нашу шестёрку по пути столько взвалили, что на скуку времени явно не оставалось.

Мы отрабатывали последний, особенно сложный манёвр в условиях гидроневесомости, когда Владочка сознание потеряла. Она пару раз дёрнулась, потом беспомощно руки раскинула да так и застыла. К ней тут же водолазы бросились. Потом спасатели рассказывали, что в шлеме вода плескалась, к стеклу желтоватые слизистые прожилки налипли. Все испугались, что разгерметизация произошла и она захлебнулась. Когда скафандр сняли, поняли, что Владу просто вырвало. Как тогда, в капсуле. Её быстро в чувство привели, но врачи назначили внеочередную серию подробных обследований. Таких оказий с ней уже много лет не происходило.

Мы с Митькой результатов у себя в комнате ждали. Минут через сорок в коридоре шум раздался, и к нам старший тренер влетел. Он не просто кричал, он бушевал. Я не сразу уразумел, в чём дело. А вот Митька… Он весь пунцовый сидел и лоб дрожащими пальцами отирал. Оказалось, Владочка на сносях.

Часть пятая. Три процента

Владу по-тихому домой отправили. Причину в строгой тайне хранили. Я с Митькой не разговаривал, злился на него. Не столько потому, что он такую оплошность допустил и полёт сорваться мог, сколько оттого, что тот вслед за Владой не бросился, одной уехать дал. Испуганной, с разбитыми сердцем и мечтой. Я не знал, что такое без отца расти, но знал, каково без матери. Годы спустя ко мне осознание пришло, что Митька просто запутался. Между долгом мужчины и долгом космонавта оказался.