Вавилонская башня

Весёлое солнце наполняло всю комнату. Канарейки заливались серебристыми трелями. На крыше противоположного дома томно ворковали и нежились голуби. На дворе звонко и весело распевал что-то разносчик…

Если бы для этой лучезарной картины зачем-либо потребен был диссонанс, то лучшим образчиком его могла послужить в этом случае фигура Мехлюдьева.

Бренное тело его, облечённое в складки измятого ночного белья, уныло цепенело в углу на диване. Голова удручённо поникла. Взор мутен. Спутанным космы волос в беспорядке повисли, как у утопленника, только что вытащенного из воды.

Сердце его раздирало тупое отчаяние и безотрадные думы бороздили чело.

Он теперь уже ясно, бесповоротно решил и убедился самым осязательным образом, что над ним тяготеет роковая судьба, что счастье и покои для него недоступны, что куда бы ни забросила эта судьба утлую ладью его жизни – сейчас же явится нечто такое, что заставить искать для неё новую пристань, что, словом, – он вечный и непрестанный скиталец! И вот, даже теперь, всего несколько дней, как забросил он якорь, собравшись вплотную приняться за «Мировую Проказу» – как нарочно нужно было явиться какому-то таинственному «красному флагу», который перевернул вверх тормашками все его планы и наполнил смятением заставляя утекать отсюда подобру-поздорову!

О, «красный флаг»! Будь он проклят!

Он оделся, умылся без содействия Матрёны и, решив даже не беспокоить её распоряжением насчёт самовара, поволок свою фигуру в прихожую.

– Г-н Мехлюдьев! Г-н Мехлюдьев! – раздалось из недр поэтического очага, когда владелец этой фамилии напяливал на себя пальто, уже наготове исчезнуть.

Если бы теперь что-либо в состоянии было интересовать его, кроме той мысли, которая продолжала угнетать его голову, то происшедшее затем обстоятельство должно бы было дать обильную пищу его размышлениям на тему о загадочности и сложности существа человеческого.

После того, что произошло в эту ночь, следовало бы ожидать, что поэтическая чета всё порвала, окончательно и радикально, между собой в этом мире… Совершенно напротив! Оба супруга стояли в дверях весёлые, сияющие, как «молодые» на другой день после брака, и приветливо улыбались Мехлюдьеву.

– Вы надолго уходите, г-н Мехлюдьев? – спросил поэт, озаряя ослепительным блеском зубов всю прихожую.

– Н-не знаю… Должно быть, надолго, – отозвался Мехлюдьевь, мрачно смотря в сторону двери на лестницу.

– Как ваше здоровье, г. Мехлюдьев? – спросила со своей стороны и дама с жгучими глазами, пленительно ему улыбаясь.

– Н-ничего… Благодарю вас…

– А какова погода-то? А? Не правда ли, а? Прелестная? Да? Вы согдасны? восторженно воскликнул поэт.

– М-да… Погода… Ничего… – буркнул Мехлюдьев, возобновляя своё намерение исчезнуть.

– У нас до вас просьба…

Но Куничка тотчас же перебила супруга и с той же пленительною улыбкой пропела умоляющим голосом:

– Мы очень, о-очень вас просим!..

– …Пожаловать к нам сегодня вечерком по-соседски… – продолжал поэт.

– Пожа-алуйста! – подтвердила с своей стороны и его подруга.

– Соберётся кой-кто…

– Поэты, писатели!

– Веды вы будете, да? Вы не откажете, да?

– Я… я… право, не знаю…

– Нет, дайте слово! – воскликнул поэт.

– Дайте честное слово! – настаивала с своей стороны и Куничка.

– Не знаю… я… право… – бубнил и терзался Мехлюдьев.

– Мы вас ждём, непременно! – заявил решительным тоном поэт.

– Непременно, слышите, слышите? И знать ничего не хотим! Слышите? – ещё решительнее подтвердила Куничка.

– Слышу! Прощайте! – отчаянным голосом крикнул Мехлюдьев, отдернул крюк, распахнул дверь, хлопнул ею и очутился на лестнице.

«Держи карман!» – размышлял он, вихрем свергаясь вниз по ступенькам. – «Ещё бы!.. Как же!.. Слуга покорный!»…

Он сбежал с лестницы, устремился через двор, нырнул под ворота, очутился на улице и слился с движением прохожего люда.

Если бы мы пошли за ним по пятам, то это путешествие нас порядком должно бы было измучить. Целый день мы могли бы видеть его бродящим по всем смежным улицам, вроде Николаевской, Надеждинской, Знаменской, по той или другой стороне. Мы могли бы видеть его у ворот того или другого дома всех этих улиц, внимательно читающим налепленные по бокам их билетики с извещениями о сдающихся комнатах. Потеряв его на время из глаз, мы могли бы его уследить на какой-нибудь лестнице звонящим у дверей какой-либо квартиры и снова стремящимся вспять… Мы отнюдь не расположены этого делать и предпочитаем привести его в сумерки, насилу волочащего ноги, прямо к закадычному другу его, Скакунковскому.

Деятельные ноги сего мужа, находившийся, как уже известно, в постоянном взаимодействии с его пылкой головой, нисколько не обременённые тяжестью его тела, бодро носили сие последнее по крошечной и невзрачной комнате, которой было присвоено громкое название кабинета.

– А! – сказал Скакунковский. – Здорово!

Мехлюдьев беззвучно мотнул головой.

– Садись, – сказал Скакунковский.

Мехлюдьев расслабленно дотащился до стула, плюхнулся на него, как мешок, и тотчас же удручённо поник.

Скакунковский смотрел на него выжидательно. Мехлюдьев молчал.

– Устал? – спросил Скакунковский.

– Устал, – угасшим голосом отозвался Мехлюдьев..

– Гм! Что же ты делал?

– Ничего.

– Гм! Где же ты был?

– Везде…

– Как? Что такое?

– Ничего… Искал комнату…

– Как искал комнату? Это что значит? Зачем тебе комнату?

– Переезжаю…

– Опять?!

– Опять!!

– Ты с ума сошёл!

– Иначе нельзя!

– Расскажи толком, в чем дело.

– Иначе нельзя, потому что… иначе нельзя! Красный флаг!

Скакунковский с беспокойством. даже со страхом взглянул на приятеля. Мехлюдьев молчал, уставившись в землю. Скакунковский попятился, потом робко спросил:

– Послушай… Ты… тово… У тебя голова ничего?.. Не болит?

– Ничего… Не болит… – отозвался Мехлюдьев. – Только я должен бежать…

Скакунковский ещё немного попятился.

– Это, брат, целая история. и я пришёл к тебе за советом, – продолжал Мехлюдьев. – Ты слушаешь?

– Слушаю, – дрогнувшим голосом сказал Скакунковский, продолжая со страхом смотреть на своего закадыку и садясь на почтительном от него расстоянии.

– Ну, так слушай. – начал Мехлюдьев и от слова до слова рассказал, что успел уловить из подслушанной им накануне беседы своего поэтического хозяина с обладателем замогильного голоса, затем описал ночные тревоги и всё затем происшедшее.

– Ну, и вот, теперь объясни мне, что все это значит?! – воскликнул он под конец.

– Слава Богу, – с облегчением вздохнул Скалунковский, – а я, признаться, брат, думал. что ты уж – тово…

– Что – тово?..

– Так, ничего… Я тебе всё это сейчас разгадаю!

Скакунковский сделал глубокомысленное лицо, Мехлюдьев ждал… Скакунковский стал ходить по комнате… Мехлюдьев ждал. Скакунковский сел и сделал опять глубокомысленное лицо… Мехлюдьев всё ждал. Но так как ничего из этого не вышло, то он, наконец, с нетерпением воскликнул:

– Ну, так что же, что же, по твоему?

– Человек с замогильным голосом, говоришь?

– Ну, да! Голос, как из водопроводной трубы…

– Гм! И он сказал: «выкинем красный флаг»?

– Да, сказал.

– Не сказал ли он ещё чего-нибудь?

– Ровно ничего!

Скакунковский приблизил губы к уху приятеля и шепнул одно только слово:

– Серд-це-вед!

– Ну-у? – попятился Мехлюдьев и, затем храбро прибавил: – Не может быть!

. – А кто же, по-твоему?

– А вот кто! – начал Мехлюдьев, и вдруг озарённый новой догадкой, воскликнул: – Издатель!

– А что ты думаешь! – тотчас же воспламенился и Скакунковский: – Очень может быть, что, это издатель! Да, конечно, это издатель! Издатель, набирающий сотрудников! Это ясно! Теперь и красный флаг понятен! Красный флаг – это направление! Вот видишь, видишь, как я проницателен?!

– Ну, а что значит, что я приглашён сегодня к хозяину на вечеринку?

– На которой будет и замогильный голос?

– Ну, этого я не знаю.

– Будет, непременно будет! – с уверенностью сказал Скакунковский. – Вот увидишь, что будет! Это ясно, как день, и вечеринка устраивается, с, целью вербовки сотрудников. Иди, иди, непременно!

– А что, если бы и ты? Знаешь, оно как-то вдвоём безопасней.

– Что же? Я могу! Приду! Непременно приду! Только вот попозднее… А ты торопись! Теперь уж пора.

– Я, пожалуй, пойду! – поднялся на свои длинные ноги Мехлюдьев. – Так придёшь?

– Приду, еcли толькo…

– Ну, что там ещё?

– Если только, катар не разыграется…

Мехлюдьев махнул рукою и поволок своё тело в прихожую.

VIII. Красный флаг.

Когда Мехлюдьев. сняв в прихожей пальто, переступил порог поэтической квартиры, взорам его представилось следующее.

Гостиная (совмещавшая в себе одновременно назначения: столовой, залы и кабинета), была освещена à giorno[5]. Свет эффектно сосредоточивался на большом обеденном столе, покрытым белоснежною скатертью и уставленном тарелками с яствами, в виде колбасы, сыра, икры и пр., нарезанных тонкими и нежными ломтиками и расположенных в эстетической симметрии, указывавшей на участие в этом поэтической руки хозяина, что, в гармоническом сочетании весёлой группы бутылок, стаканов и рюмок представляло картину, привлекавшую и услаждавшую взор. В глубине плавали облака табачного дыма и сквозь них, как в тумане, слабо вырисовывались фигуры сидящих на диване и креслах гостей и сверкали зубы хозяина.

– А! Наконец-то! Г-н Мехлюдьев! – пропел сладкий тенорок поэта, и в ту же минуту он очутился рядом с вошедшим, подхватил его под руку и повлёк к группе гостей, возгласив торжественным голосом: – Господа! Позвольте представить: г-н Мехлюдьев, наш писатель, которого, надеюсь, всякий из находящихся здесь…

Но в эту минуту раздался единогласный взрыв восклицаний, сопровождаемый шумом поднявшихся с своих мест гостей.

– Как же, мы знаем, знаем г-на Мехлюдьева! По его произведениям знаем! Очень приятно! Очень, очень!..

И несколько рук одновременно протянулось к Мехлюдьеву.

– Г-н Махреев! Г-н Шалов! – провозглашал хозяин.

– Очень приятно! – бормотал смущённый неожиданной для него овацией скромный герой наш.

– Г. Ногтиков! Г. Пухляков!

– Очень приятно!

Церемония представления кончилась и все заняли свои места.

Настало молчание. Овладевший своими чувствами герой наш поднял глаза на компанию.

Махреев смахивал на провинциала и был облечён в мешковатый сюртук и потёртый галстук, в котором торчала булавка в виде пронзённого стрелою сердца. Ногтиков был картавый, рыженький и лысенький молодой человек, перелистывавший лежавшую на столе какую-то книжку и почему-то улыбавшийся ехидной усмешкой. Шалов представлял из себя высокого господина с шевелюрою, напоминавшей растрёпанную копну зимовалого сена, которую он беспрестанно ерошил, дымя ожесточённо огромной сигарой. Что же касается Пухликова, то Мехлюдьев, с некоторым беспокойством узнал в нём обладателя замогильного голоса. Теперь, при ближайшем его рассмотрении, все страхи нашего героя разлетелись как дым, так как приходилось сознаться, что в наружности этого господина, за исключением нечёсаной шапки чёрных волос и взъерошенной бороды, не представлялось ничего ужасного. Он самым невиннейшим образом колупал в носу, устремив задумчивый взор на стол с закусками, и лицо его хранило одно выражение (постоянно ему присущее, как впоследствии убедился Мехлюдьев), какое бывает у человека. собирающегося чихнуть.

– Господа, – начал хозяин, – позвольте мне выразить своё удовольствие по поводу того, что моя скромная хата, в настоящую минуту, вмещает в себе предста…

Сильный звонок в прихожей дал всем понять, что скромная хата сейчас же должна будет вместить в себя ещё одного представителя. Вслед затем. в прихожей раздался приятный баритон вновь вошедшего гостя:

– Дома?

В ту же минуту что-то царапнуло в дверь, раз, другой, затем она распахнулась – и что-то чёрное, длинное, тощее ворвалось в круг почтенного общества.

Это было ничто иное, как пёс совершенно вульгарного, даже можно сказать, гнусного вида, слюнявый и лопоухий, с облезшими спиной и боками. Издав, в виде приветствия, лай самого дикого тембра, он обежал вокруг стола с закусками, сделал два-три хищных скачка и стремительно бросился к обществу, с очевидным намерением поздороваться с каждым из членов его, норовя облапить и лизнуть прямо в губы, в ответ на что раздались шлепки, топанье ногами и восклицания:

– Пшол прочь! Прочь! Мерзавец! Прочь!

– Нарцис! Тубо! – крикнул баритон из-за-дверей.

Но Нарцис, вероятно, офрапированный встреченным им приёмом, нырнул под диван и не подал никаких признаков жизни.

– Нарцис!

В дверях показалось жирное лицо, с окладистой, кучерской бородой и нависшей низко на лоб прядью чёрных волос. Маленькие, пытливые глазки быстро и с любопытством обежали всё общество, и затем в образовавшемся пространстве между половинками дверей вырисовалась плотная фигура, облечённая в узко-сидевший замасленный сюртук и таковые же гороховые панталоны.

– А! Вы уже здесь, господа? – добродушно заметила фигура.

Все гости были знакомы с вошедшим, за исключением Мехлюдьева, почему хозяин тотчас же и поспешил их познакомить:

– Г-н Мехлюдьев! Г-н Рыхликов! – И прибавил, указывая на последнего: – Будущая известность! Молодой драматург!

Будущая известность в замасленном сюртуке сделала по комнате несколько шагов взад и вперёд, крепко потёрла, ладони одну о другую и бросила взгляд на закуску…

– Нарцис! Прочь! – внезапно взвизгнул хозяин, бросаясь в конец комнаты, где Нарцис, успевший уже вылезти из-под дивана, ободрясь присутствием своего господина, стоя на задних лапах и упираясь передними в край стола, пристально смотрел на ломти ветчины… С помощью носового шатка, Нарцис был возвращён в границы приличия.

– Ах. господа, читали? Знаете новость? – воскликнул драматург, небрежно разваливаясь в кресле.

– Какую новость? – воскликнули все.

– Неужели никто не читал?

– Что. что такое?

– Да как же, помилуйте! – возопил драматург: – Неужели так-таки никто не читал?

Внимание всех было возбуждено до крайних пределов, но Рыхликов, очевидно, намеревался довести его до апогея, потому что ничего не ответил на вопрос, встал и прошёлся по комнате.

– Да говори же, пожалуйста, что такое? Экая у тебя привычка! Заинтересует всех и молчит!.. – раздражённо-замогильным голосом забубнил Пухляков.

Но Рыхлнков прохаживался себе, как ни в чем не бывало. и только проходя мимо Пухлякова, многозначительно улыбался.

Все с большим любопытством следили за его движениями.

– Слушайте, господа! – торжественио начал Рыхликов. – Во вчерашнем номере «Обще, доступной квашни»…

Но тут всё общество воскликнуло, как один человек:

– Знаем, знаем!

– Что вы знаете?

– Вот те на!

– Эка новость!

– Критическая беседа Скорпионова…

– Читали, читали!

– Ну. а если читали, то нечего и рассказывать! – спокойно заключил Рыхликов, снова обращая свои любопытные глазки на стол с закусками.

– Господа… – начал. Бог весть в который уже раз хозяин, – позвольте мне выразить…

Но и на этот раз речь его была прервана в самом начале. Дверь рядом с диваном, ведущая в спальню и остававшаяся раньше всё время затворённой, стремительно распахнулась, треснув прямо в плечо сидевшего ближе всех. к ней поэта, тотчас же мелькнула и скрылась, мгновенно, как молния, толкнувшая его нога в башмаке и затем открылось торжественное шествие Матрёны, облечённой в шумящее при каждом движении новое ситцевое платье и несущей большой поднос с налитыми чаем стаканами, а за ней по пятам шла сама хозяйка с лоточком, в котором возвышались привлекательной горкой сухари, крендельки и сдобные булочки.

– А-а-а, чаек! – не проговорил, а как-то сладостно прорычал драматург, первый протягивая руку к стаканам и погружая другую в вазочку с сахаром, причём два куска упали и покатились по полу. В ту же минуту вынырнувший из-под дивана Нарцис поспешил затушевать неловкость, своего господина, похитив оба куска, между тем как Рыхликов галантно расшаркивался и держа стакан в левой, руке, правую протягивал хозяйке.

Все занялись чаепитием. Воцарилось молчание. Вновь появилась Матрёна, отобрала пустые стаканы, и снова опять появилась с наполненными горячею влагой, Рыхликов отверз уста и рассказал анекдот. К сожалению, он оказался, по заявлению всех, где-то уже давно напечатанным. Опять воцарилось молчание. Рыхликов отверз снова уста и рассказал ещё анекдот. Этот нигде не мог быть напечатан, потому что, по свойству своему, отнюдь не должен был касаться женских ушей, вследствие чего Рыхликов рассказал его, затворив предварительно дверь и значительно пониженным голосом. К сожалению, и этот анекдот тоже оказался давно всем известным. Снова воцарилось молчание. На лицах гостей выражалось томление. Взоры всех неподвижно покоились на заманчивой плоскости, покрытой белоснежною скатертью и уставленной яствами… Опять, в третий раз, отверз уста свои Рыхликов, и тихим, мечтательным голосом à part, произнёс:

– Водчонки теперь хорошо бы?..

Пухляков кашлянул. Ногтиков высморкался. Остальные хранили спокойствие.

Но хозяин в ту же минуту воспрянул со стула и заверещал. радостно сверкая зубами:

– A. в самом деле, ведь хорошо? Да, хорошо? Вы согласны?

– Мм… оно, пожалуй, ничего… хорошо… закусить… Что ж, ничего! – замогильным голосом отозвался со своей стороны Пухляков.

– И выпить! – подтвердил драматург, энергично потирая ладони.

– В таком случае покорно прошу… Господа! Покорно прошу! – пропел хозяин..

Гости дружно снялись с мест и двинулись гурьбою к столу, влача за собою седалища. Чрез минуту стол яств представлял приятное для глаз сочетание носов, бород и усов с тарелками, стаканами, рюмками… Послышалось бульканье льющейся живительной влаги, чоканье, кряканье, и опять и опять, бульканье, чоканье…

– Господа. – начал хозяин, – позвольте мне сказать, что мне необыкновенно приятно…

Но и на этот раз судьба помешала окончанию столь упорно начинаемой речи, так как в ту же минуту разыгралось событие самого неожиданного, фантастического свойства.

В кухне послышались – вопль, грохот, возня, – и, вслед затем, в комнату стрелою ворвался провиденциальный Нарцис, волоча по полу в пасти какую-то тёмную массу, а вдогонку за ним в открытое пространство дверей, влетело и грохнулось о пол полено…

Среди наступившего тотчас смятения раздался голос хозяйки, которая выбежала из кухни и всплеснула руками.

– Боже мой ростбиф!.. Ах. какое несчастье!.. Нюничка! Нюня!.. Ростбиф!.. Ведь он ростбиф стащил!

– Господа!.. Пожалуйста!.. Ради Бога! – завизжал и заметался хозяин. – Помогите! Держите! Ловите!

И он, с опасностью размозжить свой открытый и поэтический лоб, ринулся на четвереньках к дивану, где, во мраке, рыча, урча и давясь, хищный Нарцис самым эиергичным образом расправлялся с добычей.

Конечно, было бы постыдно отнестись с равнодушием к такому наглому нарушению всяких прав собственности, проявленному хотя бы со стороны неразумного пса, почему кое-кто из гостей схватили со стола по свече и, в одно мгновение ока, в углу перед диваном образовалась весьма живописная группа на четвереньках всех участников пиршества, между тем, как сам счастливый обладатель Нарциса, успев во время смятения налить и отправить в рот рюмку водки, воскликнул, торопливо глотая закуску и тоже бросаясь к дивану:

– Ах, какая каналья! Вот я сейчас его вздую!

Оставалась на ногах одна только Куничка, которая, стоя поодаль и ломая руки, с мучительным ожиданием следила за результатом происходившей у дивана борьбы с наглым хищником. Вместо самого хозяина виднелись только подошвы его сапогов, между тем, как всё туловище исчезало под диваном, в опасном соседстве Нарциса, и оттуда слышался глухой задыхающийся голос поэта:

– Нарцис! Тубо! Каналья! Тубо!

– Нарцис! Тубо! Нарцис! – вторила группа гостей на четвереньках.

– Р-р-р-р… Гам, гам! – отвечал из под дивана раздражительным басом Нарцис.

– Господа, я дегжу за хвост его! – прокартавил торжествующим голосом Ногтиков. – Тащите из зубов его гостбиф!

– Тащите ростбиф! – слышался отчаянный голос Махреева.

– Ах, шельма! Кусается! – воскликнул обладатель замогильного голоса.

– Р-р-р-р… Гам, гам!

В одно мгновение ока группа перед диваном шарахнулась в разные стороны. Кое-кто вскочил на ноги. Дело в том, что осаждённый Нарцис рискнул на диверсию. Ухватив крепко в зубы оставшийся кусок ростбифа, он ринулся грудью на осаждавших, перепрыгнул через тело хозяина, повалил навзничь Мехлюдьева, выронившего при этом из рук свечку, и вихрем устремился в дверь спальни, не выпуская из пасти добычи.

Сражение было, очевидно, проиграно.

– Эх, свинство какое! – заявил Пухляков, кряхтя и подымаясь с коленей.

– Я дегжал за хвост его, что же вы не тащили? – укорил его, тоже подымаясь на ноги, Ногтиков.

– Что ж не тащили! Кусается! – оправдывался обладатель замогильного голоса.

Сам хозяин уныло молчал и даже не улыбался. На нем ярче всех отражались следы геройской борьбы. Поэтический лоб его лоснился от пота, и на нем виднелась даже в одном месте ссадина… Кончик носа был обвит паутиной. На самой середине груди крахмальной сорочки, зияло, как рана, тёмно-красное пятно от подливки… Руки были покрыты пылью и грязью, словно на них надели перчатки… Он тотчас же скрылся, чтобы привести свою внешность в порядок.

Общество снова столпилось у стола, отряхиваясь, чистясь, и собираясь с мыслями и чувствами. Промелькнула стремительно в спальню Матрёна. Через несколько минут она промчалась обратно в кухню, влача за шиворот упиравшегося и огрызавшегося виновника всей кутерьмы… Рыхликов обвёл взором общество и заявил:

– Что ж, господа? Надо выпить!

Ответом послужило молчание. Тем не менее все заняли свои прежние места, налили, чокнулись, выпили и закусили.

– Повесить её надо, проклятую! – вырвался из кухни довольно явственно голос Матрёны. В ту же минуту мужественный баритон обладателя Нарциса звучно воскликнул:

– Повторим ещё, господа?! По водчонке!

– Шляется с эдаким…

– Господа, кто читал последнюю брошюру, – прогремел настойчиво Рыхликов, – брошюру, которая… как её?.. э… э…

– Какую брошюру? – откликнулось застольное общество.

– Да вот, как её… заглавие… чёрт…

– И как это её угораздило, подлую… – в виде intermezzo раздавался голос Матрёны.

Как бы то ни было, беседа мало-помалу вступила в своё надлежащее русло. Разговор оживился.

Послышался спор. Раздались восклицания.

– Егунда! – кричал Ногтиков.

– Господа, нужно же быть европейцами! – покрывал всё и вся баритон Рыхликова…

– Ну, да, европейцами? – бубнил Пухляков: – Россия – сердцевина… Я говорю – сердцевина…

– К чёрту Европу, – крикнул Шалов, вставая. – Пора нам быть самобытными.

– Ну, да, самобытными! – бубнил Пухляков.

– Выпьем за самобытность!

– Выпьем за самобытность!

– Господа, господа, однако, Европа… – вопил, покрывая все голоса, драматург.

О хозяине словно забыли. Зияли отверстые рты, сверкали глаза, гремели тарелки и звучали стаканы… Словом, когда поэт вернулся в среду своих гостей, он застал все общество в большом одушевлении, а путешествовавший по всем направлениям стола графин с живительной влагой – нуждающимся, не смотря на почтенные размеры свои, в радикальном дополнении содержимого.

– Господа! – запел тенорком поэт. – Мне весьма приятно видеть, что некоторый неприятный и даже, можно сказать, прискорбный… да, неправда ли, прискорбный случай, нисколько не расстроил…

– А разве жаркого не будет? – осведомился пониженным голосом Рыхликов.

– …Не расстроил вашего расположения духа, и я вас вижу весёлыми… да, не правда ли, весёлыми… и оживлёнными! II я очень рад. что мы, вот, все пишущие, вместе! За ваше здоровье, господа!

Эта заветная речь, которую, наконец, удалось докончить хозяину, была приветствована дружными восклицаниями.

– Ура! – крикнул Шалов, – Господа! Я предлагаю выпить за здоровье нашего почтенного хозяина, поэта Нюняка! Ур-ра!

– Ур-ра! – подхватило все общество.

– Господа! – крикнул Махреев, – предлагаю выпить за процветание литературы!

– Родной литературы… Русской… – подхватил Пухляков.

– Русской! Русской!

– Родной!!

– Родной! Родной!

– Ур-ра!

– За процветание нашего кружка!

– За единение нашей дружбы!

– За единение, господа, за единение!

– Ур-ра-а!!

– За единение молодых писателей, ур-ра!

– Ур-р-р-ра-а-а!!

– Господа, прошу выслушать меня! Выслушайте меня, пожалуйста! – визжал и метался от одного к другому, сверкая зубами, поэт.