Конфуций и Вэнь

Вот этот появившийся в Китае новый «литературный» язык-уродец, основанный на иероглифическом письме древности, и стал восприниматься в обществе в качестве эталона разговорной речи. Такой «иероглифический» язык стал постепенно вытеснять прежний язык устного общения. Произошло это и по причине того, что в это время стал стремительно исчезать главный носитель такого «старого» разговорного языка – прежняя аристократическая прослойка. Причем, она исчезала вместе со «своим Дэ». Вместо этого к власти пришли «дельцы» и «торговцы» железного века, – представители прежде необразованных слоев и окраин Поднебесной. Они-то и стали «новыми аристократами» Китая.

При обычном положении вещей именно изменение разговорного языка, которое происходит со временем и становится общепринятой нормой, является причиной корректировки языка письменного. Но так случается не всегда. В России, например, нормативный русский язык появился, как результат творчества русского поэта А. С. Пушкина. Именно его новаторский литературный язык стал расцениваться в качестве повсеместной нормы языка разговорного. В Китае произошло нечто подобное: «древний язык Вэнь-вана» был принят в качестве нормы разговорного языка.

Алфавитная (фонетическая) письменность бывает востребованной в обществе только на определенном этапе его развития, – для использования исключительно в общебытовых целях: для точной фиксации сказанного или договоренного, для «запоминания технологий», для опубликования законов и т. д. Но для «разговора» с духами такая запись мало пригодна, – здесь более приемлемы какие-то условные «схемы-картинки», выработанные предшествующими духоцентричными поколениями.

Напомним читателю, что если у древнего человека той или иной дописьменной цивилизации возникала необходимость сохраниения какого-то важного в религиозном отношении сообщения-текста, то такой текст просто запоминался наизусть. Для этого существовали специально подготовленные люди, которые этот текст заучивали. И именно по этой причине все подобные тексты создавались в виде стихотворных произведений и декламировались «на распев». Так в течении веков сохранялись гимны Ригведы, Упанишады, Иллиада, священное Писание евреев, иранская Авеста, Коран на начальном этапе создания, и другие священные книги народов. То есть в этом случае наличие письменности не требовалось.

В Китае, судя по всему, такой практики запоминания выработано не было, потому что на раннем этапе развития китайской государственности таких значимых текстов не существовало вообще. В то историческое время, когда другие народы создавали и заучивали свои важные тексты, Китай «разговаривал с духами» и пестовал Дэ. И именно поэтому сообщение китайских историков о том, что текст Лунь юй был уничтожен, а затем восстановлен по памяти, вызывает большое недоверие. В Китае такой практики заучивания текстов «на память» не было.

Отсюда – исторически сложившееся в китайском обществе принципиальное различие относительно того, что сказано и что записано. Прецедентов этому феномену в мире не существует. То, что записано иероглифами, всегда было окружено в Китае гораздо большим уважением, а правильнее, благоговением, чем то, что сказано. Почему? Потому что все «записанное» раньше относилось только к уровню общения с духами, а «сказанное» – к общению между людьми. И это «сказанное» никогда не было достойно того, чтобы быть зафиксированным в иероглифической форме.

Чжун-ни (древнее прозвище Конфуция) жил в исторический период расцвета такой «картиночной письменности», и даже уже на начавшемся переходном этапе от этого древнейшего вида китайского письма к письму другому, «новому». Сам Конфуций был безусловным сторонником именно «старого» письма. Примером, подтверждаюшим реальное существование такого рода «картиночной» письменности является текст Лунь юй. Базовые принципы этой письменности, а точнее, скрытое проступание «картинок» даже в изданном по-новому тексте Лунь юй все еще сохранилось. Но увидеть это может только сегодняшний исследователь текста, – тот, кто владеет научным багажом той графической трансформации, которой подверглось письмо Китая за тысячелетия.

Следующий период развития – третий. Он вступил в силу почти сразу после ухода из жизни Чжун-ни. Общество все больше освобождалось от своих религиозных «предрассудков», связанных с духами, и все больше разворачивалось в сторону окружающей человека земной жизни. Именно во время Чжун-ни бронзовый век в Китае стал меняться на век железный (этот процесс продолжался вплоть до IV в. до н. э.). А это, в свою очередь, означало, что стала усиленно развиваться промышленность, рудниковое дело, сельское хозяйство, получила новое развитие торговля, открылись первые школы, потребовался бухгалтерский учет, стало насущным составление договоров-контрактов. Канцелярская жизнь империи Цинь Шихуанди предъявляла новые требования к дворцовым записям. Г. А. Ткаченко в своей книге «Космос, музыка, ритуал: Миф и эстетика в “Люйши чуньцю”» (М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1990, стр. 10) заявляет:

Именно тогда, вероятно, окончательно утрачивается взгляд на текст как на сакральный объект, вышедший непосредственно из надчеловеческой сферы обитания божеств-предков.

Новая письменность стала обслуживать потребности всего общества: обслуживать общение человека с человеком, а не человека с духами. Это наглядно видно из анализа всего содержания первого словаря Эръя. Само появление этого словаря свидетельствует о том, что «птичка выпущена из клетки на свободу», – что окончательно сняты все прежние сакральные ограничения в отношении «письменности».

Третий период развития письменности является переходным, – это кардинальный поворот от письменности рисунчатой к письменности фонетической, уже имеющей какую-то грамматику, т. е. к письменности, которая стремится как-то – хоть «косо» и «криво» – отобразить живую человеческую речь. Зародыши всего этого уже существовали в письменности прежней. Это – наличие определенного числа «служебных слов», наличие в составе отдельных иероглифов таких знаков, которые можно было впоследствии классифицировать как «ключи», и, что самое главное, – произношение рисунков-иероглифов.

Формирующиеся нормы разговорной речи стали «лепить под себя» имеющийся «духовный материал», представленный в виде прежних иероглифов, жертвуя при этом их прежним рисунчатым смыслом. Главным «дирижером» развития новой системы письменности стала фонетика. Это произошло «само собой», почти автоматически и почти незаметно для самих образованных китайцев, – после того, как иероглиф-слово стал состоять из двух разных знаков: так называемого ключа и фонетика. Особенно интенсифицировались фонетические процессы после проникновения в Китай «санскритского» буддизма (I–III в. н. э.).

Сами китайцы – на фоне всех новых преобразований в жизни общества – этого перехода, скорее всего, даже не заметили, потому что из аристократического Китая окончательно «ушли духи». В Китае, по аналогии с Древней Грецией, «Умер великий Пан». Более того, нет сомнения в том, что образованные люди воспринимали такие «удачные» нововведения в письменности с воодушевлением. И бесспорно то, что конкретные исполнители, отвечающие за реформу письма, получали богатое вознаграждение от правителей.

Возникшая в обществе потребность в большом количестве новых понятий-слов обрушила всю систему «картиночной» письменности, которая выявила свою полную несостоятельность для целей такого рода. Она была предназначена исключительно для общения человека с миром потусторонних духов, но не в качестве универсального средства передачи любой информации – какой угодно, или о «духах», или о санации отхожих мест, или о составлении бухгалтерского учета.

Более того, по причине естественного дефицита в возможности создания новых рисунков иероглифов – понятно, что очень сложно создать порядка восьми-десяти тысяч различных графических знаков, которые бы отчетливо дифференцировались зрительно – в «переплавку» пошли все те древние знаки, которые имели отношение к «духам», и которые уже не были востребованы в обществе в этом качестве. Таким образом большинство важнейших древних иероглифов получило новые значения, не имеющие никакой связи со своим славным прошлым. Реальность в виде действительно существовавшего прославленного Вэнь-вана оказалась «оторванной» от синхронной ей «рисуночной» письменности, и в информационном плане «зависла в воздухе», т. к. утратила свое подлинное письменное описание.

В конце этого третьего периода были перезаписаны (а возможно, именно в это время и созданы) все важнейшие «философские» тексты, в том числе и беседы Чжун-ни в Лунь юе, – перезаписаны правилами нового письма. Причем, сделано это было с таким осознанием, что нечто «старое и примитивное» меняется на «новое и более совершенное» (более «точное», «конкретное»). И вряд ли все это было связано с появившейся впоследствии легендой о том, что Цинь Шихуан приказал уничтожить все философские тексты, а сотни конфуцианских ученых казнить. Тексты со старой записью сохранять и беречь не имело смысла, т. к. новый Китай не испытывал в этом ни малейшей потребности (аналог – тотальное уничтожение иудеями всех древних текстов Торы после создания масоретами канонической версии Писания, огласованной знаками никудо́т; хотя в иудейской истории – причина исключительно политическая). Да и были ли они вообще, эти «старые» тексты Китая?

Возможной причиной не сохранения древнего текста Лунь юй – помимо необходимости перехода на новый стиль письма – был низкий уровень развития книжной культуры в Китае того времени: к этому периоду своей истории Китай уже перестал быть духовным, но еще не успел стать по-настоящему интеллектуальным, литературным, книжным. Но и Учение Конфуция – даже не понятое и переиначенное – к этому времени в почете еще не было, – настолько, чтобы бережно сохранять все то, что было связано с Учителем. «Новый» Китай смотрел в это время совсем в другую сторону.

Последний период, четвертый, начинается приблизительно со времени завершения существования династии Хань (II–IV вв. н. э.). Это период окончательно установившегося уставного стиля письма (кайшу), и это – уже письмо, полностью основанное на фонетике, с реликтовыми включениями отдельных прежних простейших рисунков, относящихся к явлениям природы и к человеку (но не к духам). Иероглиф окончательно утратил свой прежний «рисуночный» смысл, и был фактически «вывернут наизнанку» с той целью, чтобы в таком противоестественном виде приблизиться к письму буквенному фонетическому, синхронному человеческой речи. Это и есть тот классический вэньянь, который знаком исследователям по имеющимся древним текстам.

Грандиозная многовековая реформа письма так и не достигла своей цели: письменность застряла в своем промежуточном состоянии, т. к. в своей иероглифической форме она и не могла стать совершенным отображением живой человеческой речи, – явиться ее «бумажным слепком». Это уже не было прежнее хорошо понятное для глаза «картиночное» письмо, но оно не стало и полноценным письмом фонетическим, – письмом, «понятным для уха» любого человека, знающего этот «алфавит». Каждый народ Китая читает один и тот же иероглифический текст на своем родном языке по-разному, и друг друга эти люди, читающие один и тот же текст, на слух не понимают.

И здесь мы вынуждены констатировать факт, что в китайской письменности все-таки одержал верх «принцип глаза»: текст на китайском языке понятен «для глаз» всех народов Китая, но он по-разному звучит для их «ушей». Мы с полным основанием можем заявить, что в китайской письменности, в конечном итоге, «победили духи». Но при этом, если сами духи когда-то «пользовались» логически составленным и хорошо понятным «зрительным» письмом, то сегодняшний китаец – вынужден обращаться к какому-то «вавилонскому столпотворению» штрихов и черточек, связанных между собой (или совсем не связанных) весьма условными правилами. Отсюда – все последние неудавшиеся попытки реформы иероглифического письма в Китае.

Не может быть сомнения в том, что доставшийся китайским интеллектуалам текст Лунь юй, записанный на «первоначальном», промежуточном вэньяне, в тот далекий период претерпел дополнительную «правку» и корректировку. Этого требовала как ставшая уже полностью «конфуцианской» Империя, так и абсолютное непонимание смысла текста китайскими придворными грамотеями. И тем не менее, текст Лунь юй был спасен от окончательного «разорения» уже утвердившимся бережным отношением китайцев ко всему тому, что было связано с их главным Учителем нации.

В качестве приложения к рассматриваемой теме целесообразно привести короткие выдержки из статьи А. М. Карапетьянца «Китайское письмо до унификации 213 г. до н. э.» (Ранняя этническая история народов Восточной Азии. Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы, М:, 1977, стр. 253, 254):

Именно к V–II вв. до н. э. относится постепенное и в конце повсеместное распространение письма, фиксация письменных памятников, снятие всех физических и ритуальных ограничений использования письма. Исходная, классификационная, культура вряд ли имела что-нибудь, кроме пяти канонов, и то, вероятно, незаписанных, а к V–II вв. до н. э. восходит и философская, и историческая, и художественная литература. И все же конец III в. до н. э. – момент нового культурного перелома, до которого существовала зачастую непонятная, подделываемая и лжетолкуемая впоследствии культура; преемственность начинается только с Хань. Причиной может служить лишь то обстоятельство, что более ранние памятники записаны на ином языке, отказ от которого (возможно, сопряженный с уничтожением памятников) привел к потере ключа к ней, тем более объяснимой, что это был искусственный и в значительной степени язык, являвшийся достоянием узкой прослойки людей, которая вполне могла быть физически уничтожена. <…> А сожжение книг при Цинь Шихуанди было в значительной степени мифом, объясняющим культурный разрыв.

И вот теперь, после такого подробного вступления, мы уже в состоянии сформулировать основные принципы для правильного понимания текста Лунь юй, т. е. для приведения такого понимания к его первоначальному смыслу, пусть этот смысл стал совершенно неприемлемым для давно уже изменившихся общественных отношений в Китае и во всем мире. Таких правил четыре.

Первое. Значение всех базовых иероглифов, используемых в Лунь юе, имело отношение в первую очередь к миру духов, и древнее Ли – это регламент общения человека с миром шэнь.

Второе. Конфуций широко использовал принцип омонимии, как восполняющий изначальный недостаток «рисунчатого» письма (в том случае, если такая письменность начинает использоваться для общения между людьми), заключающийся в его чрезмерной «открытости» (от духов скрывать было нечего), – принцип, позволивший выражать свои мысли с учетом возникшей проблемы «исправления имен» (чжэн мин).

Третье. Имеющийся в нашем распоряжении текст Лунь юй никогда не понимался в Китае правильно. Поэтому для придания смысла непонятным высказываниям Учителя традиционные значения иероглифа могли произвольно меняться. Для этих целей, помимо простого введения дополнительных значений, использовался целый ряд средств. Например, иероглиф искусственно воспринимался как замена табуированного, т. е. фактически приобретал другие значения; или иероглиф произвольно рассматривался как омоним. Можно привести также примеры очевидного исправления текста: например, с помощью графического удаления какой-то «лишней черты» или другой «несущественной» части иероглиф превращался в иной, а значит, изменял свое смысловое содержание. Частично это можно отнести к ошибкам, которые возникали в процессе переписывания текста, который никто уже не понимал.

Четвертое и главное. Письменность (да и сам разговор) воспринималась Конфуцием, в первую очередь, как традиционное «картиночное» письмо, т. е. как сменяющие друг друга «кадры кино».

Представленный читателю выше перевод текста Лунь юй полностью соответствует этим критериям. И только в таком своем виде этот древний текст приобретает разумную последовательность, цельность и свое несомненное древнее достоинство. И самое главное – он становится духовным текстом, предназначенным для обучения человека. Для обучения пока что только «азбуке духа». Но не следует смущаться, когда мы даем такую характеристику этому тексту. Человеку, действительно знающему эту «азбуку», – достижимы и все остальные вершины духа.

Помимо тех суждений, которые были рассмотрены в нашей книге, в Лунь юе присутствует еще около семидесяти очень важных для понимания бесед. Все они интерпретируются не правильно, и их традиционный перевод далек от тех мыслей, которые высказал сам Конфуций. Правильное осознание этих текстов является необходимым для тех, кто следует истинному Дао. Эти оставшиеся вне рассмотрения суждения могли бы обогатить и дополнить то представление, которое читатель уже получил в настоящей книге. Но современному поколению это не надо. Сегодняшний мир, как и Китай после Конфуция, смотрит в другую сторону.

Гимны дома Чжоу

Исповедь Сына Неба (Ши цзин. IV, III, 3)

Преклонитесь [перед Небом]! Благоговейте [к величию Неба]!Небо является защитой для сияющих предков (сянь).Разве не в должном порядке поддерживается Его мандат?[Братья, ] не говорите: «О, как далеко в вышине обитают [духи] верха!».Восходят [на небеса] и спускаются [на землю эти] слуги [Неба] —[Они] каждый день инспектируют нашу сокровенную жизнь.[Небо] защищает [своего] Сына, меня, малое дитя, не способное удержать в себе состояние чуткого благоговения.[Я] каждодневно руководствуюсь Луной для принесения жертвы.[Я] подражаю (сюэ) [предкам, чтобы] научиться удерживать их лучезарный свет и [самому] светиться ясным светом.[Я] не противлюсь этому тяжкому бремени [которое несу] на своих плечах.Моим алтарём (ши) является путь к Дэ, который проложен светлыми предками (сянь).

Конфуцианство и сложная судьба текста Лунь юй

В Китае издавна существует знание о том, что родоначальником конфуцианства является Конфуций, – что именно он создал в V в. до н. э. это философское направление, которое и определило цивилизационный вектор Китая на все последующие тысячелетия. В этом завершающем разделе книги мы хотели бы поспорить с таким пониманием и в какой-то степени восстановить истинную картину возникновения текста Лунь юй, а заодно и самого «конфуцианства».

Начнем наш непростой разговор с самой школы – с термина «конфуцианство». Именно так это философское направление переводится, как правило, на европейские языки, в том числе на наш русский. И было бы логичным, если бы в самом Китае оно тоже имело такое название – происходящее от фамилии Кун (Кун-фу или Кун-фу-цзы). По аналогии с теми известными фактами, что Христос, например, стал основателем христианства, Будда – буддизма, а Заратуштра (европейское Зороастр) – зороастризма.

Однако для самого Китая – это совсем не так. Европейское слово «конфуцианство» – это китайское жу цзя, что в буквальном переводе означает «школа служивых». То есть именно китайское жу цзя при переносе в европейские языки становится «конфуцианством». Отсутствие имени Кун в китайском названии этого философского направления ни у кого вопросов не вызывает, а если и вызывает, то обычно это объясняется скромностью Конфуция. Но нам хорошо известно, что не сам Христос, например, придумал название христианству, и не Будда – буддизму. Более того, текст Лунь юй появился в Китае только через 50–80 лет после смерти Конфуция, если исходить из традиционных представлений о времени его создания. Следовательно, вряд ли уместно было бы вести речь о возникновении названия этой школы во время жизни легендарного Конфуция.

Попробуем установить, когда, все-таки, могло появиться это название жу цзя – «школа служивых» или «школа образованных людей» (другое ее название – жу цзяо, «учение образованных людей»). Сделать это не представляет никакого труда для любого исследователя, хотя бы немного знакомого с историей китайской философии.

Впервые это название громко прозвучало (или, возможно, приобрело общекитайское значение) при знаменитом философе Дун Чжуншу (179?-104? гг. до н. э.), – именно этого человека впоследствии стали именовать «Конфуцием эпохи Хань». Он происходил из знатной семьи, был одним из самых образованных людей своего времени, и именно он явился фактическим родоначальником традиционной конфуцианской идеологии, заимствовав в нее всего понемногу из существовавших в его время школ. В том числе – от даосов, а также из положений школы инь-ян и от учения законников-фа. И речь вовсе не идет о том, что этот человек стал новым проповедником «философии» Раннего Чжоу или Учения Лунь юй, немного сдобренного всеми этими добавками. Фактически Дун Чжуншу создал совершенно новое философское направление, которое не имело ничего общего с Учением заявленным в Лунь юе, и которое стало именоваться «школой служивых» (жу цзя).

Во время Дун Чжуншу, и только благодаря его деятельности, эта школа представителей того сословия, к которому принадлежал и он сам, поднялась на первое место в рейтинге философских школ Китая. Хотя следует отметить, что исторический путь такого «псевдоконфуцианства» был тернистым, и оно иногда уступало пальму первенства другим течениям. Но при этом следует также отметить, что того подлинного «конфуцианства», которое известно читателю из практики Чжоу и текста Лунь юй, в Китае уже никогда не было.

Мы не будем сейчас подробно рассматривать философские взгляды Дун Чжуншу – они разительно отличаются от того Учения, которое зафиксировано в правильно понимаемом тексте Лунь юй, – а ограничимся следующими пояснениями. После времени Цинь Шихуана Китай усиленно искал идеологическое (или, иначе, философское) обоснование для такого государственного управления, которому бы не грозили катастрофы периода Чжань го («Сражающихся царств») и времени Цинь Шихуанди. За время правления этого диктатора, объединившего разрозненные княжества Китая в единое государство с помощью жестких мер, легизм-фа себя окончательно скомпрометировал. Китай был уже «сыт по горло» всякими войнами, насилием, постоянными сменами «гегемонов» в Поднебесной – и искал спокойной жизни. Человек, который предложил решение вопроса мирного правления страной, и был Дун Чжуншу.

Почему же, в таком случае, его впоследствии почти «перепутали» с Конфуцием, отдав пальму первенства в создании «конфуцианства» (жу цзя) известному всему миру Кун-фу-цзы? Потому что базовой терминологией для философии Дун Чжуншу во многом стала та же самая терминология периода Раннего Чжоу, которая впоследствии – в гораздо более яркой форме – проявила себя в тексте Лунь юй. Главные термины (или иероглифы) всех рассуждений Дунь Чжуншу – это термины Лунь юя: Тянь, Дао, Дэ, Ли, Сяо, цзюнь («государь») и др. И когда пришло время возвыситься Лунь юю, – соответственно «принизилось» и ушло в тень подлинное значение Дун Чжуншу. Так было в самой Поднебесной, ну а европейская цивилизация познакомилась с Китаем в тот уже достаточно поздний период, когда «впереди» и самым главным был только Конфуций. И у европейцев по этой причине китайское жу цзя естественным образом стало восприниматься как «конфуцианство».

Однако если присмотреться к этим древним иероглифам в произведениях Дун Чжуншу внимательнее, то можно констатировать, что ничего общего с содержанием духовной практики Раннего Чжоу и Лунь юя там нет: как мы уже отмечали, старые иероглифы приобрели новые значения и использовались в философии Дун Чжуншу именно в этих своих новых значениях. Мы попробуем сейчас показать читетелю, что ко времени расцвета философского творчества Дун Чжуншу известного всем текста Лунь юй еще не существовало, – а значит, в Китае еще не появился тот реальный «Конфуций», которого впоследствии узнал весь мир.

И все же нам следует сказать здесь хотя бы несколько слов о философии Дун Чжуншу, раз уж мы уделяем этому человеку так много внимания. Его главным трудом был комментарий к древнейшей китайской летописи Чунь цю («Вёсны и осени»), – комментарий, который имел название «Чунь цю фань-лу» («Обильная роса на летописи “Чунь цю”»). Эту древнюю летопись философ просто боготворил и считал, что именно в ней следует искать правильный путь к управлению государством. Главной целью «учения служивых», по мнению Дун Чжуншу, было вычленение скрытого поучения для правителя при анализе событий Чунь цю.