скачать книгу бесплатно
и лингвистического бурления на согласных
не хватает терпения до конца фразы,
ищущей выход из ею же сложносочинённых
коридоров,
создающих кристаллические вкрапления
в монолиты чёрного бесконечного.
Записывайте, пожалуйста, можно без знаков,
без препинаний, опуская вводные,
я всё с удовольствием после заверю.
Так вот, с той стороны
целлофан истерзан иголками
чистого разума,
словно я в чёрном помятом
пакете из гипермаркета
несу флуоресцентную лампу
с мобильным зарядным устройством,
и сквозь микроскопические проколы наружу
пробивается её шизофренический свет
с голубоватым оттенком районной поликлиники.
Если вчитаться в рисунок
на шелестящей поверхности,
то из блистательных дырочек
проступят будущие вершины созвездий,
соединённые грубым резцом
допотопной фантазии,
символизируя тайную
от себя самой закономерность
наскального граффити больших
непреложных доселе беспорядковых чисел
так, что оказываешься не снаружи,
а внутри того чёрного пластика,
наблюдающим свет, цедимый вовне,
сквозь микропроколы бессознательной тишины.
Так происходит перетекание,
просеивание внешнего
в сокровенное и обратно
из внутреннего, замкнутого
в то, что по ту, неведомую, казалось бы, сторону,
до тех пор, пока не становится неотличимым
одно от другого и только тонкая плёнка
чёрного пластикового пакета
из перекрёстка, пятерочки или дикси
формирует реальность, овеществляет иллюзии,
задаёт им границы
конкретных потребностей,
отметая абстрактные нагромождения,
притянутые за уши для того,
чтобы сотворить, наконец-то, нечто
из абсолютного ничего,
сжимая его протяжный свист
в осязаемую весомость.
Подозреваю, что такое сотворение
может случиться только благодаря
налетевшим в дверную щелку
пылинкам прошлых воплощений,
развеянных сквозняком блуждающей иронии.
Вы пишите?
Сразу, пока не забыл,
хочу пожелать вам искреннего
спасибо за стул,
судя по всему, жёстко привинченный к полу.
Надеюсь, и стол закреплен
чугунными скобами к доскам,
и лампа приклеена эпоксидной смолой
к белотелой столешнице.
Вижу, дверь на надёжном засове,
потому и не клацает челюстью.
Только держите, пожалуйста, крепко или
хотя бы прижмите рукой,
облокотитесь, как бы в пытливой задумчивости,
на папку с моим личным делом.
Весьма ненадёжная субстанция, надо заметить.
Вспорхнёт – и лови её всюду, разом по всем
закоулкам хохочущей памяти,
склонной к тому же кривляться
на волнах неприличных созвучий
и прятаться там, где ни в коем нельзя, даже вам.
Пока не поймают за крылышки в сахарной пудре
и не приторочат булавкой к фанерной основе
хранители вектора времени в трёх перспективах.
IX. Казанский причал
Одиночество – счастье или наказание?
Перебирая жизнь по ниткам и узелкам,
ни с того ни с сего очутился в Казани я,
бредущим по гранитному скату на речной вокзал.
Держу равновесие, помахивая руками.
Чёрная речка плещется в белой пене —
окурки, стаканчики из-под мороженного,
рыбьи потроха,
нога скользит по камню, и я,
как лыжник с трамплина,
съезжаю в пучину, цепляясь глазами за облака,
за блестящие радостью бортики теплохода,
за моряка в снежном кителе
с пуговицами из латунных солнц…
Плюх, и мокрая темнота, гнилью пахнущая свобода,
Волга-матушка в радужных катушках
и разводах мазутных кольц
надо мною смыкает время, играя лучистой гладью,
ни желаний, ни страха, смиренно иду ко дну.
Но хватают за волосы, тянут наружу, гады,
неужели не видят, как здорово я тону.
X. Лениниана моего детства
В детской книжке про Ленина
помню картинку: одиночная камера,
похожая на каюту космического корабля,
из серого пластика, эргономичная,
без острых углов. Там он лепил из хлеба
чернильницу, наливал в неё молока,
макал в него обгрызенную спичку
и убористо писал ею на полях,
втискивал беглые мысли
между каменных строчек разрешённой
к прочтению Библии
и, ехидно похихикивая,
сочинял грозные революционные
воззвания к массам рабочих, крестьян
и особенно к тем из них,
кто сумел чему-нибудь поучиться
в церковно-приходских школах,
либеральных гимназиях
и запальчивых университетах,
но если, на цыпочках, охранник
подкрадывался к двери космолёта
и клацал оцинкованным глазком,
Ленин быстро засовывал чернильницу в рот
и, блаженно жуя, бормотал «Отче наш»,
упираясь лукаво глазами в священную книгу.
Молоко высыхало, скрывая курчавые страсти
молодого вождя между ветхозаветных развалин.
А когда он потом возвращал эту Библию Крупской,
навещавшей его в казематах по праву супруги,
и, согласно режиму, охранники мяли страницы,
корешок отрывали, форзац подрезали ножами,
проверяя на случай,
запрятанной в толщах крамолы,
он смотрел на них с нежной улыбкой,
мальчишеским взором
полным святости кроткой, раскаяния,
простоты,
прикусив кончик спички
больными от ссылок зубами,
мол, всё так, да не так,
ха-ха-ха, хе-хе-хе, хи-хи-хи.
Получив тайный труд,
дама в чёрном в ближайшую церковь
залетала, крылатыми юбками хищно шурша,
чтоб на десять копеек купить
шесть елейных свечей,
а потом занавесив окно
пыльной комнаты красных вечерей,
заперев трёхпудовую хриплую дверь
на чугунный засов
и заткнув замочную скважину
штопаным синим подследником,
жадно над свечкой нагревала
страницы, исписанные молоком,
пока не проступал стремительный,
по-вороньи картавящий почерк
революционного вождя
над тополиными, голыми,
остриженными ветками
библейских литер в революционных бескозырках,
равняющихся налево, на знамя,
и по-матросски гордо
поворачивающих головы
вслед за глазами,
плывущими вдоль строгих рядов и колонн:
– Здравствуйте, товарищи, бранибранцы!
– УУУ-рррр-а! УУУУУ-ррр-а! УУУУ-рррр-ааааа!
Разносилось над площадью эхо далёких парадов.
Крупская старательным, школьным почерком,
где каждая «о» разевала рот от восторга,
от удивления или коварных прозрений,
переписывала слово в слово,
чтобы часами позже,
когда спустится на Петербург
промозглый вечер,
и к ней сбредутся мрачные тени
в надвинутых на сверкающие глаза кепках,
читать им вполголоса, раскашливая шипящие,
а страшные гости будут судорожно
шевелить желваками на мускулистых лицах,
сжимать кулаки и то и дело
помахивать ими грозно
немому, непроглядному, чёрному
целлофановому пакету, из которого
сквозь микроскопические дырочки
