Конфуций и Вэнь

Суждение 4.6

4.6. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Я (во) еще не (вэй) видел (цзянь) такого [человека], кто (чжэ) любит (хао) предстояние духам верха (Жэнь), и кто (чжэ) считает бедой (э, т.ж. «*несчастливый день») [состояние] не (бу) Жэнь {т. е. обычное естественное состояние человека – Г. Б.}. Тот, кто (чжэ) [действительно] любит (хао) Жэнь, [обязательно считает, что он] не обладает (у) [ничем] превыше (и шан; где и – превосходная степень, а шан – «стоять выше», «подниматься», «восходить», «главный», «древний») [этого]. Тот, кто (чжэ) считает бедой (э) состояние не (бу) Жэнь, – тот (ци) *собирается (вэй, т.ж. «*намеревается») стать человеком-Жэнь. Тот, кто (чжэ) не (бу) попустительствует (ши, т.ж. «давать волю», «потакать», «применять») [своему] состоянию не (бу) Жэнь, [тот] *превосходит (цзя, т.ж. «*ставить себя над») самого себя (ци шэнь; букв., «превосходит свое тело», где шэнь, т.ж. «я», «сам», «личность»).

Может ли (нэн) кто-нибудь (ю, т.ж. «некий», «некто») в течение целого дня (и жи, букв., «один день») пребывать в состоянии Жэнь, используя (юн, т.ж. «употреблять», «применять») принуждение самого себя (ци ли; букв., «свою силу», «свои способности»)? (ху, знак вопроса). Я (во) еще не (вэй) видел (цзянь) таких, у кого (чжэ) не (бу) [было бы] достаточно (цзу, т.ж. «постигать меру», «знать предел», «вполне») сил (ли) [для этого]. [Но] такие сокрыты [от глаз людских] (гай ю чжи; букв., «*покрытие имеют таковые»). Я (во) еще не (вэй) *достиг (чжи, т.ж. «*доходить до», «*приходить к») [такого состояния, чтобы таковых] видеть (цзянь)».

Учитывая тот факт, что правильный смысл иероглифа Жэнь не был понятен даже для учеников – а это четко зафиксировано в тексте Лунь юй в виде множества разъяснений Конфуция относительно правильного понимания Жэнь, – все традиционные интерпретации этого суждения не имеют ничего общего с тем смыслом, какой вкладывал в это суждение сам Учитель. Более того, стараясь сохранить в своих фантазиях хотя бы элементарную логику, переводчики просто вынуждены были нарушать имеющуюся грамматику вэньяня. Однако на этом вопросе – на грамматике – мы останавливаться не будем.

Это суждение взято из какой-то конкретной беседы о человеке, который, якобы, практикует Жэнь. Этот человек что-то говорил, наверное ученикам, «в свое оправдание», и его слова «выводит на чистую воду» Конфуций. Интересно то, что Конфуций в качестве критерия Жэнь описывает фактически самого себя, свою собственную «борьбу» за состояние Жэнь. Из чего это следует? Из самой логики суждения. В начале Конфуций заявляет, что «не видел таких, кто любил бы Жэнь», а в конце предполагает, что такие люди все-таки существуют, но что сам он, к сожалению, еще «не достиг» такого совершенства, чтобы их «увидеть». И любому из нас понятно, что таких действительно невозможно как-то увидеть «со стороны» (разве что по их замкнутости и некоторой отчужденности от людей, как об этом будет говорить скоро сам Конфуций). А следовательно, все то, что он заявляет о человеке-Жэнь – что такой человек «любит» это состояние и считает «бедой» обратное, что такое состояние «превыше всего», что необходимо «заставлять самого себя», и что человек действительно может «превзойти самого себя» – все это он берет из своего личного опыта. Более того, из этого также следует, что Конфуций «может целый день пребывать в состоянии Жэнь».

Общая логика этого суждения легко просматривается и она такова: «Сам я таковых не вижу, но это не беда. Если я – обычный человек и на такое способен, значит, это также возможно и для другого человека, – по крайней мере, для многих».

Для исследователя, который занимается серьезным изучением текста Лунь юй, непонятно следующее. Почему Конфуций, который обладал замечательными преподавательскими способностями и который прекрасно видел людей, – почему он не объяснил своим ученикам настоящее значение этого Жэнь? Что ему мешало это сделать? Зачем он таился и объяснял термин Жэнь категориями «холодно» – «жарко» из детской игры по отысканию спрятанной вещи? Ведь его ученики действительно проявляли стремление к познанию этого Жэнь.

Да, конечно, мы понимаем все сложности: понимаем, что возникла проблема «исправления имен»; да, никто из окружающих уже не имел никакого представления о том, что́ такое Дэ или Вэнь, не говоря уже о «страхе»-вэй. Но неужели Конфуций не осознавал того, что все его разговоры «вокруг да около» закончатся для Китая подлинной духовной катастрофой? Не понимал того, что об этом Вэнь Вэнь-вана так никто и не узнает, кроме него самого (да еще чиновника, который принял участие в его похоронах)? Не понимал, что предлагаемый слушателю древний духовный Путь выродится в Китае в какую-то псевдо-социальную теорию? Трудно в это поверить. Сам Конфуций каким-то чудом «ухватил за хвост» эту сказочную «Жар-птицу», – схватил, вопреки всем разумным правилам и нормальной логике. И неужели он предполагал, что такое может произойти с каждым или хотя бы с некоторыми?

Мы скоро будем говорить о том, что возможно на заре своей духовной жизни Конфуций – когда стал активно интересоваться этими духовными вопросами – что-то услышал (или «подслушал»), когда был вызван на аудиенцию к князю. И возможно, он этому князю поклялся «духами верха», что не разгласит древнюю тайну Чжоу о Вэнь. Возможно, по преданиям идущим от Чжоу, такое разглашение влекло за собой гибель Поднебесной, потому что было связано с Небом-Тянь. Такое действительно могло иметь место в реальной жизни древнего Китая, хотя по сегодняшним представлениям – это невероятная конспирологическая версия. Но при этом ясно также и то, что для Раннего Чжоу это действительно был главнейший вопрос существования государства, и нет сомнения в том, что тайна Вэнь была главной тайной Чжоу.

А иначе Конфуцию незачем было бы «наводить тень на плетень»: формально, со стороны, это Жэнь не имело никакого отношения к вопросу Вэнь. Он мог обучать своих учеников этому Жэнь, ссылаясь на укоренение всей китайской традиции в почитании «духов предков», которые графически присутствуют в иероглифе Жэнь. Он мог бы сказать, что отдает дань памяти предкам, а в Жэнь – древний знак шан. Ведь если он прекрасно знал – по собственному опыту, – что подлинное Жэнь обязательно приведет человека к получению Дэ, а это, в свою очередь, преобразует обычного человека в человека-Вэнь, в таком случае можно и нужно было открыто «проповедовать» Жэнь, не делая особого акцента на Вэнь. Но Конфуций по этому пути не пошел, хотя такой путь очевиден для всякого мыслящего человека. Нет сомнения также и в том, что очень важной причиной такого его молчания могло послужить наличие этого Жэнь в древней книге аристократов – Ши цзин. Если бы Конфуций «проболтался», он тем самым эту древнюю тайну Чжоу разгласил.

Существует еще одно решение данной загадки. Возможно, Конфуций, как умный и проницательный человек, прекрасно видел, что Китай принципиально изменился, и что подобная проповедь не будет иметь никакого успеха. Видел, что если он станет называть вещи своими именами и проповедовать подлинный духовный путь древних, от него все отвернуться, как от юродивого. Высший княжеский свет он хорошо знал и не имел никаких иллюзий на этот счет. А ученики? Их можно было привлечь только обещанием того, что он «научит» их быть хорошими карьеристами-менеджерами, т. е. даст им подготовку для успешной службы при дворе князя. А там – что получится, возможно, кто-то из таких учеников действительно заинтересуется подлинным Жэнь.

То есть фактически Конфуций выступал в роли «рыболова» или евангельского «ловца человеков», имеющего «приманку» в виде Жэнь. И именно его «метод» привлечения к себе учеников повторил впоследствии Христос, у которого такой приманкой-«Жэнь» стало Царство Небесное. Ведь ученики Христа задавали Ему вопросы именно о Царстве, путая его с еврейским малькут шамаим.

Оба они – и Конфуций, и Христос – отправили свои «необитаемые летательные аппараты» в глубины космоса в надежде на то, что они смогут достичь разумных цивилизаций и сообщить им очень важную Весть. Будем надеяться, что сегодня эти «космические аппараты» достигли, наконец, своей конечной цели, и что «Благая Весть» этих величайших представителей человечества стала общемировым достоянием.

Суждение 4.7

4.7. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Человек (жэнь) обособляется (гуо, т.ж. «проходить мимо», «*отделяться», «*ограничиваться»). Все (гэ, т.ж. «каждый», «всякий») в (юй) его (ци) *общине (дан, т.ж. администр. единица в 500 дворов) обращают внимание на (гуань, т.ж. «смотреть на…», «глядеть») [такое] обособление (гуо). Этот [человек] (сы, т.ж. «подобный этому», «это», «это место», «*то», «*тогда») знает (чжи, т.ж. «помнить», «познавать», «держать в памяти») [что такое] Жэнь! (и, конечн. восклицат. частица)».

Для сравнения приведем перевод В. А. Кривцова, который близок к тому традиционному пониманию этого суждения, которое сложилось в Китае:

Учитель сказал: «[Характер] ошибок зависит от того, кем они сделаны. Только посмотрев на ошибки, можно узнать, обладает ли человек человеколюбием».

Ну как можно назвать подобный «перевод»? Хотя, если открыть китайский словарь, можно увидеть, что подобный перевод тоже имеет определенное право на существование, – если исходить из словарных значений тех иероглифов, которые входят в это суждение. Но такой «перевод» – это в прямом смысле слова эквилибристика, осуществляемая с достаточно простым по своей природе вэньянем.

То же самое можно сказать и обо всех профессиональных переводах многих суждений. Во-первых, все эти переводы представляют собой некие обособленные суждения-«афоризмы», которые мало чем связаны между собой, и это вызывает серьезное подозрение. Во-вторых, пытаясь выстроить хотя бы какую-то разумную логику перевода, переводчики неоднократно нарушают грамматические нормы вэньяня, что было бы непозволительно в случае выполнения переводов с европейских языков. И, в-третьих, пусть читатель, хотя бы для примера, попробует вдумчиво понять, что́ же именно хотел сказать Конфуций в этом суждении, если следовать приведенному выше традиционному переводу? К сожалению, при таком прочтении любой разумный читатель будет вынужден подумать очень плохо или о себе самом… или о Конфуции. И действительно, читателю и в голову не придет такое, что виной всему – дипломированный «переводчик».

О, счастье всех европейцев мира! Что бы стало со всеми нами, если бы Христос вдруг стал проповедовать на китайском языке, на вэньяне?! О каком тогда разделении между Христовым басилейя тон уранон и иудейским малькут шамаим можно было бы вести речь?! Благословенны вы, все «фонетические» письменности мира, когда к переводу с одного европейского языка на другой европейский можно предъявлять хотя бы какие-то разумные претензии.

И все-таки – ни то, ни другое: читая традиционный перевод этого суждения, не надо думать плохо ни о себе, ни о Конфуции. И более того, мы даже переводчиков можем простить за все их «грехи». Вопрос здесь гораздо глубже. Где-то на рубеже эпохи правления Цинь Шихуана (III в. до н. э.) в основах иероглифической письменности Китая произошел принципиальный слом представлений, который, если говорить упрощенно, выразился в том, что изначальное «картиночное» письмо стали превращать в «буквенное», причем, совершенно незаметным внешне образом. Потому что сами иероглифы или их элементарные «ячейки» оставались теми же самыми, но при этом в письменности (чего раньше не было) «фонетика» окончательно одолела «графику». Рисунки превратились в «литеры», пусть и несравненно более громоздкие, чем в любом знакомом нам европейском письме.

Во время Конфуция все еще преобладала графическая форма передачи информации, т. е. каждому отдельному рисунку-иероглифу соответствовал определенный соответствующий этому рисунку круг понятий или «слов». Например, если нарисован иероглиф «дерево», мы рисунок этого дерева видим и условно воспринимаем его, как и при виде дерева в обычной жизни: это – дерево, может быть дуб, а возможно – прекрасный каштан, которых так много в нашем зеленом Калининграде. После Цинь Шихуана (или незадолго до его времени, что нашло отражение в словаре Эръя) большинство иероглифов стало приобретать «ключи» или «радикалы». Внешне это нашло отражение в том, что два или более отдельных иероглифа стали «слепляться» – в некий единый «клубок», важной частью которого стал «фонетик», т. е. тот составной иероглиф, который определял произношение такого единого «клубка». Более того, любое слово, отражающее то или иное понятие, постепенно перестает быть «односложным», т. е. состоящим из одного иероглифа-слога (или одного «клубка») и начинает дрейфовать к многосложному составу.

Все это было связано с взрывным появлением в едином Китае многих новых понятий, связанных с названиями из технической, культурной, научной, медицинской, военной и прочих отраслей жизнедеятельности человека. Все это надо было как-то «назвать» и фиксировать с помощью письма, причем, письма единого для всех бывших княжеств. Но правила существующей иероглифической письменности с такой задачей справиться уже не могли. Не хватало даже тех абстрактных «рисунков», которые можно было выдумать «из головы» просто «наобум», – так, чтобы они только хоть как-то различались между собой графически, при зрительном восприятии.

Фактически потребовался переход к алфавитному (буквенному) письму, но Китай к такому шагу готов не был. В том числе – по своей ментальности, по бесконечной укорененности в прославленной древности Вэнь-вана, которая у каждого китайца ассоциировалась именно с этими иероглифами-рисунками. Китай всю свою историю оглядывался – и до сих пор продолжает оглядываться – на «золотой век» Чжоу. В современном китайском языке подавляющее большинство слов – это слова двусложные, т. е. это уже полноправные «европейские» слова, состоящие из отдельных фонетических слогов. А значит, иероглифы – это уже «буквы», а не «рисунки». Но внешняя «древность» самой «буквы» все-таки сохранена. И для китайца – это главное.

В Китае изначально – еще во время династии Хань – относились к Лунь юю, как к слоговому письму. Фактически этот текст «свалился на голову» Китаю так же неожиданно, как «астероид» на головы землян. У текста не было настоящей истории, какая существует у любого исторического документа, – от самого своего создания и далее поэтапно, с учетом последовательной трансформации китайской письменности. Кстати сказать, подобной «истории» нет также и у канонических Евангелий. Они для европейского человечестства – если рассуждать с научной точки зрения – тоже «свалились с Луны», безо всякого предварительного знания или информации о каком-то «Иисусе». Этот наш европейский «клубочек» можно было бы попытаться распутать, начиная от коптского Евангелия от Фомы и, что еще более важно, исследуя мандейские тексты. Но после начала таких исследований, выполненных прекрасной леди Дровер, смелых в науке больше не нашлось. Все научное европейское сообщество – это, выражаясь языком Конфуция, собрание сяо жэнь. Против таких исследований – буквально все «сильные мира сего». Им правда не нужна.

Реально Лунь юй появился в империи Хань, причем уже в своем «испорченном», т. е. восстановленном виде, когда, в его «восстановлении» принимали участие люди, которые ничего не понимали в подлинном Учении Конфуция. «Афоризмы» рождены именно в это время.

Итак, предположение о том, что текст высказываний Конфуция – это последовательный набор «картинок» (со скидкой на внесенную позднее «грамматику») позволяет без труда «расшифровать» смысл многих суждений. Благо, что в таком «картиночном» письме уже существуют специальные указатели, дублирующие «точки», «вопросительные знаки» и др. знаки европейского письма – так называемые, «служебные знаки», помогающие разделить весь текст на отдельные предложения или абзацы (хотя это и не так принципиально, и не всегда выполнено должным образом).

Второй наш ориентир для правильного понимания текста – это соблюдение общего контекста или сквозного смысла всех высказываний Лунь юя, связанных между собой разумной логикой. И в данном конкретном случае – в этом суждении – мы наблюдаем подтверждение этого положения, причем, в наиболее очевидном своем проявлении. Мы уже говорили читателю, что порядок следования суждений в Лунь юе не случаен. В одном из уже рассмотренных нами высказываний Конфуций заявляет, что человеку надо селиться там, где есть Жэнь, а в последнем суждении он признаётся, что если посмотреть на человека со стороны, то даже он сам не в состоянии будет определить, является этот человек Жэнь, или не является. Так где же, в таком случае, селиться ученику, если «вычислить» человека-Жэнь невозможно?

Через какое-то время, немного подумав, Конфуций дает ориентир своему слушателю – для того, чтобы тот смог найти такого человека-Жэнь в общине. Он сообщает об этом в чрезвычайно лаконичной (вопрос-то, ведь, уже рассматривался!) но вполне понятной форме. Откуда он вдруг это узнал? Неужели обрел способность «видеть» таких людей-Жэнь? Конечно, нет. Он просто обратился к своему собственному прошлому опыту, – заглянул «внутрь» себя и вспомнил, как это происходило с ним самим. И таким образом исправил свою «недоработку», причем, единственно правильным способом.

Характеристика Жэнь через стремление к уединению – это безошибочный критерий для отыскания такого человека. Причем, это было особенно наглядно для образа жизни китайцев того времени, когда все жили «общиной», т. е. открытым единым коллективом. А подлинная практика Жэнь не может обойтись без обязательного «отделения» или «обособления», – как внутреннего, так и внешнего. Пусть даже временного, что, как правило, и имело место в реальных условиях.

Суждение 4.8

Данное суждение является одним из самых лаконичных и одновременно – одним из самых известных в Лунь юе. И в то же самое время оно – одно из самых непростых. Более того, данное суждение предполагает два варианта понимания, причем, оба варианта имеют равные права на существование, что будет доказано ниже. Сначала, судя по всему, родился Вариант II, и именно он отражает историческое событие, а затем – по прошествии времени, хотя и в пределах жизни Конфуция, – этот исторический вариант стал пониматься аллегорически, в духовном смысле, причем, самим Конфуцием. Это – Вариант I. И что вполне закономерно для иероглифического письма, оба варианта записаны одними и теми же иероглифами, – точь в точь! Начнем рассмотрение с Варианта I, как более близкого к общепринятому.

4.8. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «[Если] утром (чжао) услышишь (вэнь) [о] Дао, – вечером (си) можно (кэ) умереть/умирать (сы)».

Традиционно это суждение воспринимается как некий гротеск, свидетельствующий о важности того Пути, которому учит Конфуций. Но при этом забывается, что китайцы, как нация, – и особенно это касается древних китайцев – очень практичны. И подобное заявление – что «можно умереть», если что-то вдруг «услышишь», неважно что – в представлении древнего китайца должно было граничить с идиотизмом. И почему «услышишь», а не «узнаешь»? Ведь правильнее было бы сказать – «узнаешь (чжи) о Дао», а не «услышишь» или «увидишь».

Но подобные вопросы комментаторы не задают, хотя такие вопросы вполне закономерны. Более того, для древнего китайца, и особенно для самого Конфуция, выражение «можешь умереть» означало нечто совершенно иное, чем для современного европейца. Современный человек не знает, для чего он живет, а отсюда – он и понятия не имеет о том, «может» ли он сейчас умереть, или нет, и если действительно «может», – то когда? И поэтому каждый из нас живет «для того, чтобы жить», и чем дольше – тем лучше. И с этими сказанными словами – «можешь сейчас умереть» – мы никогда не согласимся внутренне, потому что, фактически, мы ведем свою жизнь как любое животное, всеми своими силами инстинктивно цепляясь за жизнь.

Для Конфуция слова «можно умереть» означают только одно: человек готов перейти в «мир предков». А там, как было известно любому китайцу, «условия жизни» очень разные. Можно стать голодным неприкаянным «духом» и мучиться, скитаясь по «безводным местам», а можно стать «духом верха» – наподобие Вэнь-вана. И если Конфуций заявляет, что «можно умереть», – значит, такой человек уже достиг духовного состояния Вэнь-вана, и ему не страшно переходить в тот мир, который ожидает всякого ушедшего из этой жизни. Более того, здесь сказано, что «услышал утром», – а это означает, что такое искомое состояние приходит к человеку неожиданно и «вдруг», – как будто человек «вдруг» что-то «услышал»! Как, например, услышал Блаженный Августин, когда сидел у себя в саду. Ведь не работал же такой человек для достижения этого состояния весь день, «не покладая рук». Оно пришло к нему «утром», причем, не его заслугами, а как бы «со стороны» – он просто что-то «услышал».

Почему мы не сомневаемся в том, что именно так рассуждает сам Конфуций? По аналогии с важным суждением 2.4, в котором фактически представлена «биография» Конфуция. Ведь там он заявляет о еще более «идиотских» вещах, когда апеллирует к своим собственным ушам: «В 60 лет ухо (эр) мое стало послушным (шунь)». И только из всеобщего уважения к своему Учителю китайцы при этом не крутят пальцем у своего виска. Но читатель, наверное, уже догадался о том, что в обоих этих случаях Конфуций задействовал те же самые «уши, которые слышат (вэнь)», причем, и тут и там – в несколько неадекватной манере. Для чего подобная и явно намеренная неадекватность? Только с одной целью: чтобы читатель (или слушатель), отталкиваясь от такой неприемлемой для сознания глупости, смог найти единственно верный ответ.

Но найти его может только тот, кто знает, о чем идет речь, – кто пережил подобный опыт и немного знаком с обозначением этого опыта в древних иероглифах династий Инь и Чжоу. А там такой опыт передавался иероглифом Вэнь. В графическом представлении – это человек, на груди которого изображено сердце. Поэтому и имя Вэнь у Вэнь-вана. А «описательно» этот иероглиф был зафиксирован в тех надписях на ритуальной бронзе, которые были предназначены исключительно для прочтения «духами предков». Именно по этой причине тексты отливались на внутренней стороне (дне, крышке или стенках) сосуда, – так, чтобы никто посторонний эти надписи прочитать не смог. А ведь куда проще было делать надписи снаружи!

Этот опыт передавлся всегда одной и той же фразой: «просветлить сердце, постичь Дэ». В соответствии с рассматриваемым суждением такой опыт приходит мгновенно, – в виде «озарения» или «опрокидывания триггера», и это для Конфуция – та единственная искомая цель, ради чего человек живет на земле. После такого опыта, если он приходит «утром», можно спокойно переходить в иной мир даже не «вечером», а «днем». И в этом своем ощущении Конфуций, безусловно, прав. Но именно в том смысле, что если по какой-то независящей от человека причине ему вдруг случится умереть «через час» после получения опыта Вэнь, то ему не следует особо печалиться, – цели своей жизни на земле он уже достиг.

Однако мы знаем, что сам Конфуций почему-то не «застрелился» в свои 60 лет, когда стал Вэнь. Почему? Потому что для таких представителей человечества, как он, существует не только личная цель «спасения», но и задача «вселенская». У Конфуция был «долг перед Небом-Тянь». Он обязан был стать Цзюнь-цзы и сделать все для того, чтобы в Поднебесной воцарилось Дао Раннего Чжоу. И только по этой причине он остался в памяти бесчисленных поколений китайцев, как главный Учитель Китая. В действительности китайцы так и не смогли увидеть его подлинный Свет, но все-таки они ощутили то Тепло, которое от этого Света исходило. Слепой человек не видит Солнце, но он греется в его лучах. Так и Китай по отношению к Конфуцию.