скачать книгу бесплатно
Поколение Lost
Ромета Баева
Замыслив гордый свет забавитьИ призрак славы возлюбя,Хочу читателю представитьМир унесенных ветром я.Потерянное поколеньеИ полный тягот долгий путьОт идеалов и свершенийВ околорыночную муть.Отлипни от Тик Тока, друг!Услышь другого сердца стук!О милом прошлом лью я слезы,О счастье, призрачном, как грезы…Итак, читатель мой прекрасный,Прими своей рукой пристрастнойСобранье пестрых глав моих,Хоть и печальных, но смешных!
Поколение Lost
Ромета Баева
© Ромета Баева, 2022
ISBN 978-5-0055-2159-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Поколение LOST
Глава 1
Валентина толкалась среди шумного роя суетливо жужжавших покупателей супермаркета – заманивая клиентов скидками века и кэшбэком, эффективные менеджеры эффективно опорожняли их кошельки, кредитки и иные носители наличных и безналичных средств.
Еле выбравшись из кипящего водоворота непотребного потребления, она протиснулась сквозь толпу к выходу, и стеклянные створки автоматических дверей, выплюнув не очень выгодную покупательницу, бесшумно захлопнулись за ее спиной. Зябко поежившись, Валентина ступила на обледенелые плиты тротуара, ежегодно обновляемого неутомимым мэром, видимо питающим неутолимую страсть именно к данному виду дорожного покрытия, причем в особо извращенной форме, и направилась в сторону хрущевки, хмуро выглядывающей из-за позолоченных куполов новенькой церкви.
Мороз крепчал. Многочисленные насельники никогда не засыпающего города осторожными шажками семенили по тротуару, скользили и падали, с хрустом ломая себе конечности, позвонки, ребра и прочие ненадежные скрепы хрупкого человеческого организма, но Валентина шагала уверенно и легко. На ногах у нее плотно сидели коричневые замшевые сапоги из натуральной кожи комбинированного дубления, сделанные на совесть трудолюбивыми и любвеобильными итальянцами.
Однако легкость ее перемещения по ледяным торосам, ямам и колдобинам, неотделимым от благословенных богом отеческих дорог, объяснялась не улучшенными качественными характеристиками удобной для носки обуви, а надетыми поверх нее зелеными хлопчатобумажными носками. Такому незамысловатому способу защиты от гололеда Валентину научила бабушка, не желавшая сдавать позиций проклятому остеопорозу, без разбора поражавшему едва перевалившую за полвека прекрасную половину человечества.
Государство, обреченное на хаос без цветовой дифференциации штанов, еще не добралось до регулирования окраски мелких аксессуаров и в этом смысле предоставляло своим гражданам полную свободу действий. Поэтому выбор Валентиной такого жизнерадостного оттенка носков был обусловлен не только констатацией рухнувших надежд. Имелись и следующие не лишенными актуальности и здравого смысла соображения: красный, конечно, прекрасен и уже не опасен подозрениями в верноподданности, но в элегантном возрасте смотрится не очень элегантно и даже смешно. Бесспорно и то, что синий – банально, розовый – тривиально, желтый – патриархально, лиловый – экстремально… А в черном явственно слышится погребальный звон, – и он, к тому же, слишком брутален…
Прохожие с нескрываемым изумлением таращились на нее, оглядывались, чуть не сворачивая обмотанные разноцветными шарфами шеи, и порой даже крутили пальцем у виска, но Валентина, давно оценившая тормозные качества хлопчатобумажных изделий, стойко игнорировала проявления назойливого внимания окружающих.
Навстречу, втянув коротко стриженную непокрытую голову в задрапированный длиннейшим красным шарфом ворот камуфляжной куртки, лоснившейся от времени и жизненных передряг, осторожными шагами спортсмена с непростой судьбой двигался невысокий, кряжистый мужчина с широким, как разлившийся Днепр, обветренным лицом. В двух шагах от Валентины он неуклюже заскользил по нарочно укатанному школьными вредителями участку тротуара и судорожно взмахнул выдернутыми из карманов руками, будто собирался отвесить встречной женщине галантнейший поклон. Явив пристрастному взгляду Валентины растопыренные пальцы с не очень ухоженными ногтями и необработанными кутикулами, он рухнул прямо ей под ноги и остался лежать, раскорячив коротковатые конечности, наподобие безвременно почившей на океанском дне морской звезды.
«Экий обрубок!» – подумала Валентина, попутно отметив затейливую вязку шарфа опытным глазом ветерана трикотажного производства, освоившего не только главные, но и производные переплетения.
Опасно хрустнув шейными позвонками, поверженный повернул небритое, мятое лицо к стоявшей над ним женщине и, завороженный зеленью носков, непривычно свежей среди унылого зимнего однообразия, оторопело уставился на ее ноги.
Мимо с своим бесчувствием холодным ходил народ, будто в сердце каждого прочно сидел зазубренный осколок небезызвестного зеркала, оброненного заигравшимися помощниками хладнокровной королевы. Валентина растерянно заглядывала в отстраненные лица суетливо пробегавших мимо прохожих, как привередливый гражданин мира Диоген, так и не сыскавший днем с фонарем на неприбранных улицах афинского полиса ни одного приличного античного человека.
Наконец она просительно тронула за синтепоновый рукав долговязового парня с торчавшими из-под скандинавской шапки наушниками, но тот равнодушно скользнул пустыми пластмассовыми глазами магазинного манекена по распростертому поперек тротуара беспомощному телу и снова прилип к своему гаджету. «Гад же ты! – возмутилась Валентина. – Эх, мало, мало мы учим молодежь милосердию!» – и сама протянула падшему руку помощи:
– Ну, вставайте!
Веленью милому покорный, он встал, пошатываясь, и, с трудом обретя обманчивую опору на широкой груди матери-земли, благодарно стиснул благородную руку в замшевой перчатке. Окинув спасительницу простым и нежным взором, он сглотнул, дернув щетинистым кадыком:
– Ах, какая аппетитная!
Слегка покоробленная такой прямолинейностью, Валентина тем не менее горделиво приосанилась: «Пятый номер груди – это и в Африке пятый номер, даже если тебе за пятьдесят…»
Она всмотрелась в продолговатые скифские глаза мужчины, потертые шестидесятилетней (как минимум!) таской, запоздало пожалев о том, что утром слишком небрежно закамуфлировала неизбежные отметины времени на своем лице. Совершив беглый осмотр кургузого тела, будто побывавшего на неумолимом ложе злодея Прокруста, Валентина с каким-то невыносимо грустным, щемящим чувством отвела глаза.
Вдруг яркая вспышка выхватила из пыльных закоулков памяти, затянутых паутиной прожитых лет, вечер накануне Нового 1984 года, красный шарф, собственноручно связанный ею и преподнесенный смущенному студенту спортфака в качестве залога чистой любви, не запятнанной лишними физиологическими познаниями, и сережки мерзлой зимней вишни в Ботаническом саду за окном университетского общежития номер пять в маленьком провинциальном городке…
– Саня, – едва слышно выдохнула Валентина, – Саня…
Воображаемый Саня не повел даже ухом, ни сном ни духом не ведая о том, что неосторожно разбудил в ее душе огнедышащий вулкан, доселе пребывавший в блаженном летаргическом сне. Воровато стрельнув по сторонам раскосыми и жадными очами, потомок скифов выхватил длинную французскую булку из Валентининого пакета и, широко разинув несвежую пасть, отхватил основательную часть батона, потом пробормотал с набитым ртом:
– Аппетитная какая!
Развернувшись, он торопливо зашагал от оторопевшей Валентины, размахивая стремительно уменьшающимся хлебобулочным изделием, затем, оглянувшись на нее, безразлично бросил:
– Меня Агафон зовут…
Глава 2
Валентина проводила долгим взглядом квадратную спину не вполне адекватного гражданина и, в недоумении пожав плечами, пошла своей дорогой. Растревоженное пустыми хлопотами глупое сердце мстительно толкнулось в ребра, и, украдкой погладив его поверх великолепно сохранившегося меха давно вышедшей из моды норковой шубки, она тяжело вздохнула: «И с чего это я решила, что этот замшелый обрубок – Саня?»
Ох, Саня, Саня… Память вновь услужливо выудила из тягучей череды лет суровое, волевое лицо с неожиданно беззащитной ямочкой на массивном подбородке и крепко скроенную, ладную, хоть и нескладную фигуру, напоминавшую ей виденный когда-то гранитный монумент в честь павших покорителей неприветливых кавказских вершин.
Но как он вздрогнул, как засуетился, когда, принимая в дар от Валентины по случаю праздника произведение прикладного искусства, вдруг разглядел в широко распахнутых девичьих глазах неопровержимые свидетельства старого, как мир, чувства, испокон веков приводившего в движение основательно проржавевшие механизмы Вселенной! Спортсмен взмок и покрылся обильной испариной, как неопытный посетитель бани, с непривычки сомлевший в душном мороке экзотического хаммама, и, промямлив несколько бессвязных слов, лишь отдаленно напоминавших признательность, малодушно покинул поле гендерного противостояния.
Так он и не узнал, сколько дней и ночей потратила Валентина, любовно выстраивая из хитросплетений петель замысловатые узоры, будто сочиняя полное тайных магических знаков криптографическое письмо. Закрепив узелком последний стежок, она распускала шарф и, вызывая шквал шуток у подруг в общежитии, начинала вязать заново, мечтая когда-нибудь связать свою жизнь с застенчивым героем, почему-то старательно избегавшим ее, и в перспективе рука об руку свершить с ним смиренный жизни путь.
Те же на первый взгляд лишенные рациональности действия, правда, в диаметрально противоположных целях, предпринимала и хитроумная царица, соломенная вдовица Улисса, которая смогла провести на мякине не очень организованную группу назойливых женихов, пока на чужбине сам властитель Итаки, беспутный гуляка, ждал попутного ветра, блуждая по воле мстительного бога, колебателя земли, по бесконечным просторам многошумного моря.
После невнятного тактического маневра Сани, который объяснялся, как потом оказалось, вполне обдуманным стратегическим расчетом, Валентина провела бессонную ночь – ужасную ночь. Наутро, сдав зачет по английскому языку, она вернулась в общежитие и, с ожесточением забросив вязальные принадлежности на пыльный верх одного на всех шаткого полированного шкафа, легла на свою скрипучую железную кровать и принялась пытливо изучать тронутые сезонным тленом кленовые листья на дешевых бумажных обоях. Целых два дня Валентина не пила, не ела, шаталась по тесной комнате, бледная, как тень, не зная сна. Глядя на нее, подруга Анжелка хмурилась и качала головой:
– Комсомольское сердце разбито…
На изобилующем личными драмами жизненном пути Валентине еще не раз пришлось столкнуться с вопиющей слабостью сильного пола, но никто из последующих соискателей комфортного местечка в ее сердце не наносил ей столь ощутимой и долговечной душевной травмы…
Непреодолимая страсть к немецкому языку, вовремя замеченная и вскормленная скромным сельским работником педагогического труда, привела Валентину на факультет романо-германской филологии провинциального университета, где она и познакомилась с Анжелой. Подруги слыли недотрогами, хотя, строго говоря, не относились к известному разряду холодных, как зима, неумолимых и неприступных – до первого приступа – красавиц, да и безнадежную надпись ада не надо было искать над их юными бровями, еще не знавшими ни карандаша, ни татуажа.
Валентина сторонилась противоположного пола, будучи не в силах изжить бабушкино воспитание, а Анжелка… Анжела была девушкой видной – по крайней мере, видно было ее издалека – но найти друга ей оказалось непросто из-за двухметрового роста, который весьма способствовал ее баскетбольной карьере, но в то же время являлся серьезным барьером для устройства личной жизни. Будучи реалистом, она вполне объективно оценивала свои гренадерские стати и, кстати, острый, как опасная бритва, язычок и шутила:
– Единственное спасение от моего характера – харакири!
На третьем курсе Анжелка принесла благую весть о том, что с Валентиной желает завязать далеко идущее знакомство некий студент инженерно-технического факультета, приметивший ее на стадионе, когда она активно уклонялась от занятий физкультурой, а потом как бы невзначай столкнувшийся с ней во время обязательного вечернего моциона.
Явившись на смотрины со своим другом, инженер, уплетая за обе щеки Валентинин плов и расточая комплименты ее кулинарным талантам, украдкой ощупал хитрым крестьянским взглядом ее самое выдающееся достоинство, а затем вероломно стал оказывать явные знаки внимания подруге Фаине.
Заметив, что лукавый кавалер, наевшись плова, уже готов вырваться из расставленных силков, Анжелка, сделав страшные глаза, весьма ощутимо двинула его локтем в костлявые ребра – тот виновато улыбнулся, но пялиться на другую не перестал.
Ограничившись в шумном застолье чисто символической ролью, первая красавица группы Фаина пересела на свою кровать и разложила на округлых, великолепной лепки коленях пахнущие свежей типографской краской листки многостраничной «Noues Deutschland» – восточногерманского периодического издания – неиссякаемого источника заданий и головной боли для студентов. Газета эта и теперь не канула в Лету, хотя и потеряла былую популярность.
Скрестив стройные длинные ноги, нахально произраставшие практически из-под мышек, Фаина занялась переводом статьи о творчестве пролетарского художника Генриха Цилле, впервые явившего миру уродливое мурло берлинской улицы, еще не облагороженное светлыми идеалами всеобщего равенства и братства. Фаина полной душой предалась чтению, выказывая восхитительное, ничуть не показное безразличие ко всему остальному миру, и, время от времени, покусывая от усердия пухлые губки, выписывала наиболее заковыристые вокабулы в специальную тетрадку.
Допив чай, будущий Кулибин покинул застенчивого друга и, с легкостью опровергнув утверждения о сакральной связи пищеварения с сердечным недугом, подтянул непритязательные джинсы индийского производства и подсел к Фаине. Бойко скрипнув пружинами повидавшей многое на своем веку казенной койки, он с непробиваемым деревенским апломбом сказал:
– Ты знаешь, что кроликов можно научить курить?
На ее одухотворенном, точеном лице итальянской кинодивы отразилось сильнейшее удивление, не сходившее в течение всего вечера. Но, видимо, парень обладал какой-то сверхъестественной магической силой, поскольку красавица, доселе счастливо избегавшая венца, не дождавшись даже конца семестра, вышла замуж за инженера-недоучку, перевелась на заочку и уехала в глушь, в деревню, к тетке, воспитавшей ее суженого-сиротку.
Валентина, обладавшая если и не такой очевидной красотой, то бесспорным обаянием, даже не заметила вероломства парня, приведенного Анжелкой ради нее, – она уже прочно увязла в зеленоватой топи продолговатых скифских глаз его приятеля-спортсмена. Сердечное томление, давно теснившее младую грудь пятого размера, как-то незаметно, вдруг, вызрело в невыразимое чувство – нечаянно нагрянула любовь…
Окончив университет, Валентина вернулась по распределению в свою школу. Скромный работник педагогического труда, обучавший ее азам чужого языка, уже наслаждался радостями еще более скромной пенсии, и Валентина с усердием отличника-ботаника принялась за принудительное онемечивание школьного поголовья, отдавая все силы и здоровье этому увлекательному занятию. Но в глуши забытого селенья, занятого больше житейскими заботами и трудами, ее безотрадная страсть к Сане разгорелась еще пуще… О сердце, разорившийся банкрот!
Так совпало, что именно в это время страна, бурлившая, как изношенный до крайности паровой котел, пала на радость всему западному миру, падкому на распад враждебных территории. Согласно топавший в заданном направлении народ – безглазный и безгласный, как сокрушался известный бард, во всем, кроме тембра голоса, совпадавший со своей фамилией, – этот самый народ с изумлением всмотрелся в нечеловеческое лицо социализма, построенного с таким трудом, и, расстроенный его явной нефотогеничностью, затосковал. Дружественные дотоле страны вкупе с населением братских республик – четырнадцати любимых сестер – с невиданной прыткостью бросились наутек из социалистической коммуналки, дабы не быть раздавленными рухнувшим колоссом. В результате этих небывалых геополитических сдвигов обе части Германии, разделенной ввиду последнего неудавшегося блицкрига, кинулись в объятья друг другу после более чем сорокалетней разлуки.
Империя рухнула, и взорам обитателей ее бесприютных обломков явились чудеса демократии, рыночной экономики и долгожданной свободы, на поверку оказавшиеся дарами коварных данайцев. Социальные потрясения обернулись сокрушительной невостребованностью профессии учителя вообще и немецкого языка в частности. Наслышанные о кооперативах, рэкете и прочих методах быстрого обогащения, дети отказывались углубляться в запутанные формы перфекта и плюсквамперфекта и со смехом отворачивали от настырной училки лица, не опечаленные умножающими скорбь знаниями.
Не понаслышке испытав на себе безысходность переходного периода, Валентина решила поискать счастья в столице.
Так, в одно не очень прекрасное пасмурное утро в свои двадцать семь лет она оказалась в толпе других провинциалов – ловцов удачи – под гулкими сводами Казанского вокзала, привезя в дар мегаполису нетронутую пыльцу невинности и неподъемный груз знаний, не имевших никакого практического приложения…
Глава 3
Одолев незатейливый набор искомых цифр кодового замка, Валентина вступила в затхлый сумрак подъезда, пропахшего плесенью, кошками и вездесущими бомжами: лица без определенного места жительства каждую ночь каким-то образом беспрепятственно проникали в теплое нутро помещения общего пользования и, уютно устроившись под раскаленными радиаторами центрального отопления, спали крепким сном не ведающего кишечных колик младенца.
Хотя еще в лихие времена первоначального накопления капитала, когда подъезды стали местом не всегда мирных наездов подозрительных субъектов, жители скинулись скрепя сердце и поставили кодовый замок, оградив себя от споров и раздоров нежелательных лиц. С тех пор записанная аккуратным почерком комбинация заветных цифр хранилась в кошельке Валентины на случай внезапной амнезии, занозой сидевшей в голове, но иногда в кошмарах, сопровождаемых обильными слезами и особенно сильными приливами, она видела долгие одинокие бдения перед неумолимой железной дверью.
Оказавшись наконец в передней своей двушки на втором этаже, Валентина, скинув норковую шубку, верой и правдой служившую ей уже много лет, бережно повесила ее на плечики, поставила сапоги в угол, предварительно стянув с них зеленые носки для стирки.
Бросив опасливый взгляд в мистическую глубину освещенного двойным бра зеркала, увитого по краям бронзовыми пучками неизвестного растения, она увидела в тусклом овале удручающе зрелое лицо с обреченно-тоскливым выражением женщины с так называемым ищущим взглядом.
Вздохнув, Валентина погрузила ноги в меховое тепло невероятно удобных тапочек с загнутыми носками, незадолго до этого в счет оплаты долга привезенных из Турции предприимчивой соседкой Глафирой. Вручив ей фирменный пакет с многообещающей надписью «Istambul Bazar», она с загадочным видом пробежалась пультом по беспорядочным нагромождениям кабельных каналов. Поймав нужный сигнал, соседка продемонстрировала Валентине, что в такой обуви ходят даже изнеженные одалиски из гарема великолепного киношного султана, в перерывах между щербетом и рахат- лукумом массово умерщвлявшие своих более удачливых в любви соперниц.
Валентина с облегчением высвободилась из железных объятий лифчика, задорого купленного в магазине «СчастлиФчик», но не оправдавшего надежд, и, переодевшись в салатовый халатик с огнедышащими китайскими драконами, прошла на кухню. Разбирая пакет с продуктами, она вспомнила, что у нее нет хлеба, – французскую булку умыкнул как раз попавшийся на пути в недобрый час чёртов… как там его… Агафон.
Однако это малоприятное событие не стало препятствием для сытного ужина: с помощью предусмотрительно сохраненной в хлебнице черствой булочки и пары яиц она соорудила вкуснейший омлет с аппетитно подрумяненными хрустящими гренками.
Не зря ее третий муж со смешным именем Карп, бывший дипломат, сгубивший карьеру из-за непреодолимой страсти к искусственно подогреваемым радостям жизни, утверждал, что ее блюда ничуть не уступают гастрономическим изыскам избалованных туристами мишленовских ресторанов. Когда они расставались после трех лет супружества, опальный представитель избранного дипломатического сообщества, страдая всеми фибрами своей тонкой души, так и не понятой толстокожей женой, в исступлении бросал в потасканный фибровый чемоданчик разрозненные предметы своего гардероба и кричал, выпучив до критического предела мутные глаза обитающей в загрязненном водоеме рыбы:
– Да я ни одного дня не прожил бы с тобой, если бы не твоя стряпня! Я, дипломат высшего ранга, принятый в лучших домах Асунсьона и Монтевидео, убил целых три года на эту странную, если не сказать больше, женщину! Женщину, которая в шестьдесят лет путает Уругвай с Парагваем!
Крайняя щепетильность Карпа по отношению к Уругваю и Парагваю объяснялась тем, что именно в этих не самых значимых с точки зрения геополитики странах он нес нелегкую службу по налаживанию туманных связей между разделенными океаном и не имеющими ничего общего народами.
– Жаль, что тебя так и не приняли в лучших домах Сан- Паулу! Да и вообще, Карасик, мне лишь немного за пятьдесят, – саркастически заметила Валентина, намеренно называя его прозвищем, которое он не переносил на дух.
– Женщину, – поправив очки на носу, повысил голос бывший дипломат, – смысл жизни которой заключается в ненормальной, патологической, маниакальной тяге к чистоте!
– Знаешь, наш брак был обречен, у нас диаметрально противоположные взгляды на базовые ценности, – сказала Валентина, со сдержанным оптимизмом наблюдая за его метаниями.
Карп заскрежетал зубами и, с ненавистью захлопнув крышку чемодана, бросил в лицо жене приберегаемый напоследок убийственный аргумент:
– Женщину, которая одевает зимой поверх сапог носки, чтобы, видите ли, не скользить и не падать! Женщину, которая выставляет себя на посмешище! Женщину, которая ходит по улицам столичного города в носках, дабы уберечь свои пожилые кости!
– Надевает, Карасик, надевает, – с язвительной улыбкой исправила его грамматический промах Валентина, – и позволь – ка мне самой отвечать за состояние своего скелета…
Не очень искушенный в супружеских прениях Карп сдернул с носа круглые очки, дрожащими руками протер стекла аккуратно отглаженным женой носовым платком, дико вращая своими рыбьими глазами, лихорадочно подыскивая слова, способные испепелить коварную супружницу на месте. Однако таковые не обнаружились в его преимущественно испаноязычном лексиконе, и, выдвинув привычное обвинение: «Провинциалка!» – он завершил обмен колкими дипломатическими нотами.
Засунув под мышку чемодан, из пасти которого свисал ярко-оранжевый галстук с рисунком в виде расслабленно возлежащего в шезлонге солнца, уместный не здесь, посреди холодного северного снега, а на утопающих в неге пляжах Южной Америки, где балом правит бог веселых и бездумных, Карп хлопнул дверью и стал для Валентины персоной нон грата.
Глава 4
Изображение взято из свободных источников
После развода со вторым мужем Игнатом Валентина чаще стала видеться с Анжелкой, давно перебравшейся в столицу. Анжела вовремя сумела разглядеть полную бесперспективность профессии, опрометчиво выбранной в пору легкомысленной юности, и, отучившись в начале девяностых в финансовом вузе, устроилась на работу в солидную ресурсодобывающую компанию – уборщицей. Как и все, жадною толпой стоявшие у нефтегазового корыта, Анжела обладала абсолютной финансовой независимостью, однако на личном фронте все так же терпела одно фиаско за другим – перевалив за полувековой рубеж, она так ни разу и не сходила замуж. Мужчины при ней тушевались и, не разглядев за ее внушительной тушей тонкую, ранимую душу, обычно ретировались под разными надуманными предлогами.
Помня о важной роли подруги в обретении ею не первой, но единственной любви, Валентина не оставляла забот об устройстве ее личной жизни и с фанатизмом, никогда ранее ей не свойственным, ходила с ней на вернисажи, выставки, концерты и даже похороны (как известно, кладбище – кладезь свободных мужчин).
Так, оказавшись на каком-то сюрреалистическом шабаше, подруги бродили по огромным залам, с изумлением обозревая экспонаты, представленные на суд многочисленных посетителей. На тщательно натертом драгоценном паркете, сбереженном от прожорливого пожара наполеоновских времен, валялись непринужденно разбросанные там и сям засохшие коровьи лепешки, источавшие не совсем эстетичные ароматы; трещала под ногами ореховая скорлупа, рассыпанная в виде каких-то иероглифов; осторожно лепились к стенам, дабы не рухнуть на чересчур любопытных эстетов, непонятные шаткие конструкции из проволоки с облупившейся окалиной – программка же призывала не верить собственным глазам, а безоговорочно принять утверждение о том, что весь этот мусор освободился от своей практической функции и приобрел функцию символическую.
Искусствовед, маленькая женщина весьма почтенного возраста с седыми старомодными буклями, в видавшем виды сером твидовом костюме и откровенно довоенных туфлях, жужжала нестерпимо высоким голосом, будто ввинчивая электрическим шуруповертом каждое слово в головы своих слушателей:
– Перед нами экспонаты, в которых самым удачным образом воплощен важнейший принцип теории параноидальных метаморфоз. Сюда, пожалуйста, поближе… Обратите внимание на смысловые модификации и игру значений представленных здесь эээ… экскрементов… экспонатов…
Старушка запнулась, ярко накрашенный рот изумленно округлился, вероятно поражаясь несусветной ереси, артикулируемой хозяйкой, затем морщинистый пучок ощерился, широко растянувшись наподобие улыбки Чеширского Кота, улизнувшего в очередной раз от собственного органа речи.
– Даааа, этому помещению не помешала бы хорошая уборка, – задумчиво протянула Валентина.
– Что ты понимаешь в современном искусстве! – засмеялась Анжела и озабоченно посмотрела по сторонам. – Интересно, где здесь туалет? Пойду поищу уединенный уголок. Низменные потребности, знаешь ли… А ты пока думай о высоком…
Валентина, в недоумении переходившая от одного экспоната к другому, остановилась перед источавшей специфический аромат мертвой крысой, подвешенной за хвост над россыпью небрежно скомканных исписанных листков. Вся тушка грызуна, кроме судорожно сжатых лапок с ярко раскрашенными в разные цвета коготками, была старательно облеплена кусочками засахаренных фруктов вплоть до толстого, суживающегося кверху хвоста, унизанного тонко нарезанными кружочками оливок, глазами же служили две вишневые ягоды гибридного крупноплодного сорта Шпанка. Заглянув в программку, Валентина узнала, что шедевр называется «Критик».
Недвусмысленная негативная трактовка этого образа, очевидно, весьма удовлетворила бы обольстительную и мстительную булгаковскую ведьму, которая ввиду идеологических, эстетических и прочих разногласий надолго обезвредила одного из представителей этой не полюбившейся ей профессии.
– Нет, это не Рафаэль, не Джотто, это, скорее, Сальвадор Дали, – услышала Валентина чей-то насмешливый комментарий и оглянулась.
Рядом с ней стоял настоящий, из плоти и крови, хотя несколько постаревший и погрузневший, Шрайбикус – известный персонаж советской германистики, бодро шагавший из учебника в учебник, расцвечивая сухое древо теории – немецкой грамматики – пышно зеленеющей листвой в виде весьма увлекательных зарисовок и наблюдений.
Озадаченно пощипывая коротко стриженную аккуратную бородку, он некоторое время с любопытством разглядывал весьма неоднозначный экспонат мутноватыми, неопределенного цвета глазами. Потом, покосившись на Валентину, достал из кармана черного пиджака строгого покроя замшевую салфетку и, старательно протерев стекла очков с дорогой оправой, снова уставился на странную конструкцию.
Произведение искусства представляло собой обычную вешалку для одежды, имевшую в качестве опоры две разновеликие ноги: одна была обута в изысканную туфельку из красной замши на высоком каблуке, а другая – в дырявый резиновый сапог. На верху конструкции каким-то чудом держалась стеклянная емкость – в ней бодро копошились крупные опарыши.
Поскольку постижение смысловых модификаций и игры значений данного арт-объекта оказалось для обоих зрителей неразрешимой задачей, Шрайбикус и Валентина почти одновременно потянулись к программкам и, узнав, что инсталляция называется «Моя рыбонька», переглянувшись, расхохотались от души.
Они соприкоснулись рукавами, и, хотя тяжелый шар земной устоял и не уплыл под ногами, между ними проскочила пресловутая искорка. Тусклые глаза ценителя прекрасного, будто два пруда, затянутые бурой тиной, одобрительно остановились на слегка перезрелой фигуре зрелой женщины:
– Вообще-то, образ насекомых как символ гниения и разложения присущ творчеству многих художников, так что инсталляция смотрится довольно органично… Но мне гораздо ближе Рубенс или Кустодиев…
С облегчением оторвавшись от созерцания неприглядной морды модернизма, они покинули выставку и, мило беседуя об эстетических отношениях искусства к действительности, направились к дверям. Анжела, колоссальная, как статуя Свободы, триумфально вскинув руку, радостно встретила их у выхода и, пока мужчина толкался у гардероба с номерками дам, шепнула подруге:
– Еле – еле нашла туалет, надеюсь, это была не инсталляция… И где ты эту рыбку поймала? Ну, чистый Шрайбикус!
– Жаль, ты «Рыбоньку» не видела, – засмеялась Валентина.
С трудом пробившись с верхней одеждой сквозь толпу представителей бомонда и остального народа – преданных подданных авангарда, Шрайбикус галантно помог одеться дамам: на бойца нефтегазового фронта накинул невесомую, легкую, как пух, длинную куртку из золотистой шерсти, а на Валентину надел видавшую виды, но весьма ухоженную норковую шубку. Облачившись в дорогое на вид черное пальто свободного покроя, он запоздало протянул маленькую холеную ладошку сначала Валентине:
– Извините, я не представился. Карп.
