Конфуций и Вэнь

Особо отметим для достаточно грамотного читателя следующее. Доказать, что проповедь исторического Христа состоялась на общеразговорном греческом языке, а не на арамейском, как это утверждают обоюдно христианская Церковь и иудейская Синагога (а их богословы заинтересованы именно в таком решении вопроса), – не составляет никакого труда для любого профессионально порядочного филолога-эллиниста, знакомого с греческим текстом Евангелий. Хотя при этом ясно также и то, что родным языком «Христа» был мандейский диалект арамейского. Отсюда – отдельные семитские слова в Его евангельской речи. Мы к языку проповеди Христа еще не раз вернемся.

Единственно, что следует здесь отметить – и это роднит проповедь Христа с суждениями Конфуция в части намеренного «затемнения» смысла слов, – это то, что исторический Иисус проповедовал совсем другое Царство Небес, чем то, прихода которого с нетерпением ожидали все иудеи. Это не было еврейское мальку́т шама́им (так оно звучит на иврите), которое означало – в дословном переводе на греческий – то же самое «Царство Небес» (Христово греческое басиле́йя тон урано́н). Иудеи ожидали прихода своего Машиа́ха, который освободит их народ от римского гнета и установит во всем мире справедливое земное Царство с евреями во главе.

Проповедь реального «Иисуса» о духовном Царстве, которая происходила в среде иудеев, могла состояться и состоялась только потому, что все окружающие и даже Его апостолы, включая обманутого Им Иуду и братьев Зеведеевых, воспринимали это «греческое» Царство (басиле́йя) Христа, как свое мальку́т. Но если бы Христос раскрыл им Свою тайну о «Царстве», Его бы тут же предали смерти через побивание камнями в соответствии с иудейским Законом (такие попытки мы видим в евангельском тексте). Он это прекрасно понимал, и по этой причине, в том числе, проповедовал о Царстве притчами. Он должен был исполнить Свою миссию, возложенную на него во время Крещения «Отцом»-Элохи́мом (мандейским «Отцом Света»). Он знал, получив духовное знание-гно́сис, что «правда Элохима» выше «правды Яхве-Адо́на», поэтому такое поведение Иисуса ложью назвать нельзя.

Кстати сказать, довольно «нахальное» (по мнению интеллигентного человека) именование Всевышнего Бога своим «Отцом» – это изначально мандейская традиция, а не иудейская (мандеи – это евангельские «дети», которые считали себя «избранными Отца»). Для традиционного иудаизма заявлять подобное – крамола. «Отцом» иудеев мог быть только Авраам, но не «выше», о чем они и заявляют Иисусу в Евангелии от Иоанна. Но после появления Евангелий и утверждения христианства многое было откорректировано и у самих иудеев, в том числе и их представления о посмертной жизни. Например, появление еврейской Каббалы невозможно представить себе без наследия мандеев, неоплатоников и христианского богословия. У мандеев (до I в. н. э. они называли себя назареями) отношение к Высшему Богу, которому они покланялись, было иное, чем у иудеев – к Богу Яхве. Мандеи считали Бога Света своим Отцом, и это свидетельствует о том, что опыт того Царства Небесного, которое проповедует евангельский Иисус, к этому времени был для назируты уже испытанной реальностью. И уже отсюда слова евангельского Христа – «Все вы Боги», которые не приемлет традиционный иудаизм.

Если опять вернуться к термину чжэн мин и перенести его на христианские реалии, то следует сказать, что со временем – уже после того, как окончательно утвердилась Церковь со своим Символом веры и Таинствами; после того, когда Элевсинские мистерии ушли в далекое прошлое, – евангельскому тексту и словам Христа тоже потребовалось (а точнее, – требуется сейчас) конфуцианское «исправление имен», которое – как и у Конфуция – до настоящего времени никто не сделал. Слово «мистерия» (в греческом языке Христа именно мюстэ́рион, а не «тайна» – греческое та крюпта́) со временем, через века после разрушения элевсинского Храма и прекращения языческих мистерий, стало означать регулярный церковный обряд под названием «Таинство» – Причастие или Крещение. А редкое в человеческом сознании «триггерное» опрокидывание мировоззрения – мета́нойя – полностью уровнялось с евангельским же метаме́ломай (совершенно другое существительное, которое действительно означает «раскаяние», «покаяние») и стало оно означать многократное церковное «покаяние» верующих во время церковной исповеди у священника.

И если разумно читать евангельский эпизод, то Иуда, например, действительно «раскаялся» (метаме́ломай, именно так в тексте) в своей выдаче Христа, но при этом… он не «раскаялся» (метаноэ́о, как требует от человека в проповеди о Царстве Сам Христос). Из чтения греческого текста понятно, что подобное искреннее (!) раскаяние Иуды не имеет никакого отношения к тому евангельскому Царству Небесному, о котором проповедовал Христос, и которое даруется только после «сумасшествия в голове» под названием мета́нойя. Ой-ой-ой! «Всё смешалось в доме Облонских».

Кстати сказать, даже исходя из такого небольшого обзора евангельского текста, в котором присутствуют важнейшие категории проповеди Христа, любому грамотному филологу понятно, что Иисус проповедовал на греческом. В достаточно простом арамейском языке, который никогда не использовался для выражения философских или богословских понятий, аналогов этой паре греческих слов – мета́нойя и метаме́ломай – нет. Как нет, например, аналогов греческим терминам агапа́о (упрощенно говоря, «любить» Бога, т. е. возвышенно) и филе́о (тоже «любить», но уже по-другому, «по-людски»). На противопоставлении этих двух «похожих» глаголов, которые использует Христос, построен весь последний эпизод из канонического «мандейского» Евангелия от Иоанна, когда воскресший Иисус спрашивает пристыженного Петра, который Его трижды предал: «Любишь ли ты Меня?». И читателю евангельского текста (на любом европейском языке) невдомек: почему Петр «сокрушился» только после третьего вопрошания Христа об «одном и том же»? Отвечаем: потому что Христос заменил в своем последнем, третьем обращении к Петру первоначальный глагол агапа́о на филе́о. Но в арамейском языке всегда существовал и существует только один единственный глагол для выражения понятия «любить». А значит, после перевода этого Евангелия с греческого языка на якобы «первоначальный» арамейский вариант Петр «может спать спокойно».

Хотя, если «закрыть глаза» на это принципиальное различие между двумя древними языками – что и делает христианское богословие, – в таком случае Иисус действительно «проповедовал на арамейском». Но в таком случае Он проповедовал о «Рае» Бога Яхве, а не о «Царстве Небесном» Элохима. И здесь сразу же возникает вполне закономерный вопрос: что нового, при таком понимании языка проповеди Христа, Он принес в мир евреев, кроме того, что уже давно было сказано Моисеем? Правильный ответ: ничего нового. И именно так думают сами евреи. Вот и считают Его все разумные и далекие от «языков» люди – включая евреев и арабов – каким-то наивным романтиком (причем, здесь можно было бы употребить гораздо более жесткие выражения), – неудавшимся пророком (для евреев и мусульман Он действительно Пророк, а не «Мессия» и не «Сын Аллаха») с добрыми и красивыми речами. Вся проповедь которого только и состояла в том, что Он, несчастный, безвинно принял страшную смерть, пострадав таким образом «за людей».

И от подобной богословской логики – от этого непонятного выражения «за людей», и от того странного, что Он «взял грехи на себя» – у любого здравомыслящего человека поневоле начинают шевелиться волосы на голове и «расширяться глаза» (но не сердце): такая логика абсурдна для разумного человека (но не Тертуллиана). Более того, именно эта противоестественная логика сделала евреев главными виновниками в смерти Христа, с последствиями чего еврейский народ сталкивался на протяжении всей своей истории. Пора, наконец, «разложить все это по полочкам» и дать разумное объяснение двум важнейшим текстам человечества: Евангелию и Лунь юю.

* * *

Итак, вернемся к началу этой главы и еще раз скажем коротко об очень важном термине всего Учения Конфуция – о необходимости «исправления имен» (чжэн мин). Конфуций учит своих учеников тому древнему «пути Чжоу» (Дао Чжоу), который отстоит от его времени на половину тысячелетия. Конфуций не изобретает ничего принципиально нового, а учит «подражанию древним» в их духовном пути. Но за то долгое время, которое прошло от периода становления династии Чжоу – когда этот путь уже окончательно выкристаллизовался – и до времени жизни Конфуция, многие ключевые слова (иероглифы) принципиально изменили свое значение, оставаясь прежними по рисунку. Это относится, в первую очередь, к таким важнейшим иероглифам Лунь юя как Вэнь, Сяо, Дэ, Ли.

Использовать эти иероглифы в их современном значении Конфуций не мог, – разумно рассуждая, пришлось бы придумывать какие-то аналоги, дублирующие древние образцы. Против такого решения вопроса любой искренний поклонник Чжоу – и это выглядит вполне понятным чисто по-человечески – будет внутренне противиться. Это равносильно тому, что для христианина, например, заменить имя Христос на какое-то другое, оставив Его проповедь в неприкосновенности (вспомним, какие битвы на Руси были между староверами и «никоновцами» из-за простого изменения прежнего написания «Исус» на новое «Иисус»). Конфуций воспринимал письменность в качестве дара, полученного свыше от духов, – дара, предназначенного для мысленного общения человека с этими духами. И по этой причине ему пришлось излагать свое Учение о «древнем пути Чжоу» в какой-то степени притчевым языком: Конфуций очень часто использует эти иероглифы (или их произношение) в их первоначальном древнем значении.

Но при этом Конфуций прекрасно понимает, что для его слушателей часть таких высказываний может вылиться в сущую «абракадабру», и ему приходится балансировать на грани неадекватности, порой заменяя необходимый древний иероглиф каким-нибудь омонимом – другим иероглифом, который звучит одинаково с этим древним (что было нормой для древнекитайского языка того времени). Наиболее наглядный пример подобной «неадекватности» можно увидеть в «духовной биографии» Конфуция, где он буквально заявляет о том, что его «уши стали ему послушными». К удивлению читателя, это выражение часто так и переводится, причем, безо всяких разумных пояснений (или переводчики придумывают какую-то «отсебятину», которая не имеет никакого отношения к реальному тексту).

Чжэн мин – это то «выправление [значений] иероглифов», которое должен делать мысленно, в своем сознании, каждый понимающий слушатель Конфуция, придавая всем этим древним знакам их первоначальный смысл. Об этих прежних значениях очень много пишет российский китаевед – Василий Михайлович Крюков в своей замечательной итоговой работе «Текст и ритуал» (мы на нее будем часто ссылаться). И вот теперь-то, наконец, мы можем перейти к персональному рассмотрению всех главных категорий (иероглифов) Лунь юя.

Объяснение основных терминов Лунь юя

В нашем переводе суждений иероглифы записаны в виде русской транскрипции Палладия (напр. жэнь – «человек»). В отличие от омонимов основные духовные термины пишутся с прописной буквы (напр. Жэнь).

Жэнь

Жэнь. Это – единственный иероглиф духовного лексикона Чжоу, который не изменил своего древнего значения. Его смысл уже не понимали не только современники Конфуция, но даже – за поколения до него. Возможность использования Конфуцием этого иероглифа в истинном значении объясняется тем, что этот достаточно редкий, но в то же самое время очень наглядный по своему рисунку иероглиф, оказался совершенно не задействованным в более позднем китайском языке, – в период от Раннего Чжоу до Конфуция. Возможно, это было связано с тем, что Жэнь присутствует в очень почитаемом древнем тексте – «Книге стихов», Ши цзин, и его не совсем понятное значение не отважились тревожить. Конфуций значение этого иероглифа разгадал и активно использовал в своем Учении.

Иероглиф Жэнь состоит из двух простейших древних рисунков: знака «человек» (жэнь; в своем современном ключевом исполнении этот знак напоминает арабскую цифру «1», а в древнем написании – это условное изображение человека в профиль изогнутой линией с отходящими вниз «руками», наподобие «циркуля»), и справа от этого «человека» – древнего знака «верх» (шан), который во время предшествующей династии Инь и при Раннем Чжоу (начальный период Западного Чжоу) означал «[духов] верха» или благих духов умерших предков.

Этот простой знак шан при обращении к миру ушедших понимался – причем, с самых древних времен – как «верхи́» или «дух(и) верха». В этом контексте слово «дух(и)» часто опускалось, что являлось обычным сокращением подлежащего в древнекитайском тексте. Например, в книге Шу цзин – «Книге истории» (она же Шан шу, «Чтимая книга»), в разделе «Юйские писания», глава 1, про императоря Яо читаем: «[Так] вширь покрыл [мира] четыре предела, дошел до [духов] вверху и внизу» (Чтимая книга: Древнекитайские тексты и перевод «Шан шу» («Шу цзин») и «Малого предисловия» («Шу сюй»), ИДВ РАН, М.:2014, стр. 18). Читатель уже заметил, что слово «духи» здесь опущено. В этом китайском тексте последовательно стоят иероглифы шан и ся, т. е. правильно эту фразу читать: «… дошел до [духов] верха и низа».

Как мы уже упоминали, иероглиф Жэнь и его правильное понимание взяты Конфуцием из самой древней книги Китая – Ши цзин, которая первоначально была единственным «духовным пособием» или своего рода «Учебником» для молодых аристократов Раннего Чжоу (достаточно близкий аналог – Псалмы Давида в иудаизме).

Древнейший знак шан, который входит в иероглиф Жэнь, представлял собой две горизонтальные линии, расположенные друг над другом, и напоминал современный знак равенства «=». В то далекое время в Китае существовал очень похожий на шан иероглиф – числительное «2» («два», эр), – который записывался в виде двух горизонтальных линий равной длины, расположенных друг над другом. В отличие от иероглифа «два» (эр) – а именно в таком смысле всегда понимался и понимается в настоящее время правый знак иероглифа Жэнь – в знаке шан верхняя горизонтальная черта изображалась немного короче, чем нижняя, и располагалась она симметрично относительно этой нижней. При этом нижняя черта (в самом древнем варианте написания) часто имела вид не прямой линии, а изогнутой дуги, обращенной своей выпуклостью вниз. Однако уже ко времени создания надписей на бронзовых ритуальных сосудах обе эти линии – верхняя и нижняя – рисовались прямыми.

Как мы уже упомянули, в протвоположность знаку шан древний иероглиф «два» (числительное) представлял собой (и представляет сегодня) две черты одинаковой длины, расположенные друг над другом. Рисунки этих двух различных иероглифов – шан и эр – зрительно отображали ту действительность, которую видел перед своими глазами древний китаец.

Иероглиф Жэнь в китайской традиции, сложившейся после Конфуция, очень часто продолжал изображаться таким образом, что верхняя черта его правого знака рисовалась короче нижней, и объяснялось это некой каллиграфической практикой. Если бы это был действительно знак «два» (как утверждает традиция), в таком случае мы бы видели здесь две черты одинаковой длины, т. к. практичный китайский ум не допустил бы подобного «смешения» этих двух важнейших знаков древности (шан и эр), которые могли одновременно присутствовать в гадательной надписи на панцире черепахи или в инскрипции на бронзе.

Для практичного ума древнего китайца такой знак – где верхняя черта короче нижней – обозначал бы, в крайнем случае, какое-то «полтора», но не «два» (если условно исключить из рассмотрения древний знак шан). Древний иероглиф шан мнемонически отображал условный предмет (обозначенный в виде короткой линии), который расположен «сверху» на земле. Длинная линия этого иероглифа изображала поверхность земли (или горизонт). В представлении древнего китайца это и означало «верх», «наверху», «сверху», «верхи» – в любых возможных сочетаниях.

Иероглиф Жэнь – это базовый иероглиф всей духовной практики Раннего Чжоу и Учения Конфуция. И по этой причине мы вынуждены уделить особое внимание критике его традиционного понимания, а иначе нас могут обвинить в поверхностном подходе все те профессиональные синологи, которые склонны придерживаться традиционных представлений о компонентах этого простого иероглифа (в их представлении это знаки «человек» и «два»).

Главное значение иероглифа Жэнь во всех словарях – это «человеколюбие» или «гуманность». При объяснении этого значения логика всех комментаторов (как древних, так и нынешних) такова: если в этом иероглифе мы видим справа от «человека» цифру «два», – это означает, что «два человека любят друг друга», т. е. они «гуманно» относятся друг к другу (или, возможно, только один из них «любит», т. е. обладает этим Жэнь – тот, который представлен радикалом «человек»). Существующая проблема понимания этого иероглифа заключается в том, что сам Конфуций не дает ответа своим ученикам на вопрос, что́ же он означает. Хотя на протяжении всего текста Лунь юй эта тема отыскания подлинного смысла Жэнь является одной из самых актуальных.

Но если следовать логике подобных рассуждений – той, что в правой части мы действительно видим знак «два», – в таком случае изображаемый иероглифом «человек» с одинаковой вероятностью может как любить, так и ненавидеть другого: графическое указание на «любовь» в этом иероглифе отсутствует. И в таком случае иероглиф Жэнь с равным правом может означать «человеконенавистничество», а не «человеколюбие». По ходу чтения книги сам читатель придет к закономерному выводу, что правильное значение иероглифа Жэнь – ни то, ни другое. В традиционном переводе одного из суждений мы читаем следующее: «Гуманный человек (Жэнь) может любить людей и ненавидеть людей». Абсурд? Но ученый мир этого абсурда не замечает.

Еще один пример, который свидетельствует об ошибочности общепринятого понимания иероглифа Жэнь. В китайском языке существует иероглиф са (№ 9 в Большом Китайско-Русском Словаре под ред. Ошанина; далее мы будем обозначать это как «БКРС № 9»), который отличается от Жэнь только тем, что вместо двух параллельных черточек (или линий) справа от ключа «человек», – в этом иероглифе нарисовано уже три подобные черточки (и тоже друг над другом, обозначая тем самым цифру «три» – сань). Но переводится этот иероглиф уже совсем по-иному: как «три штуки», «тройка», «втроем».

И это странно, т. к. эти два иероглифа – Жэнь и са – по принципу построения своих рисунков идентичны (если полагать, что в Жэнь мы видим цифру «два»). Более того, на протяжении всей истории развития китайской цивилизации ум китайца отличался гораздо большей практичностью («не абстрактностью»), чем ум европейца, а следовательно, в схожем рисунке иероглифов всегда присутствовала общая логика смысла. И в приведенном нами случае удивительно, почему Жэнь – это не «две штуки», «двойка», «вдвоем» (по аналогии с са); или, обратно, почему са – это не «усиленное человеколюбие» (т. к. в этом случае уже не два, а три человека «любят друг друга»)?

Одновременное присутствие в словарях этих двух сходных по рисунку, но совершенно разных по смыслу иероглифов логически взаимоисключает существование одного из них, если понимать графическую структуру Жэнь традиционно. И если попробовать мысленно воссоздать – пусть только теоретически – историческую картину появления этих иероглифов в лексиконе, то простой логический анализ приводит любого исследователя к следующему очевидному заключению. Невозможно было возникновение в письменности иероглифа Жэнь (понимая его в традиционном смысле) после того, как иероглиф са уже существовал. И наоборот, невозможно было появление иероглифа са после наличия в словаре Жэнь (в его традиционном понимании). И тем более, – невозможно было одновременное появление в лексиконе этих двух иероглифов. А следовательно, в правой части иероглифа Жэнь не может стоять знак «два».

Замечательный советский и российский китаевед Артемий Михайлович Карапетьянц в статье, посвященной исследованию терминов Лунь юя, заявляет об иероглифе Жэнь, понимаемом как «человеколюбие», следующее (этот иероглиф встречается в Лунь юе 108 раз): «Мы бы не применили этот термин нигде, где его применяет Конфуций». Однако сомневаться в том, что этот термин неправильно применяет (а значит, и понимает) сам Конфуций, а не мы, было бы для нас достаточно самоуверенным. Следовательно, – ошибаемся в таком его понимании именно мы. И нам следует искать его правильное значение, правильный смысл.

После эпохи Конфуция рисунок иероглифа «два» (эр) не изменился и в неприкосновенности дошел до наших дней, в то время как первоначальный древний рисунок знака «верх» (шан) исчез еще до рождения Конфуция: иероглиф шан в виде двух горизонтальных линий разной длины не существует уже более двух с половиной тысячелетий. На Годяньских планках Дао Дэ цзина (южное письмо царства Чу, приблизительно V–III вв. до н. э.) мы видим промежуточный и уже усложненный вариант изменившихся рисунков знаков «верх» и «низ». А еще позднее – появился тот знакомый нам знак «верх» (в виде «перпендикуляра»), который закрепился уже навсегда и который не имеет никакой графической связи со своим древним предшественником (хотя имеет определенное логическое обоснование). Этот рисунок «перпендикуляра» фигурирует уже в словаре Шо вэнь. Но это – после Конфуция. А как было при его жизни? В любом случае Конфуций просто заимствовал иероглиф Жэнь из книги Ши цзин в его истинном древнем начертании. Если бы в этом иероглифе присутствовал не древний, а современный для времени Конфуция знак шан, – в таком случае у учеников и у всех последующих исследователей Лунь юя вряд ли бы возникли затруднения с определением его смысла.

Сегодня нам известно, что во время династии Хань (III в. до н. э. – III в. н. э.) – а именно тогда и возникает подлинный интерес к Конфуцию на государственном уровне – начертание знака эр («два») и древнего знака династии Чжоу шан («верх») почти не различалось. Знание древнего шан (и того факта, что такой иероглиф когда-то действительно существовал, и знание его смысла) к этому времени было уже утрачено. Отсюда правый знак, входящий в иероглиф Жэнь, стал ошибочно восприниматься как числительное «два» (эр). Но при этом по традиции он продолжал записываться так, как его когда-то изображали в Ши цзине: верхняя черта рисовалась немного короче нижней (т. е. в древнем написании шан).

Можно объективно констатировать факт, что величайшее уважение к памяти Учителя достигло в Китае такой гипертрофированной формы, что китайцы буквально «изменили своему геному». Числительное «два» (в их понимании) они стали записывать в иероглифе Жэнь в виде «графического полтора», сознательно игнорируя тем самым главный принцип создания иероглифов – обязательного соответствия (пусть и символического) рисунка иероглифа той внешней картине, которую он изображает. Для исключительно практичного китайского ума это было равносильно совершению японцем харакири. И, возможно, уже отсюда берут свое начало также и все те фантастические трактовки иероглифов Лунь юя и те комментарии к суждениям, в которых «послушные уши» Конфуция принимаются за «чистую монету».

Итак, подлинное Жэнь Конфуция и Ши цзина, если характеризовать этот иероглиф коротко, – это «духо-предстояние», т. к. рисунок изображает человека (ключ жэнь), поставленного рядом с «верха́ми» мира умерших. Жэнь – это характеристика исключительно внутреннего состояния человека: обращение ума и сердца человека к миру «высших духов» или к какому-то отдельному представителю этого мира.

Жэнь в тексте Лунь юй – это, во-первых, человек, находящийся в состоянии такого внутреннего обращения к миру духов или начавший практиковать этот прием. Человек может практиковать его в любой обстановке – когда работает, когда отдыхает, принимает пищу, идет по улице, справляет естественную нужду или специально занимается этой практикой. Второе значение этого иероглифа – это состояние удержания в своих мыслях постоянного устремления к миру духов. Третье значение – название особого технического приема, как, например, техника творения «Иисусовой молитвы» в средневековом христианстве, которой посвящены многие главы греческого сборника «Добротолюбие». Техника Жэнь (как и творение Иисусовой молитвы) заключается в постоянном насильственном принуждении себя к искусственному состоянию своего ума (на первоначальном этапе практики), – постоянному обращению мыслей к миру духов (или представителю этого мира).