скачать книгу бесплатно
– Это Устыыр.
– Что?! – воскликнули Сардан и Ашаяти одновременно. – Как Устыыр? Он стал птицей?
– Не птицей, не зверем. Устыыр исчез, он не человек больше. Не иэзи. Он земля под ногами, облака над головой. Он мокрые листы здешних деревьев и волны на реке. Шаманы называют эту птицу хаыршах. Каждый шаман связан с хаыршах через иэзи его сущности, связан с сущностями Верхнего и Нижнего Миров, как связаны цветы в поле и муравьи на деревьях. Когда умирает шаман – умирает тело. И если шамана хоронят должным образом, то иэзи его тела перемещаются в хаыршах и позволяют птице странствовать между мирами. Часть сущности Устыыра живет в хаыршах.
– Что это значит? Сознание Устыыра передалось птице?
– Нет, Устыыр мертв, но часть его побуждений Среднего Мира, часть его стремлений и сущности вместе с иэзи стали частью хаыршах. Эта птица состоит из сущностей многих шаманов. Сущности и силы могущественных шаманов далекого прошлого и будущего стали частью хаыршах. Их мысли владеют теперь птицей. Мысли травы и кустов, мысли гор и морей, мысли всего, к чему вы можете прикоснуться руками и всего, к чему не можете. Это чудовищное создание.
– Это для меня как книжки читать, – заявила Ашаяти. – Я ничего не поняла.
– Много людей погибнет, когда ведомый страстью Устыыра хаыршах заберет тангыыр. Если не вообще все.
– Вот это друзья у вас, – сказала Шантари. – Кто такой этот Устыыр? У него зуб болит? Встал не с той ноги и хочется кого-нибудь убить? Хотя и у меня такое бывает…
– Я не могу знать желаний Устыыра. Я видела его лишь несколько раз и никогда не говорила ему слов. Никому не ведомы мысли шамана, но каждый из нас томим одной жаждой. Каждый шаман имеет мысль, которой нет у других. Вы должны знать это. Шаманы – не люди. Часть нашего тела и нашей сущности – иэзи. И эти иэзи, как мы наполовину они, так и они наполовину мы. Наполовину люди. Через иэзи мы чувствуем Средний Мир, мы слышим и видим Нижний и Верхний Миры. Камланием мы обращаемся к иэзи всех миров и ко всему живущему, ко всему умершему и не родившемуся. Мы люди Среднего Мира лишь наполовину. Потому нас нельзя победить, и потому наша жизнь соткана нитью страданий. Наша жизнь – кровоточащая рана в том месте, где нет второй половины. Мы разорваны на части. Мы живем в Среднем Мире, и в Нижнем Мире, и Верхнем одновременно, мы повсюду, как деревья, с которых ветер сорвал листья и разметал по свету. И наши раны болят. Они болят каждый миг нашей жизни. Каждый вздох шамана несет ему страшную боль. И чем больше иэзи нас окружает – тем сильнее, тем невыносимее страдания. Когда иэзи слишком много, боль может забрать у шамана разум. В Ооюте такие поля есть и такие рощи, ущелья и селения – куда не зайти ни одному шаману. Иэзи живут в таких местах. И если шаман прикоснется к ним, то умрет от боли. Иэзи – часть нашей сущности и наша сила. Благодаря им нас боятся, превозносят и презирают. И они – наше проклятие. Иэзи обрекают нас на вечные страдания. И мертвым шаманам не найти покоя. Все три мира ненавидят нас. И мы не принадлежим ни одному из них. Все три мира разрывают нас на части. Мы повсюду – и нигде. Тангыыр может это изменить, может избавить шаманов от проклятия.
– Как? – спросил Сардан. – Чего хотел Устыыр? Подчинить духов? Стать королем шаманов?
– У меня нет таких мыслей, – Кюимеи покачала головой. – Я не видела дыхания Устыыра. Жажда покоя и добра вырастили в нем желание владеть тангыыром. Но его путь к добру шел по дороге зла. Хаыршах живет мыслями Устыыра. Он хочет тангыыр, чтобы призвать иэзи всех миров. Он заточит их всех в тангыыре – и уничтожит навсегда.
– Зачем?! – не понял Сардан.
– Терзающее шаманов проклятие боли исчезнет вместе с иэзи. Мы живем с этой болью с рождения и каждый день проклинаем свою жизнь. Вы не знаете этих чувств, но можете их понять. Суньте руку в костер, и у вас останется лишь одна мысль, как вынуть ее обратно. Шаманы в костре всем телом и не могут его покинуть.
– Ну так отдай ему посох и всё, – сказала Ашаяти.
– Вы не понимаете. Иэзи – часть мира, часть сущего. Они часть всего, и без иэзи нет жизни. Уберите стены – крыша свалится на землю и убьет всех под ней. Нельзя просто вынуть из тела больную печень. Нельзя отсечь голову и не убить человека. Вместе с иэзи – погибнет мир. Города падут под землю, океаны затопят степи, холодные реки проглотят деревни, разломятся горы. Люди, хранящие в своей сущность крупицы иэзи, такие люди как Джэйгэ или музыкант, непременно погибнут. Человек не живет без сердца. А земли, рек и гор нет без глаз, которые их видят, без рук, которые к ним прикасаются.
– Без мозгов люди вполне уживаются, – не согласилась Ашаяти.
– Уж ты-то знаешь, – кивнул Сардан.
– Мир обратится в руины, – закончила Кюимеи.
– А что шаманы? – спросил Сардан. – Что случится с вами, если в вашем теле так много иэзи?
– Кто знает такие мысли? Кто не видел зимы, тот не знает какой холодный снег. Боль сильнее страха, а шаманы не боятся смерти. Кто хочет жизни, где есть одна боль? Вы, люди, ищете счастья в чужих глазах, а мы в избавлении. У шаманов всего одна мечта.
– И у тебя?
– Я слабая шаманка. Я почти не занималась камланием и никогда не брала в руки бубен. Отец ничему меня не учил. Иэзи не смотрят на меня, и мои чувства слабы. Чем могущественнее шаман, тем сильнее его боль, – она помолчала пару секунд. – Мои глаза видели руки отца. Они были изуродованы шрамами от ножей и зубов. Так он пытался одолеть одну боль другой.
Карета проехала через небольшую рощицу на склоне и оказалась на окраине заброшенного города. Высокие дома чернели пустыми окнами в зарослях кустов, сквозь трещины в толстых латеритных стенах протискивались из тьмы ветки деревьев, как трава сквозь кости брошенного в степи скелета. Потрепанные серые листья трепыхались под дождем, уныло тянулись к земле тусклые цветы. На холме стоял дом с обвалившимся наполовину стеклянным куполом, а позади него высились длинные трубы. Карета свернула ко дворам. За оградкой поскрипывали какие-то непонятные металлические конструкции, а дальше Сардан увидел разбитые качели. За городом обуглившимися трупами лежали руины древних мануфактур, давно покинутые и забытые. А некоторое время спустя среди заросших полей показалась деревушка с хлипкими домиками из древесной коры. В отличие от красноватых громад города, в этих нищих шалашах жили люди. За ставнями мелькал огонек, пугливые струйки дыма скромно поднимались из труб. Прямо по заросшему полю шла старуха и тащила за спиной корзину с дровами.
И внезапно среди поля вырос лес – гнетуще бесцветный, высоченный, трепыхающийся нищенскими лоскутами листьев. Между деревьев шевелились безобразные волосатые существа с длинными тонкими лапами и бесформенными прыщавыми физиономиями. Настороженные звери переползали с ветки на ветку и провожали карету бессмысленными взглядами.
– Какие замечательные страшилища, – прервала затянувшееся молчание Шантари.
– Прямо возле деревни, – добавил Сардан.
– А что вы хотите, господин музыкант, и чудищам надо где-то жить, – сказала Шантари. – Они-то многого не просят – деревце, кустик, они и без дверей уж как-нибудь обойдутся. Были бы двери – всё равно бы не запирали, – она подумала и продолжила с горькой улыбкой: – Хотя чудища, конечно, бывают разные. Кому-то хватит и маленькой норки, а самым гадким подавай золотые дворцы с канделябрами. Я недавно была на юге Ланхрааса и сейчас возвращаюсь в Чауянати. По реке не проплыть! Всё запружено ботами, джонками, баржами каких хотите размеров и высот – все тащат лес, бревна! Вывозят даже пни и гнилой хворост, всё вообще. Весь юг – пыльная пустыня. По берегам Аривади – полумертвые деревушки, заросшие поля цветут обреченно и печально – и никакого леса! Мы плыли неделю и не видели ни одного деревца. А местные ланхры и кариты с холмов рассказывали мне, что еще лет тридцать назад вместо сухих лугов и пустынь росли джунгли. Как раз тогда, после многих лет изгнания, к власти в Ланхраасе вернулись короли, и повсюду двинулись армии лесорубов. На бревна ломали и мануфактуры прежних времен, мастерские, которые стали никому не нужны. Мы проплывали мимо останков одной из них – там повсюду разбросаны инструменты, все эти молотки, клещи, наковальни. И ни души вокруг… На старых верфях, где тридцать лет назад строили грандиозные корабли, нам не смогли починить руль на шхуне, потому что не нашлось умельцев – деды умерли, а молодежь научилась разве что деревья рубить… Пока в Чауянати не затихают танцы, некому следить за руинами, за дамбами. Аривади с каждым годом всё дальше выходит из берегов, смывает деревни и последние посевы. А потерявшие леса звери юга стадами уходят на север и толпятся в здешних рощицах, как драгоценности в королевской сокровищнице. Где раньше бегал тощий вепрь на один лес, теперь под каждым кустиком клыкастое чудище. Шагнешь беззаботно – сунешь ногу кому-нибудь в пасть.
– Какому-нибудь тайэ, вроде тех, что напали на нас в лесном городе, – сказал Сардан.
– Стыдно признаваться, но эти дикари дальние родственники демонов. Хотя между людьми и шимпанзе, в конце концов, тоже ощутимое сходство.
– Мне кажется, эти тайэ больше похожи на матараджанских веталов.
– Веталы бывают разные, дикие и не очень. В Матараджане некоторые из них вертятся в аристократических кругах, есть даже знаменитый писатель. Пишет исторические романы, хотя сам неграмотный и всё выдумывает. Но с удовольствием поносит в книгах предыдущую династию, поэтому его много печатают. В какой-то степени и веталы наши родственники. В каждой семье должен быть свой дуралей. Родством с маками и орангутангами тоже не особо возгордишься.
– Что?! Твои родственники – макаки? – хихикнула Ашаяти.
– Не макаки, а веталы, – терпеливо объяснила Шантари. – Не родственники, а представители одного отряда. А макаки – это твои родичи.
– Ни одной макаки в семье еще не было! – возмутилась Ашаяти.
– И у меня, – подтвердил Сардан, – но некоторые называли макакой меня.
– Бабуином, – поправила Шантари.
– Голозадым, – добила Ашаяти.
Сардан посмотрел на нее и улыбнулся.
– Что? – насупилась девушка.
– Хочет сказать, что ты сама та еще мартышка, – расшифровала взгляд музыканта Шантари.
– И почему же не говорит?
– Боится.
– Правильно делает. Бабуин.
– Какие вы ядовитые, – расстроился Сардан и отвернулся к окну. Он долго молчал, а потом заговорил так внезапно, что Шантари выпустила из пальцев хвост: – Я никогда прежде не был в Ланхраасе, но слышал много рассказов о красочной стране Великой Реки, вода которой отражает обсыпанные гуавами и лимонами деревья, где на берегах стоят величественные красные города и люди под вечно голубым небом не бывают голодны. Но мои глаза не видят ничего кроме серости. Такой же серости, как и повсюду – куда ни пойдешь. У каждой птицы свой цвет, а страдания у людей одинаковые.
– Что поделать, сияние прежнего Ланхрааса теперь заперто в сокровищницах королей и купцов, – сказала Шантари. – Дети толстосумов расплясывают лесное золото на балах Сенегримы и Ракасинги, растрачивают в развратных кутежах добытое разорением Ланхрааса, а когда закончится лес и здесь больше нечего будет взять, вся эта братия, все эти короли и хозяева чужих жизней – все вместе потекут за моря, кутить и разорять другие несчастные народы. У таких нуворишей нет родины, их совесть, семья и боги – золото, и они умеют находить золото во всем. Вы знаете, сколько было в Ланхраасе школ? Тысячи. А теперь осталась одна – в столице, в Чауянати. Сэкономленные на школах средства сияют в министерских сокровищницах. А сколько было лечебниц? Мануфактур? Мастерских? Еще недавно Ланхраас был богат и силен, он жил как умирающий аскет, который в последние мгновения жизнь захотел перепробовать всех жизненных удовольствий. Мастера сооружали невообразимые механизмы, изучали звезды, спускались на дно океанов, они построили каналы и дамбы на Аривади, которым завидуют Матараджан и Великая Нима, с их постоянными наводнениями. Поля плодоносили и в Ланхраасе не было голодных! Возводились театры и концертные сцены. Поэзия старого Ланхрааса – вершина человеческого искусства! А их корабли из металла? Они резали северные льды! И в один миг всё рухнуло под давлением человеческой алчности. Всё, что осталось от былого великолепия – руины и кости. Нет больше мануфактур, лечебниц, школ. Новая поэзия неинтересна и сочиняющим ее поэтам. А видели бы вы театры!.. Впрочем, еще наглядитесь. Печально, что нынешний Ланхраас не совсем понимает кем он стал. Он продолжает жить прошлым, продолжает воображать, будто по-прежнему сияет, как и много лет назад, и полагает даже, что достижения прошлого, подвиги тех давно ушедших людей, с их возвышенными мечтами и ценностями, – это подвиги ожиревших королей нашего времени. Как будто не люди прошлого, а он, новый Ланхраас, танцующий на костях, накормил обездоленных и вырастил прекрасный сад…
– Может быть…
– Нет, господин музыкант. Сада больше не будет. Люди больше его не хотят. Они разучились видеть красоту.
13
Птица провалилась сквозь паутину ветвей и рухнула в траву. Моросил надоедливый дождь, струился по листьям, шумел вразнобой. Хаыршах пошевелился, но встать не сумел. По лесу медленно ползла сизая, почти прозрачная река. Миллионы крошечных духов стлались по земле, просачивались через широкие деревья, кружились легкомысленно в ветвях. Птицу скрючило от боли. Она содрогнулась и все-таки сумела перевернуться. Кинжал Ашаяти, застрявший в костях крыльев, выпал на землю. Обессиленная давящей болью птица поползла прочь. Черепом вперед продиралась она сквозь сплетения трав и кустов, всё равно куда – лишь бы подальше от этого сизого потока!..
Птица поскользнулась на луже и камнем покатилась по склону, стукнулась о ствол одного дерева, о пенек другого. Хрустнули голые кости, из груди выскочило ребро и потерялось где-то в зарослях. Птица кувыркнулась с обрыва и рухнула на берег взволнованной реки.
Хаыршах поднял голову. Духи остались позади. С серого склона сползала серая грязь и лилась в серую реку под серыми небесами. Птица встала и подошла к воде, глянула на свое отражение. Клюв разбит, в черепе трещина, зато черные глаза живо клубятся, пыхтят ядом.
Птица заклокотала, захрипела, и объятый ужасом мир услышал ее жуткую песню. Из придавленных к земле кустов, из-под камней и переломанных корней поваленных деревьев полезли на свет извивающиеся черви.
14
На въезде в Чауянати, столицу Ланхрааса, карета замедлила ход и потащилась сквозь прорывавшуюся в город толпу. У высоких золотых ворот со страховидными чудищами на башне шатались беззаботные стражники в сложных чешуйчатых доспехах с красноватым и золотым орнаментом, донимали прохожих – нахально копались в торговых повозках, растаскивали по карманам всё приглянувшееся, с мерзкими шуточками щупали мужчин и женщин и стегали плетками тех, кому «не к лицу хитрая морда». Совсем интересных уводили за угол, где угрожали, плевались и вымогали взятки. Собравшиеся у ворот крестьяне, ремесленники и мелкие торговцы все как один были тощие, оборванные, грязные от бесконечных дождей, зато каким разнообразием типажей отличались от них стражники! Толстые и тонкие, высокие и низкие, заросшие и лысые, чистые и чумазые, старые – и даже дети лет по двенадцать, не больше. Эти мелкие вели себя особенно нагло – лыбились с надменностью скудоумных королей и, довольные своей малолетней властью, подгоняли дрожащих от холода крестьян пинками.
– Что за балаган тут? – Сардан выглянул из окна и едва не получил локтем в лоб. – Ой… стражи намело, как мусора ветром.
– Тут всегда так, – сказала Шантари. – Посмотрите на музыкантов у стены? Они играют торжественный королевский марш.
Трое тощих оркестрантов в углу исполняли что-то запутанное и очень пьяное.
– Почему они голые? – проворчал недовольный зрелищем Сардан. – Их как будто из борделя выгнали.
– Возьмусь предположить, что одежда для них слишком большая роскошь, – сказала Шантари.
Лошади остановились совсем. Отовсюду гомонили, но Сардан не мог разобрать ни слова – только Шантари понимала местную речь. В стены кареты постукивали локтями, шуршали плечами. Где-то рядом стражники таскали за рукава протестующего мужчину, тот отбивался ногами, и толпа рассеивалась водоворотами при каждом пинке.
– Это надолго, – сказала Ашаяти.
– Нет, нас сейчас пропустят, – невесело улыбнулась Шантари. – Но сначала помнут хулигана.
– Что там случилось?
– Стража обыскивала корзину дубильщика и раскидала по земле всю кожу. Дубильщик стал сопротивляться, и его обвинили в неуважении к страже и королю.
– Так их никто не уважает, – развел руками Сардан.
– Вот они и надеются исправить это кулаками.
Джэйгэ косо поглядывал то в окно, то на демоницу, нетерпеливо скрипел ногтями по стенке кареты.
Вокруг пастуха с козами собралась целая делегация. Загибая пальцы, напряженно морща лбы, досмотрщики силились пересчитать животных, матерно спорили и нервничали от насмешливых взглядов. Стражники умели считать лишь до пяти, а коз было девять. В конце концов стадо разделили и большую часть, несмотря на нерешительные протесты пастуха, увели куда-то за угол.
Разъяренный разбитым при осмотре кувшином сборщик пальмового масла махал руками и остервенело рвал одежды – себе и окружающим. Дальше у стены стражники с копьями стучали древками по головам торговцев солью. Те, затравленные и покрасневшие, что-то лебезили быстро-быстро, дергали руками и не знали куда спрятать дерзкие взоры. Стражники смотрели на торговцев с такой злобой, что даже презрительные взгляды их как будто рычали.
– Вон те, у стены, пожаловались на высокие поборы за въезд в город, – сказала Шантари. – Стражники не стушевались и обвинили ябедников в подстрекательстве и измене. Теперь выбивают признание – откуда подговорили жаловаться, из Сенегримы или из Ракасинги? Когда торговцы умоляют прекратить избиение и говорят, что им больно, стража допытывается – откуда вас подговорили сказать, что вам больно, из Сенегримы или из Ракасинги? Когда торговцы просят не забирать весь их товар и все деньги – вы сами можете догадаться, что говорит стража. В любом случае, потом и этих обвинят в неуважении к королю.
К музыкантам, игравшим торжественный марш, присоединился еще один, с барабаном, и музыка над площадью загремела с новой силой – диссонантная и такая рыхлая, будто ее тоже били ногами. Вопли стенающей толпы звучали хором в этой трагикомичной опере.
Карету Шантари, дорогую и внушительную, с золотой отделкой, со скелетом на козлах, пропустили без досмотра. Стража на воротах почтительно посторонилась.
Чауянати жался к узкой бухте на берегу океана. Столичные дома были традиционно многоэтажными, и каждый верхний этаж обязательно строился уже нижнего. Крыши с башенками венчали шпили с фигурками натов, местных духов. Несмотря на богатую резьбу, сложные орнаменты с россыпями мелких деталей, колонны с изощренными капителями – всё было покрыто однообразным белым штуком, чтобы сиять на солнце благочестиво и скромно. Но белые камни Чауянати покрывала серая пыль, которая во время дождя свисала с карнизов комьями, а в сухую погоду разносилась по городу пеплом.
Карета вскоре выбралась из предместий и покатила по аккуратной мостовой. За цветущими изгородями высились роскошные дома столичных богатеев, у дверей толпились пугливые слуги. Вдоль тротуаров торчали прихотливо изогнутые фонари, разъезжали, позвякивая колокольчиками, помпезные экипажи, а в тени обвешанных цветастыми украшениями деревьев гуляли люди в пышных одеждах, дамы обмахивались веерами пестрых расцветок и замысловатых форм. Богачи Чауянати и лошадей одевали в платья.
За поворотами, куда порой сбегала дорога, виднелись прикрытые роскошью главной улицы побитые глиняные домики столичной бедноты, заросшие тропинки, запряженные людьми телеги и нищие, босоногие дети. И торчавшая щитом стража не давала этим мирам соединиться.
Джэйгэ смотрел в окно хмуро, и взгляд его скользил по одеждам прогуливавшихся в парках толстосумов так же, как скользят по нежной коже острые когти.
На стене висела большая – на весь этаж – афиша о выступлении какого-то модного певца, а рядом стоял мужчина в строгой деловой одежде и распевал во всю глотку похабную песню. Неподалеку, ничуть не смущаясь, прогуливались состоятельные господа с детьми и благосклонно улыбались исполнителю.
– У нас такие песни и в притонах петь стесняются, – скривился Сардан.
– Это зазывала, – протиснулась к окну Шантари. – Распевает песни, что будут исполняться на концерте. Вон и афиша с портретом. Один из здешних певцов. Я встречала его как-то по приезде в Ланхраас несколько месяцев назад. С красавцем на портрете, конечно, ничего общего. Вздувшийся красный нос, вялые щеки до плеч, губы вечно в слюнях. Фу!.. Он, кажется, родственник кого-то из министров, или знакомый, или родственник знакомых, короче – свой человек, ручной, выступает, где хочет. Все концертные площадки Ланхрааса под управлением властей, и разрешения играть на них выдаются только личным, карманным. Этому, щекастому, когда я уезжала пожаловали дворец – за заслуги перед народом и искусством. Уже не первый дворец, насколько мне известно. А каковы заслуги – вы слышите. Надеюсь, успеем отъехать, пока не началась самая вакханалия. Не буду рассказывать, что сейчас случится, у меня от такого язык отвалится. Но что поделать? Где творчество меряют золотом, там искусство – порнография. У возвышенного нет шансов перед пошлым. Можно забрызгать грязью чистоту, но не всё в мире отмывается. Гляньте, например, сюда.
Шантари кивнула на коротышку под пестрой афишей на углу. Он стоял в окружении коленопреклоненных слуг и плевал им в лица.
– Еще один зазывала. Это выдержки из спектакля на афише. Два часа артист со сцены оплевывает сидящих вокруг него. И это весь сюжет – больше там ничего не показывают.
Возле толпы бегал второй зазывала и кричал режущим голосом:
– Приходите все! Приходите все! Блистательные выступления народного кумира Ланхрааса, прекрасного и бесподобного, исключительного и нестареющего Тхуньяна Мауко! Незабываемое представление великого артиста, лауреата всех королевских премий! Два народных спектакля в одном! Классическая пьеса «Ведерко соплей» и новинка сезона – «Новое ведерко соплей»! Приходите все! Насладитесь великим искусством Ланхрааса! Начало – после обеда!
– Кто-то ходит это смотреть? – скривилась Ашаяти, не разобравшая речи зазывалы.
– Признаюсь, я ходила.
– Тьфу, я никогда тебе не доверяла!
– Не по собственной же воле, не нужно на меня смотреть с таким презрением! Месяца три назад меня пригласил один из больших чиновников, который думал таким образом заполучить мое расположение. Лучше бы пирожное подарил… Искусство Ланхрааса – это искусство его элиты, а гнилое дерево дает гнилые плоды.
– Гнилое дерево не дает плодов, – поправил Сардан.
– Может быть и так. Природа умнее людей.
Наконец карета свернула в сад, проехала по заросшей кустами аллее и остановилась у громадного особняка с островерхой башней на углу.
– Моя скромная развалюшка, – прокомментировала Шантари.
В «развалюшке» было четыре этажа с огромной лоджией наверху и витиеватыми узорами на карнизах. Отдельно располагались флигель для прислуги и окруженный цветами погреб для вина, большой фонтан со статуями и прогулочная площадка в саду.
– Скромность ваша добродетель, госпожа, – произнес пораженный роскошью Сардан.
– Скажи честно, где ты заработала такое богатство? – сказала Ашаяти.
– Богатство не зарабатывают, моя милая, его отбирают. Тебе ли не знать? – печально улыбнулась Шантари
Меланхоличный кучер вяло сполз на землю, поднял руки кверху, чтоб покрутить уставшие кости, а тем временем из дворца посыпались скелеты. Они окружили свою госпожу и, не проявляя особого почтения, потащили всех в дом. Один Джэйгэ, насупленный и мрачный, остался стоять на ступеньках крыльца.
– Прошу вас, – улыбнулась ему Шантари и показала на вход.
– Я должен найти Сююрин, – сказал Джэйгэ.
– И куда вы пойдете, молодой человек? Мои милые слуги, – она кивнула на орду мельтешащих кругом скелетов, – перевернут весь Чауянати от вшивых темниц до будуаров принцессы скорее, чем вы научитесь говорить хотя бы слово на ланхри, а это один из трех местных языков. Мои пустоголовые красавцы куда смышленее и полезнее, чем вы воображаете. В этой стране еще не родился человек, что посмел бы не ответить на их вежливые вопросы, и нет такой двери, которую они не сумели бы растворить. Ни у кого не хватит сил солгать, глядя в их честные, пустые глаза. А пока они ищут, проходите в дом, пусть ваша подруга увидит вас свежим и отдохнувшим. Женщины не любят вонючек. И еще, у меня создалось впечатление, что вы до сих пор не придумали, как пережить с ней встречу…
Джэйгэ набычился, обернулся, бросил взгляд на улицу со странными домами, на людей в странных одеждах, которые говорили на странном, совершенно непонятном языке – и вошел в дом. Шантари осталась в дверях – раздавать указания слугам.
