скачать книгу бесплатно
Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто из желающих знать тайны русской поэзии не обойдёт их…
6
Капнист зазвучал уже легко – с блеском, точно опровергая ямбы и зарывая определённые ямы века своего; он раскрывался посланиями – Батюшкову, к примеру, – где искры словесных граней переливались то иронией, то глубиною смысла; он сострадал красоте, которой не находится места в мире:
Увы! что в мире красота? —
Воздушный огнь, в ночи светящий,
Приятна сердцу сна мечта,
Луч солнечный, в росе блестящий.
Мгновенье – нет Авроры слёз,
Мгновенье – льстить мечта престала,
Мгновенье – метеор исчез,
Мгновенье – и краса увяла!
И среди многих общепоэтичностей ярко выхлёстывал собственную индивидуальность, словно драгоценную жидкость, что не удержать в сосуде своём.
Пел природу, дружбу… всё, что полагается – но песни были своеобычны, отличаясь определёнными нотами, что и позволило им остаться…
…параллельно ему длились басенные свитки Хемницера: звонкие, сложные, умные.
Всё надобно стараться
С погребной стороны за дело приниматься;
А если иначе, всё будет без пути
Хозяин некакий стал лестницу мести;
Да начал, не умея взяться,
С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметёт,
А с верхней сор опять на нижнюю спадёт.
«Не бестолков ли ты? – ему тут говорили,
Которые при этом были. —
Кто снизу лестницу метёт?»
Лестница – глобальный символ, и очевиден факт, что низ её всегда не слишком интересен, когда не чреват – в метафизическом смысле: навечно застрянешь внизу.
Что ж?
Ритмический рисунок не из Хемницера ли черпал Крылов, гений русской басни? Крылов, снабдивший русский мир столькими роскошными афоризмами, что и повторяющие подчас не ведают автора?
Мощно звучит Хемницер – устаревше, обветшало…
(Интересно, как через пару сотен лет будет восприниматься сегодняшний язык?)
Но – будто странные серебряные нити соединяют двух поэтов, Капниста и Хемницера, словно тайное родство чувствуется – разлитое в составе их произведений, а как объяснить его?
Впрочем, стоит ли?
Достаточно ощущенья.
7
Индивидуальность в поэзии определяет почти всё: как в любом из творческих миров, вероятно; индивидуальность бывает того рода, когда проявляется на уровне стихотворения, но не уровня неповторимого голоса, и больше дана через запоминаемость стиха, нежели через узнаваемость всего поэтического ряда…
Но – и индивидуальность может быть напоена таким низовым разгулом, что цена её снижается: Барков тому примером.
Он уникален – в середине восемнадцатого века писал языком середины века девятнадцатого, опережая на столетие развитие родной речи.
Он уникален – тем, что, практически минуя бездны, каковые призвана освещать поэзия, полностью отдался срамной, озорной, низовой, карнавальной стихии, воплощая в стихах, звонко и весело, её бурление…
Он мог бы, используя те нормы языка, какие создал сам для себя, опережая время, создавать шедевры величавого метафизического и великолепного поэтического звучания, но… остановился на срамных одах, став притчей во языцех…
Впрочем, звёздная пыль, блещущая в недрах похабных виршей, всё равно переливается чудесно, ибо всегда мы, даже изрядно меняясь с веками, остаёмся людьми…
8
Разворачивается эпос «Россиады», звучат эпические накаты, железно идут ряды шестистопного ямба, сияют колонны классицизма.
Помпезно, приподнято, никаких срывов – они чреваты, ибо поэзия должна быть высока.
Так высока, что тянуться к вершинам надобно всей душою, всею интеллектуальной силой.
Завоевание Иваном IV Казани Херасков считал датой окончательного освобождения России от треклятого ига; но элемент чудесного, весьма значительный в поэме, не соответствует правилам Буало: тут нет античных богов и героев, но действует сам Бог, православные святые, Магомет…
…персидский чародей Нигрин, несомый драконами, и глядящие отовсюду лица аллегорий – столь же очевидные, сколь и завуалированные обилием словес.
Их чрезмерно – они приподняты, они отличаются торжественной важностью; но в «Россиаде» много пластов: и масонское видение правды жизни вполне совмещается с православным взглядом на мир; а библейские реминисценции, облечённые в одежды классицизма, красивы…
Хераскова именовали русским Гомером; поэма была благосклонно встречена соотечественниками, и гимназисты долгое время (вероятно, страдая) заучивали вступление наизусть.
Трагедия «Венецианская монахиня», сделавшая Хераскова знаменитым, и государственные дела; циркуль масонства и – куратор университета: жизнь Хераскова изобильна, когда не избыточна во многих моментах своих; и то, что громокипящие его, тяжелостопные вирши, в том числе и составившие первый русский эпос, едва ли сегодня могут восприниматься иначе как ветхие памятники, – не очень важно, пожалуй…
9
…эпистолы, сатиры, элегии, песни, эпиграммы, мадригалы, эпитафии…
Оды.
Сумароков писал всё, был всеобъемлющ, обладал жанровым фундаментализмом; он использовал все существовавшие тогда размеры и экспериментировал в области рифмы, и созидал орнаменты разнообразных строфических построений.
Изначально следуя принципам поэтической реформы Тредиаковского, он заинтересовался ломоносовской силлабо-тонической системой и довольно быстро политизировал свою поэзию, давая советы Елизавете Петровне от имени российского дворянства.
Сумароков узнал взлёты и падения, амплитуда его судьбы, включавшая зигзагообразное движение, приводила к эпосу; но гекзаметры «Телемахиды» не обрели успеха…
Песни, басни и пародии – как линии, определяющие временн?ю сохранность наследия Сумарокова; и жанры эти он, по сути, заново создал в русской литературе.
«Узаконение» песни в жанровой системе русской лирики было квантом творческого мужества Сумарокова, тем, что определило краткость и мелодию данного словесного движения…
Космос Сумарокова поражал универсализмом: использовать всё, чтобы создать свой, неповторимый, овеянным индивидуальным ароматом космос, – вот дело сильного, высокоштильного, ярого, блестящего, тяжелочитаемого ныне Сумарокова.
10
Воспринимаемое ныне архаикой звучало некогда высоко и набатно: классицизм предполагал громкогласие, приподнятость, точный баланс высокого и низкого; и Иван Пнин, созидая стихи, учитывал бездны, раскрывавшиеся в самых возможностях стихосложения:
Систему мира созерцая,
Дивлюсь строению ея:
Дивлюсь, как солнце, век сияя,
Не истощается, горя.
В венце, слиянном из огней,
Мрачит мой слабый свет очей.
Но кто поставил оком миру
Сей океан красот и благ?
Кто на него надел порфиру
В толико пламенных лучах?
Теченьем правит кто планет?
Кто дал луне сребристый цвет?
Система мира, взятая как будто из научного обихода, точно зажигает первую строку, делая её столь же полнообъёмной, сколь и красивой; и, разумеется, стихотворение, наименованное «Бог», должно возносится скалами твёрдости, и… сияний…
Стихи тяжелы… но и глубоки; упоминаемый океан точно разверзается суммой русских словес, поставленных на места, с которых уже едва ль низвергнуть.
…в пятнадцать лет Иван Пнин, внебрачный сын маршала Репнина, получивший усечённую фамилию, написал первую оду; за ней последовали другие.
Разворачивая панораму стихов – за одами высветились лирические стихотворения, заиграли басни, – поэт стремился воспеть нравственную природу человека: поражавшую его своим законом, как Канта; но – исходя из оной же – он протестовал против унижений, насилия, рабства.
Мысль работала в произведениях Пнина: тяжело ворочая камни, ибо осмыслению подвергались самые сложные участки бытия:
Тот ныне царь – вселенной правит,
Велит себя как бога чтить;
Другой днесь раб его – и ставит
Законом власть боготворить,
Ударит час – и царь вселенной
Падёт, равно как раб презренный,
Оставя скипетр, трон, венец…
И, наконец,
Всё преимущество царя перед рабом
В том будет состоять,
Что станет гроб в стократ богатый заражать.
Время, закипающее в недрах иных, непроворотных созвучий, свидетельство за поэта: он был – его стоит перечитать, вслушаться в имена слов, которые он произносил, прочувствовать одическую силу; его стоит перечитать – ни в коей мере не сбрасывая с гамбургского счета истории отечественной словесности.
11
Шёл и шёл, пейзаж менялся; шёл и пел, и песни предполагали божественный сад, и мир, закидывая тонко сплетённые сети, не поймал его…
Не наше то уже, что прошло мимо нас,
Не наше то, что породит будуща пора,
Днешний день только наш, а не утренний час.
Не знаем, что принесёт вечерняя заря.
Тяжело ли звучат ныне песни Григория Сковороды?
Конечно – язык сильно меняется.
Способно ли время вымыть из них внутреннюю суть, размягчить, сделать не солёною соль?
Ни в коей мере…
Мудрость одиночества наполняет и стихи, и песни, и басни:
…не будет сыт плотским дух.
Всякому сердцу своя есть любовь!
Множественность проведённого через тончайшие ощущения ложится золотыми нитями в пространные вести вечности…
Концентрация, данная в иных строках, велика, как отсвет духовного океана…
…он шёл и шёл: философ, поэт, баснописец, педагог; своеобразный дервиш восточнославянского духа; сады цвели, имения манили, золотой блеск пресловутых кругляшей был привлекателен для всех, но не для него…
Он шёл сквозь сети, сплетаемые соблазнами, и разрывал их силой духа для дальнейшего пути…
Завоюй земной весь шар,
Будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Если внутрь душа рыдает?
Его душа была, вероятно, преисполнена такой гармонии, о которой немногие имеют хотя бы представление.
И – Сковорода мог прозревать духовные пещеры: с их причудливою светотенью, игрою оттенков, тайными созвучиями, всем сокровенным; он мог их зреть, прекрасно ведая, что подлинная жизнь – это жизнь духа…
12
Ядро века просвещения – благородство мысли, чья энергия должна быть настолько сильна, чтобы преобразовывать мир.
Михаил Чулков происходил из семьи солдата московского гарнизона, обучался в разночинском отделении гимназии при университете, затем слушал лекции в нём же; а придворную карьеру начал лакеем, очевидно, не имея в душе ничего лакейского…
Публиковаться он начинает с рассказов, выпускает их четыре сборника, и они, наполненные и патриотизмом, и здоровым смехом, своеобразно показывают тогдашнюю жизнь: кругло катятся её яблоки, тяжело пашется земля…
Но вот в рассказе «Горькая участь» впервые проступает детективный сюжет: идёт расследование убийства, – русская литература обогащается новыми возможностями.
Единственный русский плутовской роман «Пригожая повариха…» написан именно Чулковым, и брызги забавных приключений долетают и в наши дни…
Энергия Чулкова велика, а мозг требует глобальности: он занимается издательской деятельностью, затем выпускает «Краткий мифологический лексикон», где объясняет происхождение имён и легенд; он сотрудничает с Николаем Новиковым, вводя в реальность собрания разных песен…
Он тяготеет, в сумме, к большим историческим осмыслениям; он создаёт «Историческое описание российской коммерции», и несть числа документам, пересмотренным, переработанным, скопированным, чтобы книга плотно и полно отобразила эту сторону бытия.
Разносторонне восприятие жизни, и ум, впитывающий всевозможные знания, позволяют создать и «Словарь русских суеверий», и лечебник, призванный помогать крестьянам, лишённым всякой медицинской помощи.
Просвещение!