Счастливая была

– Попроси остаться, – посоветовала я ей.

– Нет, – неожиданно решительно отказалась она. – Подумай сама, как мне тут работать? Все надо мной насмехаются. Одна ты нормальная.

Заведующая, разумеется, отчитала Любу. Я побыла с ней некоторое время, пока меня не попросили уйти, да я и сама почувствовала, что теперь им надо поговорить наедине. Сидели они долго, и минут через десять я не выдержала и подбежала послушать. Люба плакала и повторяла одно слово:

– Верну, верну.

Оказалось, что она ещё до нового года набрала долгов на четырнадцать тысяч. Только завхоз ссудила её при всех. Остальные, жалея, втихомолку, как и я, решили занять Любке кто пятьсот рублей, кто тысячу, кто полторы. Никому она долг пока не отдала.

Отрабатывать две недели она отказалась наотрез:

– Пусть заплатят меньше, я туда не приду. Они меня теперь ненавидят. Какую-нибудь гадость сделают. Или ребёнку моему сделают. Уйду так.

Ей выплатили деньги, из которых она вернула большую часть долга.

– Отдашь мне в марте? – попросила я.

– Конечно! Я сейчас устроюсь куда-нибудь, садиков много. И отдам тебе.

Садиков, конечно, всегда было много, и нянечки в них требовались постоянно. Однако у Любки было две существенные детали: уже родившийся и скоро собирающийся родиться ребёнок.

Я выписала для неё несколько номеров детских садов. Она звонила, но ей отказывали, ещё не узнав про беременность: далеко не все руководители были готовы за бесплатно взять трёхлетнее чадо. Я уже предлагала Любе устроиться уборщицей или кассиром в «Красный Яр».

– Ага, а куда Максимку дену? – вопрошала она.

– Дома.

– Бабушка не будет с ним возиться! Она деньги даёт, продукты, а возись, говорит, сама.

– У тебя там ещё брат есть, – вспомнила я.

Люба отвернулась и замолчала.

– Не хочешь про него говорить? – догадалась я.

– Он не совсем того у нас, – смущённо пробормотала Люба. – Заикается ещё… Нельзя с ним.

Она устроилась в садик прямо напротив дома, не читая никаких объявлений.

– Я просто пришла туда и сказала: «Вам нужна няня?» И они меня взяли.

Признаться, я не очень-то поверила подружке, уже понимая, что она может, делая честные глаза, наврать с три короба. Но во второй мой визит бабушка подтвердила, что Люба, точно, работает, и Максимка тоже ходит в новый сад.

– Через две недели аванс, вот я тебе и заплачу, – пообещала Люба.

Про беременность она уже призналась родным.

– Я ведь на работу устроилась, деньги буду получать, бабушка поэтому не так уж сильно ругалась, – рассказала мне она.

В марте я напомнила ей про долг, просила заплатить, но Люба сказала, что аванс быстро истратился, и просила подождать ещё две недели до зарплаты.

К началу апреля мне позарез нужна была эта одолженная тысяча. Подходил срок платы за комнату, а денег мне не хватало. Одну тысячу пришлось занять на работе, вторую я ожидала получить назад от Любы.

Когда я в очередной раз позвонила ей, телефон был отключён. На следующий день – тоже. Мне ничего не оставалось, как вместе с дочерью снова поехать к Любе домой.

Помню, что в этот приезд я почему-то посмотрела на всё происходящее другими глазами. Вот сейчас мне не хватает денег, меня, в самом плохом случае, попросят съехать из комнаты, а теперь я еду возвращать свою кровную тысячу, которую у меня выманила хитрая особа, умеющая втираться в доверие.

Когда я стала мыслить в таком ключе, то заметила, что подъезд был грязным и заплёванным, и прямо возле двери валялась целая россыпь окурков.

«И, главное, я иду к цыганам, к какой-то сумасшедшей бабке, да ещё и тащу за собой ребёнка», – вдруг ужаснулась я самой себе.

Слово «цыгане», вкупе с потёртыми коврами на стенах и нелепыми красными дорожками на полах, стало вызывать во мне какое-то смутное чувство между брезгливостью и страхом. Крепкий запах кофе казался тошнотворным, голос Любиного отчима, выкрикивающий нерусские слова – резким и неприятным.

Но, когда я увидела Максимку, и моя дочь легко пошла к нему навстречу, как к старому знакомому, то эти страх и пренебрежение куда-то улетучились.

Я объяснила старухе, что мне срочно, позарез нужна одолженная тысяча, а Люба не отвечает на телефон и не возвращает мне её.

– Понятно, – отозвался Любин отчим.

Матери не было дома. Я подумала, что это, наверное, не случайно: выходило так, что они с Любой работали, обязательно должны были работать, а отчим и брат сидели дома.

– Она плохо поступила, – сказала старуха. – Она вообще от нас много скрывает. Извини её, пожалуйста.

Бабка протянула мне невесть как появившуюся у неё в руках тысячу.

– Держи, у тебя ребёнок, деньги нужны. А когда она тебе соберётся отдать, ты скажи ей, чтоб вернула бабушке.

Я протянула руку, но почему-то медлила забрать купюру. Долгие секунды, которые прошли между сказанными старухой словами и моим «спасибо», я смотрела на лица Любиных брата и отчима. Отчим казался равнодушным и привычным ко всему, и только еле заметно кивнул, заметив мой долгий (наверное, нерешительный) взгляд. Лицо Андрея, наоборот, выражало нетерпение и радость, как будто не бабушка, а он сам дарственным жестом протягивал мне эту тысячу.

– Бери же, – сказала мне она.

Рука у неё была тёплой, даже горячей, несмотря на тонкую и сухую кожу, покрытую обычными для стариков коричневыми пятнами.

– Бабушка о ней заботилась всегда. А она не всегда платила добром. Скрывает что-то от нас. А так не надо. Бабушка не обманет.

Мне хотелось хотя бы из вежливости как-то поддержать эти слова, рассказать что-нибудь про свою бабушку. Но, увы, она умерла, когда мне было только девять, и особенной благодарности к ней, как и радостных моментов, я не успела испытать.

На дорогу мне дали карамелек и печённую на сковороде лепёшку из пресного теста.

Я ещё раз съездила в этот дом через несколько месяцев, когда уже царило цветущее, полнокровное лето. Старый дворик тонул в пышных облаках тополиного пуха, а в высоком небе, наоборот, облаков не было – оно дышало теплом и сияло яркой голубизной.

Из окна ещё с улицы слышалась музыка и смех. Я подумала, что в чью-нибудь честь устраивают праздник, и пожалела, что пришла не в нарядной одежде. Оказалось, гости пришли к Любиному отчиму, и все они собрались в зале, громко разговаривали и смотрели телевизор. В коридоре валялись пакеты с вещами и просто разбросанные тряпки. Люба завела меня в небольшую комнату, где тоже стояли пакеты и коробки.

– Скоро переезжаю, – гордо объявила мне она. – К мужу!

Её нескрываемая радость передавалась мгновенно, как сигнал в витой паре. Мы чему-то смеялись и держали друг друга за руки, будто девчонки-шестиклассницы. Потом Люба показывала мне вещи на будущего ребёнка, свои новые «золотые» серёжки, хвасталась, что сама сшила на машинке несколько пелёнок, говорила, как себя чувствует и взамен слышала мои рассказы о дочке. При этом она и слова не молвила о своём загадочном муже, но мне и не особенно хотелось узнавать о нём. По счастливому Любиному лицу было видно, что она готовится к скорой встрече с кем-то дорогим и близким, и этого мне было вполне достаточно.

В Емельяново родные мужа забрали у неё телефон. Теперь можно было звонить только на его номер и просить, чтобы позвали Любу. По голосу этого человека чувствовалось, что он не особенно рад одалживать телефон для долгих разговоров своей жены со всякими подружками, так что теперь мы перекидывались несколькими фразами.

Я почему-то знала, что Люба родит девочку. Так и вышло: тёмной и ветреной сентябрьской ночью у неё родилась дочь Катя. Об этом мне сказал какой-то незнакомый человек, когда я однажды позвонила по последнему Любкиному номеру. Больше телефон не отвечал, и вестей от моей приятельницы не было слышно до тех пор, пока однажды меня не вызвали на разговор сотрудники микрозаймовой конторы.

– Любовь Дмитриевна указала ваш номер телефона в нашей анкете и сказала, что вы являетесь её подругой. Это правда?

Я не стала отрекаться от дружбы с Любкой.

– Вы знаете, где она сейчас находится, где работает?

– Пока не работает, в декрете, а живёт в Емельяново.

Больше мне нечего было сообщить, и разговор прекратился.

Через пару недель Люба вдруг позвонила мне и взахлёб начала рассказывать о своей дочке, о том, как хорошо жить в частном доме.

– Лето! Красота! Выйдешь на улицу – гуляешь, гуляешь! Скоро свёкры доделают ремонт в комнате, так я тебя приглашу. Приедешь в свой отпуск с дочкой, поживёте у нас! Кормить вас буду – сметаной буду кормить, лепёшками, кофе поить! Теперь я кофе научилась варить не хуже бабушки!

Я порадовалась, что у неё всё так хорошо устроилось, и решила, что самое время напомнить про долг.

– А много ты в микрозайме должна? Мне тут звонили и спрашивали о тебе. Когда сможешь отдать? – спросила я по возможности спокойнее.

– Звонили? – всполошилась Люба. – Что ты им сказала?

– Да ничего. Адреса твоего я всё равно не знаю. Только и сказала, что живёшь в Емельяново. Что в декрете.

Она тихо, но грубо выругалась.

– Ну, зачем ты это сказала? Зачем, а?

Мне стало немного обидно. Ещё никогда я не слышала от неё грязных слов, тем более в свой адрес.

– А что я сказала такого? Всего-то – где живёшь. Всё равно ведь этот долг отдавать, раз уж взяла!

– Отдава-ать, отдава-ать… – презрительно зашептала она. – Может, я и не хотела отдавать. Не всякому надо отдавать! А это – мошенники, они и так перебьются! А нам были деньги нужны. Очень нужны!

– Долги отдавать всегда надо, – упрямо повторила я, всё ещё обиженная резким тоном.

– Правильная какая! – бросила мне Любка. – Ты уж, будь добра, больше ничего про меня не говори!

Я вдруг поняла, что она обиделась, пожалуй, не меньше моего, и пообещала:

– Не скажу, больше ничего не скажу им. Ты только признайся, много взяла?

– Немного.

– Ну, сколько? Пять?

– Может, и пять, – неопределённо ответила Люба. – Ладно, давай, пока. Созвонимся как-нибудь по этому номеру.

Больше она не звонила. Ни с этого номера, ни с другого.

Андрей нашёл меня во ВКонтакте, попросился в «друзья» и ставил «сердечки» на моих фотографиях. Мы ничего не писали друг другу, и через полгода я удалила его.

В этой же сети я нашла и Любу, поздравляла её с новым годом и днём рождения, но она долго ничего не отвечала. Я терпеливо ждала, зная, что в её суматошной жизни может ещё оказаться и так, что и страница на самом деле не её или поделена с кем-нибудь другим.

Наконец она отозвалась, поинтересовалась, как живу я.

«А у меня всё хорошо», – написала Люба.

И кому-кому, а ей нельзя было не поверить – ей, которая понимала жизнь только как праздник и научила меня тому, что даже на последние две тысячи можно купить платье.

Ценители прекрасного

– Граждане, женщину пропустите без очереди на рентген. Документы приготовьте. Паспорт есть? – привычным распорядительным тоном говорила лекарша травмпункта, высокая дама с суровым лицом.

Трое несчастливцев, сидящих в коридоре, неприязненно оглядели новоприбывшую, которой повезло попасть в нужный кабинет на несколько минут раньше них.

Пациентку бережно положили на жёсткий стол. Пока укрывали свинцовым фартуком, случайно задели ногу. Ноющая боль в опухшей щиколотке запульсировала, застучала.

– Может, ушиб ещё? – почему-то с надеждой спросила медсестра.

Врач покачала головой:

– Нога в неестественном положении.

Загудел рентгеновский аппарат. Полоса света прошла над повреждённой ногой, боль в которой утихомирилась, затаилась до нового неосторожного движения.

Машина прожужжала и щёлкнула. Надя подумала, что это всё, но после первого снимка стали делать ещё один, оттягивая окончательный вердикт. Наконец после долгих тревожных минут врач произнесла ожидаемое:

– Перелом.

* * *

Муж у Нади Плотниковой работал юристом. И не просто юристом – он держал собственную юридическую компанию, в которой постоянно трудились трое его университетских приятелей, да еще числились несколько человек на подсобных работах. Юрфирма специализировалась на разрешении споров между представителями различных услуг и заказчиками, а также на организации предвыборных кампаний в городах нашей Родины. Каждый год Андрей пропадал на два-три месяца, помогая очередному выдвиженцу из Новосибирска, Читы или Перми занять пост главы города. А Надя оставалась одна с детьми.

Конечно, всего через шесть остановок жили Андреевы родители, предлагавшие свою помощь с такой холодной вежливостью, что после того, как младшая пошла в садик, пропало всякое желание её принимать. Из мужниной родни к Наде по-доброму относилась бабушка – обладательница широкого сердца и просторной квартиры-сталинки, в которой они сейчас и проживали. Ещё на свадьбе старушка смотрела на дорогого внука и его невесту такими сияющими глазами, что Надя диву давалась: в них читалось одно только пожелание счастья молодым. Поселиться в её квартире бабушка предложила сама, и вела себя, вопреки Надиным опасливым ожиданиям, так, будто была в этих трёх комнатах с высокими потолками не хозяйкой, а гостьей. Со старшим правнуком Сашкой она охотно нянчилась, но помогала всегда только если её об этом просили. Много времени проводила у компьютера – общалась со своей роднёй из Краснодара. А год спустя после рождения Ксюши неожиданно объявила:

– Уезжаю, детки. Поеду к своим в Краснодар. Этот дом теперь ваш.

На Андрея она тогда написала дарственную. Надя смотрела на подготовку документов, на упакованные в коробки вещи и долго не могла поверить, что старуха в самом деле уезжает. Надя никогда не обижала её, относилась с должным почтением, справлялась о здоровье, но и слова не сказала за всё продолжительное время, пока родственница собиралась в путь. Очень могло быть, что бабушка этого слова ждала, притом именно от Нади, – но, не дождавшись, уехала.

Свои родители у Нади были далеко и видели внуков только летом, да и то не каждый год. У институтской подруги, с которой в юности были не разлей вода, просить помощи было, конечно, неловко: там своя семья, свои проблемы.

* * *

А помощи Наде хотелось. В первую неделю после отъезда Андрея она даже наслаждалась свободой: не нужно было никому гладить рубашки (детям покупали немнущиеся водолазки и трикотажные кофты), на ужин отпадала необходимость жарить котлеты или, хуже того, чистить нелюбимую Надеждой рыбу. Но уже к концу второй недели Надя была готова и на котлеты, и на рыбу, и на рубашки, и Бог знает ещё на что, лишь бы только Андрей был рядом. Утром приходилось будить детей, которые никак не желали вставать сразу, а, вставая, таскались по квартире как сонные мухи, доводя Надю до крика. В обед Ксюша возвращалась сама, благо школа была совсем рядом, но за уроки ни она, ни Сашка не садились, пока Надя не приходила с работы. Ксюше, правда, задавали всего ничего: заштриховать картинку, посчитать элементарные примеры, написать ряды крючочков и буковок в прописи. Но и с этими пустяковыми заданиями она справлялась, мягко говоря, не блестяще. Крючочки и буквы то вырастали в два раза выше печатных образцов, то падали набок; картинки раскрашивались неаккуратно; примеры решались с ошибками. Но больше всего Надю расстраивало то, что Ксюша была абсолютно равнодушна к стихам. Несколько раз ей задавали прочитать стихотворения и ответить на несколько вопросов в учебнике.

– Какие чувства вы испытываете при чтении этого стихотворения? – читала в книге Надя, испытующе поглядывая на дочку.

– Ску-ку, – отвечала Ксюша.

Надя стала убеждать себя, что это временно, однако отлично помнила, что сама в этом же возрасте не только читала, но и знала наизусть стихи Благининой, Барто, Маршака и даже рисовала к ним иллюстрации.

Сашка читать любил. К одиннадцати годам он проштудировал «Таинственный остров», «Капитана Немо», «Робинзона Крузо», «Чародеев» и ещё, наверное, с десяток приключенческих книг. По школьной программе он толком не читал почти ничего, но, видно, умел с ходу понять, что обсуждается на уроке, добавить пару фраз в дискуссию, и получал четвёрки, а то и пятёрки. Но, если с русским и литературой у Сашки не было проблем (больше всего благодаря взаимной симпатии к учительнице Юлии Николаевне), то на других предметах он часто хватал тройки и даже двойки. С детства Сашка отличался вспыльчивостью, обижался мгновенно, в иные моменты мог пустить в ход кулаки. Боясь осуждения, Надя объясняла первой классной руководительнице Сашкино поведение просто особенностями характера, хотя с пяти лет сын состоял на учёте у невролога.

Октябрь Надя с детьми пережила относительно спокойно. В начале ноября Ксюша простыла и пришлось брать больничный, в конце месяца обнаружился долг за капитальный ремонт дома и письмо с угрозой штрафа от коммунальщиков, а в декабре Надю вызвали в школу на беседу с завучем.

– Мы не первый раз приглашаем вас, Надежда Алексеевна. Мы зовём вас – я зову вас, чтобы с глазу на глаз поговорить и решить проблему, – с задушевностью, от которой за версту веяло фальшью, изъяснялась завуч Светлана Викторовна. – У нас общая проблема – адаптация Саши в классе, в школьном сообществе, и мы её решаем.

– Разве у нас именно эта проблема? – с недоумением спросила Надя.

– А как же? Вы считаете, что ребёнок, который позволяет себе встать на уроке, когда ему вздумается, который позволяет себе огрызаться на замечания учителя, агрессирует в адрес одноклассника – он адаптирован?!

Надя с болью взглянула на сына. Светло-карие Сашкины глаза моргали часто, но смотрели так же уверенно, как и раньше, более того – с вызовом. Надя вздохнула.

– Саша, скажи нам, пожалуйста, как ты сам считаешь: почему ты со всеми конфликтуешь? Что тебе мешает спокойно взаимодействовать? – участливо наклонив голову, спросила завуч.

Сашка слегка нахмурился.

– Ничего не мешает. Я не со всеми конфликтую.

Завуч тряхнула чёрными волосами, стриженными под каре:

– Не со всеми? А с кем – нет?

– С Юлией Николаевной.

Сашка зажмурился и под партой сжал и быстро разжал кулаки. Надя знала, что он делает так, когда его чаша терпения переполняется, и пожелала, чтобы неприятный разговор поскорее закончился. Её почему-то стали раздражать чёрные волосы собеседницы. Вернее, не сами волосы, а несоответствие их смоляного цвета имени Светлана.

– А почему ты с ней не ссоришься?

– Потому что она добрая и хорошая, – уверенно проговорил Сашка.

Завуч медленно кивнула. Открыла и закрыла блокнот.

– Вот как. А остальные, значит, нет?

– Остальные по-разному.

Догадываясь, чем кончится этот расспрос, Надя поспешила узнать у завуча:

– Светлана Викторовна, объясните, ради Бога, что там произошло на истории?

Уловив виноватый тон в Надином голосе, Светлана Викторовна принялась долго, с удовольствием смакуя детали, рассказывать, как и что случилось на уроке. Сашка ёрзал на стуле, нервно стискивал предплечья, желая что-то добавить или возразить, но Светлана Викторовна, разумеется, не давала ему слова.

– Я думаю, он должен извиниться завтра же, – наконец закончила она.

– Да, конечно. Мы это сделаем… Саша извинится, – спешно пообещала Надя, уже изрядно утомившаяся от долгого разговора и пристального взгляда школьной начальницы.

* * *

Дома Надя позвонила отцу и пожаловалась ему на Сашку. Тот подозвал сына к телефону, коротко сказал ему:

– Не расстраивай мать.

Сашка, похоже, внял совету. По крайней мере, в школу Надю больше не вызывали. На тройки сына по физкультуре и истории она махнула рукой.

Но случилась новая неприятность – потоп. Однажды вечером угол между потолком и правой стеной в кухне начал стремительно темнеть, и не успела Надя сообразить, что происходит, Сашка уже закричал:

– Пошли наверх!

Оказалось, что прорвало трубу. Соседка извинялась и предложила деньги. Надя взяла их и мельком подумала, что такой суммы будет маловато, но, окинув быстрым взглядом вздувшийся пол, мокрый свёрнутый ковёр, развешанные на верёвке тряпки, прониклась внезапным сочувствием и не стала требовать большего.

Два дня она ждала, пока пятно высохнет, и всё это время, садясь на кухне завтракать и ужинать, мучилась от его некрасивости, от безобразных серых потёков на стене, которые не желали исчезать. На третий день она пошла в хозяйственный магазин покупать обои и долго не могла подобрать нужный оттенок. Хотелось, чтобы расцветка была спокойной, но не скучной, рельеф – не плоским, но и не слишком выпуклым. В конце концов она остановилась на шелкографии.

Вначале Надя думала, что можно будет заменить обои только на одной стене, но скоро поняла, что разноцветные стены в кухне станут смотреться почти безобразно. Нужно было отодвигать всю мебель и сдирать старые обойные полотнища.

– Ну, ничего! – бодрила она себя. – Зато какую наведём красоту!

Сашка и Ксюша помогали матери, но весьма неохотно. Надя рассчитывала, что, полюбовавшись на результат своих трудов, они оценят то, как по-новому заиграла кухня. Надя была даже рада этому потопу, благодаря которому смогла так удачно обновить квартиру.

Но в час, когда ремонт на кухне был завершён, дети не сказали ничего, кроме дежурного «нормально», и Надино настроение мгновенно упало до отрицательных величин. Она подумала о том, что, будь здесь Андрей, он бы обязательно оценил её старания, и тут же в глубине души с горечью возразила себе: может быть, и не оценил. Он всегда выбирал кафе не по обстановке, а исключительно по кухне. Ему было всё равно, подадут к столу алюминиевую ложку или серебряную. Картинка на рабочем столе его компьютера не менялась месяцами. Пока с ними жила бабушка, Андрей не разрешал покупать новые шторы в комнаты, видя в потрёпанных занавесках какую-то семейную реликвию и не обращая внимания на их откровенную устарелость.

Наде вдруг по-настоящему стало страшно, что дети могут вырасти такими же, как отец – нечувствительными к прекрасному. Сама она в детстве ходила в музыкальную школу, занималась вокалом и даже мечтала в конце одиннадцатого класса поступить в Институт искусств. Однако мечта так и осталась мечтой. Надиной смелости хватило только на то, чтобы заглянуть на сайт вожделенного учебного заведения и посмотреть информацию для абитуриентов. С высшим образованием у неё вообще не сложилось: для юрфака университета не хватило баллов, платное обучение родители не могли потянуть, и поэтому Надя ограничилась юридическим техникумом, давшим ей стабильное рабочее место и выгодное знакомство с Андреем.

Надя стала лихорадочно перебирать в уме, куда бы они могли сходить, что посмотреть и послушать, чтобы наверстать упущенное. За два с половиной месяца, наполненные рабочей суетой и выяснением отношений, Надя сама вымоталась так, что остро нуждалась в подпитке прекрасным. Ей захотелось организовать не просто прогулку, а настоящий выход в свет. И она вспомнила о театре.

Сашка и Ксюша ходили только в кукольный театр, когда были дошколятами. Сын ещё лет в девять или десять ездил с одноклассниками в ТЮЗ на какую-то детскую постановку. Но серьёзный спектакль они не смотрели ещё ни разу.

– Балет! – воскликнула Надя. – Конечно, балет! «Щелкунчик»!

Приехав когда-то из своего городка в Красноярск, она посетила все его музеи, зоопарк, торговые центры, но особый интерес проявила к Театру оперы и балета. С подружками они ходили смотреть «Ромео и Джульетту», «Спящую красавицу» и даже «Гусарскую балладу». Но на «Щелкунчике» Надя никогда не была. Схватившись за эту идею, она живо стала представлять, как они с Ксюшей нарядятся в красивые платья, заплетут причёски, для Сашки достанут белую рубашку с галстуком-бабочкой… Они посвятят сборам в театр половину дня, как это было в старые времена в дворянских семьях. Придя в зал, не спеша найдут свои места, улыбнутся друг другу и приготовятся внимать таинству. А после спектакля, обновлённые искусством, вернутся домой и начнут украшать комнаты к новому году. И тогда забудется вся мелочная житейская суета, которой были переполнены последние недели, в доме воцарится радость, скорое предчувствие праздника – и, конечно, приезда Андрея.

* * *

В воскресенье Надя проснулась от сладостного предчувствия чего-то необыкновенного, явно выходящего за рамки рутинной серости и при этом (что особенно приятно было осознавать) полностью ею заслуженного.

– Дети, сегодня идём на балет! – прокричала она Ксюше и Сашке.

На кухне сыр и хлеб резались сами, каша варилась идеально. После завтрака Надежда усадила Сашку за уроки, сама расположилась рядом на тахте и с необъяснимым для себя умилением наблюдала за всеми движениями сына: за тем, как он пишет, как, насупившись, смотрит в книгу, как перелистывает гибкими нервными пальцами страницы учебника, стремясь что-то отыскать.

– Получается, сынок? – спросила Надя.

Сашка уставился на неё непонимающе: