Третье путешествие Биньямина

Годы… Болят суставы, давление зашкаливает, сердце не позволяет подняться на третий этаж без остановок. Не Йоси нуждается в маминых заботах и хлопотах, за мамой нужно ухаживать. Все забывает, неряшливая какая стала, начнет что-то рассказывать и на середине забывает, о чем начинала говорить.

Хочет, чтобы Йоси каждый день навещал ее, как будто не понимает, что работа и заботы отнимают у него все силы и время! Надо ехать в командировку, решается все, вот буквально – все! А как ехать, если сплошные неурядицы и времени катастрофически не хватает?

Как уехать, если мать в больнице и сиделку к ней не пристроить, где ж ее, сиделку, найти? И не ехать нельзя и ехать – не уедешь… Капкан. Обернуться одним днем? Нереально, только на дорогу туда почти сутки, да сутки обратно. А мать в больнице и ее не оставить одну, ну чисто капкан. Мамеле умерла в больнице, заснула вечером и не проснулась, тихо ушла, как будто решила не тревожить сына, помочь ему в последний раз своим тихим уходом.

Змиевская балка

На свадьбу Галя надела единственное «выходное» платье, фаты на ней не было – не девчонка ведь, скоро 35. На Янкеле был недавно «построенный» костюм с кургузым пиджачком и широченными штанами, к тридцати годам пора уж обзавестись модным костюмом. Молодые сидели с прямыми спинами, при криках гостей «горько» поднимались и соприкасались друг с другом сухими губами. Свадьба скромная, гостей едва дюжина: соседи и тётка невесты. Мать Янкеля, Голда, умерла, не увидев, что сын наконец-то пристроен. Сваху, старую тётку Марию, которая по поручению Голды и за немалые деньги- триста рублей! нашла сыну «партию», на свадьбу не пригласили.

Галя и Янкель зажили тихой жизнью в домике на окраине Ростова, который оставила сыну старая Голда, не ютиться же у Галиной тётки?

Янкель щёлкал счётами в бухгалтерии хлебозавода, Галина торговала в лавке Потребкооперации. По субботам Янкель обязательно надевал белую рубаху и читал одну-две страницы Книги, привычно раскачиваясь вперёд-назад, по воскресеньям Галина повязывала платок и ездила трамваем в маленькую армянскую церковь при кладбище.

Религиозных споров супруги не вели, чей бог правильней не спорили. В обычных семейных ссорах Янкель слышал «жидовскую морду», Галина – «гойку», но дня через два муж и жена садились ужинать борщом, выпивали по рюмке водки и жизнь текла по-прежнему сонно-уныло.

Страна строила социализм, в Ростове возводили завод «Сельмаш», Янкель с Галиной привычно ходили вместе со всеми на демонстрации 1-го мая и 7-го ноября. Финская война маленький домик на окраине не затронула, большая не обошла стороной. В первый раз немцы взяли Ростов ненадолго, две недели, и их выбили из города. А вот в 1942, после катастрофы под Харьковом, когда Красная Армия валом катилась к Сталинграду, Ростов оказался во власти «нового порядка».

Приказ комендатуры обязывал евреев зарегистрироваться и явиться на сборные пункта для переселения в районы, где им будет обеспечена «защита и порядок».

– Яша, ты уж иди, приказы исполнять положено! Иди, Яша, не то придут и обоих нас из дому-то попрут, а тут хозяйство, садик-огородик. Иди, я уж тут как-нибудь…

В Змиевской балке, куда Янкеля привели с толпой таких же бедолаг, приготовлены были рвы и ямы.

Солдаты в мышиного цвета мундирах с винтовками, пулемёты с расчётами возле них не оставили у Янкеля сомнений, какую «защиту» ему обеспечат новые власти.

Заваленному чужими телами, залитому чужой кровью Янкелю было почти невозможно дышать, болело правое плечо, в которое попала винтовочная пуля. Расталкивая трупы, ужом пробираясь между телами, он выбрался на поверхность. Порядок-порядок, а охранение немцы не выставили. Летом ночи короткие, пять часов – уже светло. Удачлив еврейский бог, к пяти утра Янкель добрался к себе домой, окраина города близко располагалась к Змиевке. Ночные патрули обходили город не теми путями, что пробирался раненый, измученный, с пересохшим горлом бедолага.

На стук в окно Галина открыла не сразу, увидев перепачканного мужа, зажала у себя во рту крик. Забегала с кувшином воды, тазиком, тряпками – умыть, обтереть, перевязать.

Янкель видел, что с его двуспальной кровати поднялся Василий, дом которого стоял в соседнем тупике. Видел, так что – сразу поднимать крик? Умытый, перевязанный, в чистой рубахе Янкель забылся сном в той же кровати.

А разбудил Янкеля, когда солнце стояло высоко, патруль из комендатуры. Обратный путь в Змиевскую балку был недолгим, Янкеля почти не били.

– Сучка ты, Галина! Родного мужика фрицам сама сдала! – Зинка-соседка неодобрительно лузгала семечки.

– Ты бы, Зинаида, шла отседова подобру. Что ж мне, надо было отправляться в балку вместе со своим обрезанным? А дом, а хозяйство? Кур два десятка тебе надо было оставить, да всё, что в доме, всё, что ножито годами – тебе?

Йезус Кристус

– Послушайте, молодой человек, вы курите одну папиросу за другой, уже весь вагон прокурили. Если вы хотите соревноваться с паровозом, так у паровоза это получается все равно лучше. Знаете что, сходите к проводнику и попросите чаю для всего купе, а потом мы все вместе поедим. Есть курица, вареный яйца, домашние пирожки. И не надо со мной спорить!

Молодой человек – Давид Гликберг даже не пытался возразить, а сразу пошел к проводнику. Соседка по купе выкладывала на столик домашнюю стряпню, муж, с которым она ехала, участия в сервировке не принимал. Давид достав из своего чемодана бутылку коньяка, поставил ее на стол. Четвертый попутчик принял участие в общем столе своими припасами – домашней колбасой, салом, классической курицей.

– После присоединения Литвы муж получил

назначение в Наркомат машиностроения в Вильнюс, придется переехать из Москвы. А вы как, надолго или в командировку?

– Вы знаете, в командировку от завода. Но дело в том, что в Вильнюсе меня встретит брат, которого я не видел ни разу. Я ведь пятнадцатого года, то-сё, война, революция, Гражданская. Семья жила в Белоруссии – родители, две мои сестры и я, младший. А брат был уже взрослым, жил и работал в Прибалтике. А уж потом оказалось, что живем мы в разных странах, между нами граница. Ни одного письма от него, пока Литва не присоединились к Советскому Союзу.

Разговор в купе длился заполночь. Нашлась бутылка водки у четвертого попутчика, много раз проводник приносил чай в стаканах, которые держались в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, дорога от Москвы до нового советского города Вильнюса неблизкая.

Давид вышел покурить в коридор, компанию ему составил четвертый попутчик.

– Новые республики, советская Прибалтика… Вот оно мне надо, уезжать из дома в такое время?! – в голосе попутчика нескрываемая боль и горечь.

– Вы о том, что время тревожное? Так ведь пакт, и потом – заявление ТАСС. Думаю, что войны все-таки не будет.

В прежней войне Германия испытала, что такое война на два фронта.

– Какое мне дело до Германии, войны с ней и до всех революций!

Ох ты, надеюсь вы не из кружка Юных Барабанщиков или, не дай бог, сразу из НКВД, вы производите впечатление порядочного человека? Что меня беспокоит – поведение моей жены. Вы бы знали, какие огромные рога она мне вырастила! И это при том, что я почти все время дома. Представляю, что творится у нас, когда я уехал в далекую командировку.

Попутчик вздохнул, махнув рукой и отправился в туалет. Соседи в купе улеглись и крепко спали, похрапывая, а Давид все стоял у раскрытого окна вагона – стояла июньская ночь и курил, курил.

– Гирш, Гиршеле!

– Давид, Додик!

Братья стояли, крепко обнявшись, их обтекала вокзальная толпа, не обращая внимание на двух обнимающихся мужчин, молодому не было на вид и тридцати, старшему – около пятидесяти.

– Поехали, брат, я с подводой тебя встречаю, я ведь тут с вечера, а путь нам неблизкий, может быть к вечеру и доберемся.

– Свои что ли лошадь, подвода?

– Ой, не смеши! Откуда у раввина из бедняцкого местечка своя лошадь?

Попросил лошадь у соседа встретить тебя. Не нанимать же балагулу, чтобы съездить в Вильнюс и обратно.

Не близким был путь до маленького городка, в котором жил Гирш Гликбергис, а братья успели рассказать друг-другу только основные новости: что папа умер давно – отмучился, что мамеле, узнав о поездке Давида в Вильнюс проплакала все дни до отъезда, что сестры Голда и Рахиль передают приветы, обнимают и целуют.

А когда приехали, их ждал стол, на котором королем лежал запеченый гусь, а вокруг были уставлены закуски и салаты. Давид сразу запутался в именах племянников и племянниц, в мелькании лиц, в объятиях, восклицаниях сделать это было очень просто. Хорошо хоть имя невестки, жены Гирша запомнил – Ципора. Неразбериху усиливали многочисленные соседи Гирша, евреи и литовцы, каждый подходил к Давиду, жал ему руку и называл себя, как будто было возможно запомнить такую прорву народа!

Давно разошлись друзья и соседи Гирша, Ципора уложила детей и сама попрощалась, уходя спать – братья рассказывали друг другу все, что было с ними за четверть века.

– Давид, я уже еле сижу, глаза сами смыкаются. Ложимся спать, завтра воскресенье, расскажешь мне, как ты учился в своем институте.

Завтра был гул самолетов в небе, далекая канонада и близкие разрывы бомб, винтовочная и пулеметная стрельба, а через местечко шли солдатские колонны, в начищенных сапогах, строевым шагом на запад, в грязных потных гимнастерках, с черными от ружейной копоти лицами, загребая носками пыль – на восток.

Победители появились на мотоциклах, сопровождаемые бронеавтомобилем. Пулеметы щетинились во все стороны, лица у победителей были серьезные или улыбчивые, но обязательно довольные. Над зданием Городской Управы опять повисли новые флаги, теперь красные с черным изломанным крестом. Перекрестки, заборы и столбы забелели приказами: запрещается, запрещается, расстрел. Запрещается и расстрел, других слов в языке победителей не было.

Ранний летний рассвет начался с криков, собачьего лая, женского воя и хлестких винтовочных выстрелов – силами полиции победители сгоняли евреев в толпу, выдергивая их из теплых постелей на улицу. Всех до одного: взрослых мужчин, женщин, детей и стариков. Плевать, если не успел одеться – марш в одном белье. Не можешь ходить? Родственники донесут.

Старый Пиня Маркиш был застрелен у себя в постели, он уже два или три года не мог ходить, но кого это сейчас волновало? Давиду казалось, что среди полицейских он видит и знакомые лица, тех, кто был у Гирша в гостях, когда он приехал, тех, кто пил за его здоровье, кто выслушивал, понимая, вопрос на идиш, а отвечал на литовском.

Подгоняемая окриками и прикладами, кричащая и плачущая толпа двигалась на окраину городка, людские ручейки сливались в полноводную людскую реку, окруженную людьми с повязками на рукавах, вооруженными винтовками. Замыкали шествие два мотоцикла с пулеметами, на мотоциклах сидели победители. На окраине городка у края оврага все происходило быстро и по-деловому. Раздеться догола – молодые женщины и девушки старались прикрыть черный треугольник внизу живота и грудь, мужчины отворачивались и смотрели в землю.

– Тато, зачем мы раздеваемся, разве мы будем купаться? Здесь же нет реки! А можно потом будет сходить в лес за ягодами?

Отсчитать сотню человек и поставить их на край оврага. Длинная очередь из пулемета, скинуть вниз тех, кто сам не упал на дно оврага. Новая сотня. Новая сотня. Еще одна и еще.

Давид стоял на самом краю оврага, на какую-то долю секунды раньше пулеметной очереди он полетел вниз, не выдержала земля массового топтания сотен людей. Сверху падали тела других евреев, закрывая Давида, сдавливая ему грудь, не давая дышать. Расталкивая навалившиеся тела, раскидывая душащие руки, пробираясь ужом Давид выбрался на вершину горы мертвых тел и, не соображая, что делает, не соблюдая осторожности стал карабкаться по крутому склону оврага. Каждый пучок травы, за который можно было ухватиться, каждая выемка, куда он ставил ногу помогали Давиду и вот он уже наверху, ухватился руками за край. Полицай с винтовкой, к которой был примкнут штык, молча ударил штыком в тыльную сторону ладоней – раз-два! – и Давид летит вниз на гору мертвых тел.

Очнулся Давид глубокой ночью, сколько он лежал без памяти определить не мог. Второй раз карабкаться наверх было гораздо труднее, каждое движение рук отдавалось болью в кистях. Полицаи ушли, у оврага не было никого. Абсолютно голый, Давид побрел в сторону местечка. Найти что-нибудь из одежды расстрелянных евреев он не смог, все увезли с собой полицейские.

На самой окраине он увидел висящее на заборе свежевыстиранное белье, снял какую-то простыню и закутался в нее.

Три дня Давид брел по лесу, не разбирая дороги, не зная, ни куда идет, ни куда идти.

С каждым днем он все больше слабел от голода. Раны на руках болели, покрылись струпьями, из-под которых сочился гной.

На четвертый день он набрел на какой-то лесной хуторок – добротный жилой дом, хлев, сеновал, пара сараев. Давид стоял на крыльце и собирался уже постучать в дверь, как из дома вышла молодая женщина. Увидев Давида, она быстро заговорила по-литовски, Давид уловил, что ему отказывают в приюте, женщина много раз взмахом руки показывала в сторону от хутора. Объяснений по-русски и на идиш она не понимала, только твердила свое «Нет!»

Давид выглядел жалко, в нелепой грязной порванной простыне, заросший щетиной, с исколотыми ногами и ранами на кистях рук. Он понимал, что уйти с этого хутора – верная смерть. Остаться – возможно, принести смерть всем жителям этого дома. Дверь открылась и на крыльцо вышла маленькая девочка, лет шести, не больше. Она внимательно вгляделась в Давида, послушала взволнованную речь матери и, дернув подол материнской юбки, сказала «Мама, это же Йезус Кристус!» Мать тяжело вздохнула, махнула рукой и кивком головы приказала Давиду идти за ней на сеновал.

Три следующих года Давид провел на этом сеновале.

– Раса, я понимаю тебя! Этот мужчина был так похож ни Христа – с бородой, в простыне, как в хитоне, с ранами на ладонях!

Молодая женщина, сидящая в вильнюсском кафе со своим спутником, задумчиво улыбнулась.

– Ты не понял, Повилас. Он не был похож на Христа. Это был сам Йезус Кристус.

Счастливая Хава

И кто скажет, что старая Хава не может идти по городу, высоко подняв голову?! Да пусть язык сразу отсохнет, если кому доведется такое сказать! Дети у Хавы на удивление, на зависть соседям и в утешение родителям. Старшие Гирш и Хаим уже раввины, правда, что далеко – один в Литве под Тракай, другой уехал в Ревель. А в Гомель вернулись, чтобы жить с мамеле Голда и Исаак. Откуда вернулись и почему? Учились в Минске, Голда в акушерской школе, Исаак окончил училище и получил место в Гомельской школе. Младший, Йоселе, заканчивает в этом году реальное училище и поговаривает о Петербурге, хочет держать экзамен в университет.

Это ж кому рассказать, сколько еврейской маме надо отвезти подарков и денег, чтобы выучить детей на учителя и акушерку! Это вам не за просто так определить, как старших в ешибот, чтобы они могли стать раввинами. А правду сказать, и в ешиботе учиться – не кот чихнул. Но тогда еще отец был жив, ох, Мендель, жить бы тебе сто двадцать лет – привязалась к тебе эта напасть и сгорел ты в полгода. И что это за рак такой, почему он должен был жить у Менделя в животе, не водиться в речке, что ракам больше пристало?!

Трудно одной, ой как трудно поднимать детей! Барух а-шем, Мендель хорошо поставил гешефт и небольшая лавка в Гомеле давала кусочек хлеба и на этот кусочек можно было намазать масло. Каждый шабат в доме была хала, в чолнте был кусочек мяса, на Рош а-шана на столе стояла баранья голова. Каждый год гомельской синагоге выделялась порядочная сумма, бронзовая табличка с именем Менделя висела в синагоге среди имен других достойных жертвователей, и бедняки Гомеля никогда не уходили от Хавы с пустыми руками. И кто скажет, что Хава не может высоко нести гордую голову?!

И что там только преподают в этих минских акушерских школах и училищах?! Нет, таки преподают там «да» хорошо. Ученики Исаака души в нем чают, родители учеников через Хаву передают ему приветы и говорят его мамеле спасибо за сына. Роженицы просят приехать на роды именно Голду, не желая видеть у своей постели никого другого. Доктора Шрайфель и Яновский вызывают именно Голду, когда им нужна помощница при трудных родах. И сам доктор Богораз два раза присылал за ней, просил приехать. Хорошие дети, тут нечего сказать. Но ведь как начнут Голделе и Ицик спорить, только и слышно: «Герцль! Каутский! Бернштейн! Ленин!» Тоже мне вопрос, ехать-не ехать в Палестину и как сделать восьмичасовой рабочий день. А кто сделает старой Хаве восьмичасовой рабочий день? С утра и до заката, хорошо что два племянника помогают управиться с делами, не думая о Палестине и Ционе, не требуя платить за отпуск и не устраивая забастовок. Откуда только взялись эти Каутский и Герцль! Ясно откуда – это всё Австро-Венгрия! Сидел бы этот Франц-Фердинанд у себя дома, не езди в это Сараево – и сам бы жив остался, и жену бы не погубил. Что делать, что делать – опять евреи во всем будут виноваты! Кто-то где-то, а пейсы трещат у евреев.

Вот так и получилось, что убили эрц-герцога, а вслед за ним стали убивать и убивать. А заодно перековеркали жизнь Хавы и всей её семьи. Разбросало – разметало. Гирш в Литве, Хаим в Эстонии, Исаак уехал к тетке во Львов летом четырнадцатого, да там и остался. Хава с Голдой и Иосифом оказались в советском Ростове-на-Дону.

Какая лавка, какие гешефты – хорошо, живы и здоровы, барух а-шем!

А какая умница Голда – такая активистка! Акушерский чемоданчик пылится на антресолях – то с продотрядами по донским станицам, то борьба с оппозицией на конференциях и съездах. Курить начала, эти папиросы «Норд» такие вонючие, это какой-то ужас. И кто возьмет в жены такую активистку? Так знаете – нашлась и для Голды пара! Хороший зять – заместитель прокурора в Пролетарском районе. Хаве есть кем заняться – внучка растет, красавица. Голда стала Галиной Михайловной и вся строит коммунизм, где взять время для дочки?

Неспокойно как в мире! Германия вовсю бьет евреев. Что евреи сделали плохого этому Гитлеру?! И наш вождь народов с ним дружит – неразлей вода, тьфу! Может быть, прав был Исаак и надо было ехать в Палестину? А пока что Голда едет во Львов, который вдруг стал советским. Барух а-шем, она может быть увидит брата!

– Галина Михайловна, наша задача во Львове – установить в городе советскую власть! Вы знаете, что антисоветские и антикоммунистические элементы на освобожденных территориях должны быть высланы в глубь страны.

Все эти буржуазные недобитки – им не место в Советской Украине!

– Исаак, братик!

– Сестричка!

– Ну что, недобитки буржуазные, грузиться в вагоны! И не шалить – пулю в лоб получите без предупреждения. Попили кровушку у народа – попилите сосенки для скорейшего строительства коммунизма.

Войска вермахта вошли в город 30 июня. Перед гибелью Голда испытала много. Её полностью раздели и заставили мыть тротуар… Толпа смеялась, когда смешные толстые мужчины плакали, метя бородами улицы старинного города, когда женщины старались прикрыть свои обвисшие груди руками и прятали глаза. Расстреляли Голду во дворе львовской тюрьмы.

В 1961 году седой мужчина сутулясь, шаркая ногами по тротуару брел по узким улочкам Львова. Парки, скверы, кавярни и магазины – все было узнаваемо, хоть и с трудом. Новые вывески, новый стиль.

«Перлына», «Сяйво», «Мебля» – читал вывески старый Исаак. Он пешком дошел до львовского вокзала и взял в кассе один билет до Гомеля.

Длинный летний день

В городе висело тяжелое ожидание, за свою длинную историю он много раз переходил из рук в руки, от захватчиков к прежним правителям и затем к новым захватчикам. После нескольких переходов разобраться, кто захватчик, а кто законный правитель было уже невозможно, жители города философски относились к сменам властей. В окружающих город горах гремела летняя гроза, что трудно было отличить от далекой артиллерийской канонады.

У доктора Гробштейна требовательно забренчал механический звонок. Этим вечером доктор был в квартире один и сам открыл дверь – к нему на огонек заглянул приятель, Ежи Лещинский, филолог и декан местного универсирета. Друзья закурили – Моисей Гробштейн трубку, Ежи Лещинский сигару и расположились за столиком у открытого окна с бокалами коньяка.

– Красные ушли, последний батальон вышел из города пару часов назад. Видимо, немцы войдут в город утром. Моисей, может быть тебе пока схорониться?

– Ежи, схорониться от жизни? Так она все одно тебя найдет, как ни прячься.

– Мойше, ты знаешь, как немцы стали относиться к евреям, когда наци пришли к власти. У нас в Польше своих антисемитов хватало, но фашисты превзошли даже хохлов. Быть может, только Хмель может сравниться с ними.

– Ежи, я учился в Австро-Венгрии, работал врачом еще при императоре Франце-Иосифе, потом при Украинской республике. Я лечил людей при Пилсудском и при Советах. Еще в двадцатом я лечил червоноармейцев и польских официеров. Для меня нет национальности, религии и цвета кожи – есть только больной человек, чьи страдания я должен уменьшить в меру отпущенных мне сил и знаний.

Лещинский тяжело вздохнул, подливая коньяк из бутылки в свой бокал.

– Мойше, в 38-м году я встречался в Париже с коллегой из трирского университета на конференции по германо-романской филологии. Порядочный человек доктор Бекман, нет оснований не верить ему.

То, что он рассказал о 34-м и 38-м годах в рейхе, что он рассказал о чудовищных нюрнбергских законах, это ведь в голове не укладывается!

– Ежи, пусть мне запретят лечить истинных арийцев, пусть не разрешат лечить поляков, украинцев и русинов. Но кто-то должен будет помогать евреям – так уж пусть это буду я. Без ложной скромности – врач я неплохой. Так пусть те же немцы и поляки решат, лечиться им у хорошего врача-еврея или у арийца-недоучки.

– Мойше, Мойше… мы дружим с тобой много лет. Ну почему ты не уехал в Палестину?! Почему ты заставляешь своего друга бояться не только за свою жизнь, но и за твою?

– Палестина? А что такое Палестина? Для меня Цион, Синай, Иордан – просто география, не больше. Мой отец ходил в синагогу каждую субботу, не ел свинину и повязывал филактерии перед молитвой. Я получил университетское образование, сны мне снятся на польском, а не на иврите или идиш. Польша – вот моя родина, не чужая мне Палестина. Теодор Герцль – великий человек. Но что приобрели евреи, которые уехали, следуя его идее? Они чувствовали себя чужими здесь – они стали чужими там. Поверь мне, что Польша не менее дорога мне, чем Михалу Огиньскому или Тадеку Костюшко. Если ты, Ежи, польский поляк, то я еврейский поляк – и вся разница.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.