Капитан Рубахин

Но теперь Василия глубоко оскорбили. Он не мог себе позволить уйти под чей-то наглый хохоток…

2. Рубахин и Старовский

Начальник райотдела, подполковник Виктор Семенович Старовский нудно чинит Рубахину разнос, сидя к нему боком и нарочито глядя в окно.

– Что за самодеятельность, Рубахин? Какого-такого хрена ты не в свой огород полез – в наркополицейские записался? – голос Старовского звучит с откровенной досадой и раздражением. Начальник левой рукой двигает через стол к Василию лист бумаги. – Читай, герой!

Листок оказывается заявлением гражданина Горшенина А.П., избитого капитаном Рубахиным без всякой на то причины с нанесением телесных повреждений.

Старовский, не поворачивая головы, продолжает:

– Ты отлично понимаешь, капитан, что я теперь обязан дать этой бумажке официальный ход. Ну, ладно, задержал не разобравшись – бил-то зачем?

Адвокаты сейчас вцепятся – будешь им доказывать, что хлипкий мальчишка мог оказать сопротивление такому волкодаву, как ты? Ещё и пресса пронюхает, а ей только дай повод! – при этих словах усы начальника брезгливо топорщатся, словно он уже видит, как именно пресса будет пронюхивать это вонючее дело.

Василий напряженно молчит. Как же быстро всё состряпано! Его, матёрого опера, прилюдно щёлкнули по носу. Но зачем и кому понадобилась такая идиотская провокация?

Развернувшаяся история Рубахина крайне настораживала: действия другой стороны выглядели грубо и глупо, а это как раз и было хуже всего. Капитан никогда не рассчитывал свои дела со скидкой на дураков, ибо хорошо знал, как это дорого потом обходится. Чутьё уже подсказывало ему, что ситуация чревата любыми пакостями, предугадать которые попросту невозможно.

– Я, конечно, попытаюсь в службе собственной безопасности как-то что-то замять, – снижает тон начальник, – но тебе сейчас лучше убраться с глаз долой, и подальше. Отпуска не дам – не поймут меня, а вот командировку на Кавказ могу сделать. Очередная команда как раз в недокомплекте.

– Но… – возмущённо начинает Рубахин.

Старовский прерывает:

– Других вариантов не вижу, только… – подполковник делает многозначительную паузу, – ты должен сам написать рапорт. Отправка – через три дня…

По большому счёту, подполковнику весьма неприятен этот разговор. Как ни крути, капитан Рубахин – лучший из его оперативников. Он не раз вытаскивал дела, казавшиеся безнадёжными, умел по горячим следам связывать то, что другим казалось несвязуемым. За годы службы капитан имел две медали, кучу грамот и других поощрений от руководства городского и даже областного УВД.

Было у Рубахина и ещё одно качество: вёл он дела так, что невольно вызывал доверие даже у отпетых бандюков. Однажды главарь заезжих налётчиков, которые за неделю нагло ограбили в городе два сбербанковских отделения, совершенно серьёзно заявил Василию:

– Слышь, капитан, ты, я вижу, мужик не гнилой! Вали из ментовки – тебя точно угробят или опустят до параши!

Старовский слышал это собственными ушами, присутствуя на допросе.

Его даже слегка покоробило, но вовсе не потому, что прозвучали эти слова из уст уголовника-рецидивиста – в тот момент подполковник очень остро осознал: ему таких слов никто и никогда не скажет. И была в этих мыслях какая-то злая тоска…

Вдобавок, дотошная принципиальность Рубахина нередко Старовского раздражала.

– Ты кто тут у меня – сыщик или адвокат? – спрашивал он, когда капитан продолжал упрямо копаться в уже, казалось бы, ясном деле. – Что ты всё ищешь оправдания какие-то для каждого подонка? Твоя задача не оправдания искать, а улики собирать, помогать следствию вину доказывать!

Но капитан молча всё выслушивал и оставался при своём.

Обычно начальники таких вот хватких оперов ценят и берегут. Они приносят главное – высокие показатели раскрываемости преступлений. Но здесь беда была в том, что подполковник Старовский тоже, как и капитан Рубахин, существовал в двух непримиримых ипостасях, и теперь его вторая, скрытая от посторонних глаз, сущность, вынуждала его поступать совсем иначе.

Тем более, был недавно очень неприятный разговор с начальством из областной прокуратуры. Подполковнику настоятельно рекомендовали осадить своего чересчур ретивого опера, или вообще убрать его со службы…

«Осадить! – возмущался про себя подполковник. – Как его осадить, девственника хренова, если мне сейчас и предъявить ему нечего – по говну ходит, как все, а оно к нему не липнет!»

Тем не менее, Рубахина следовало убирать. Он уже давно был не ко двору и вызывал раздражение не только у Старовского, но и у своего прямого начальника по угро майора Андреева – они постоянно и весьма резко конфликтовали.

И теперь Виктору Семёновичу показалось, что выпал редкий шанс от капитана избавиться…

3. Рубахин и Финист

Рубахин сидит в приёмной начальника. Он пишет рапорт об отправке на Кавказ – сам просится на то, от чего многие другие стараются отмазаться под любым удобным предлогом.

Секретарша подполковника, красавица Оксана – кокетливая, но умная не по годам особа, сидит напротив Рубахина с сочувствующим выражением лица. За полгода работы в приёмной она научилась безошибочно выбирать манеру поведения, а потому сейчас молчит, украдкой поглядывая на Василия из-за своего монитора.

В приёмную входит старший лейтенант Соколов, по прозвищу Финист, единственный, пожалуй, самый близкий и верный друг Рубахина, хоть и служат они в разных подразделениях: Василий – в уголовном розыске, а Юрий Соколов – в ОМОНе.

У старшего лейтенанта, кроме крылатой фамилии, есть ещё соломенные вихры, ясные серо-голубые глаза и молодецкая стать хорошего спортсмена – потому, наверное, и отметил кто-то таким прозвищем его сходство с известным сказочным героем.

Соколов вместо приветствия хлопает капитана по спине и, не особо церемонясь, заглядывает через плечо в рубахинские каракули. Лицо у него удивлённо вытягивается:

– Ты не с дуба ли упал, дядя? Я вот – и то хромым и косым прикидываюсь, а ты-то как додумался в добровольцы податься, папаша молодой?

Василий морщится над своей бумагой.

– Заткнулся бы ты, Ясный Сокол! – огрызается капитан, не поднимая глаз. Он-то знает, что несколько месяцев назад при задержании банды сунули Юрке под бронежилет охотничий нож – коварным ударом снизу. Лезвие вошло не в брюшину, а плашмя между кожей и мышцами. Таким вот образом Финист и «откосил» от очередной кавказской командировки.

Рубахин ставит на бумаге свою подпись, передаёт рапорт Оксане и поворачивается к озадаченному другу:

– Пошли-ка, Юра, покурим …

Летняя курилка во дворе отдела – это деревянная беседка, густо заплетённая зелёным плющом. Сейчас он уже заметно подёрнут багрянцем. Октябрь кончается. Хотя ещё и стоят сухие солнечные дни, по ночам осень даёт о себе знать знобким туманным холодком и, словно исподтишка, перекрашивает в городе листву.

Друзья сидят в курилке одни. Соколов слушает рассказ Василия и мрачнеет:

– Как думаешь, какая б… улику тебе подменила?

Рубахин пожимает плечами:

– Ясно, что сделали это не у Лобановой.

– Это я и сам знаю, – соглашается друг, – а «колёса» там реально были с наркотой? Не витамины?

Василий с обидой отбрасывает окурок в урну:

– Ты-то уж хоть за девочку не держи меня, Финист!

– Тогда, похоже, Васёк, опасно зацепил ты кого-то за пушистое место, – задумчиво произносит Юрий. – И все знают, что с тобой, дураком, «по-нормальному» не договоришься, видишь – давить начали. Превышение полномочий могут пришить запросто, если захотят. В морду-то – зачем ты недоноска этого бил?

– Да не собирался я бить! – с досадой морщится Рубахин. – Вёртким больно оказался – на подсечку меня брал, нахалюга!

– На подсечку? – изумляется Финист, который и сам не рискнул бы схватиться всерьёз со своим жёстким другом. – Тебя?

– Ну да! Вот и ткнул его локтем…

– Всё ясно! – понимающе кивает Юрий. – А Старовский твой, он – что?

– Что-то запсиховал подполковник, с чего – не соображу пока. Мутный он, сам знаешь. И козе понятно – этой командировкой не меня он выгораживает, а даёт кому-то время концы зачистить, – рассуждает Рубахин. – Только я ведь всё равно – рано или поздно – найду эту крысу, что таблетки подменила.

– Ох, не нравится мне твоя история! – хмурится Финист. – Неизвестно ещё, что за щенка ты за шкирку схватил, а главное – в чьей своре этот щенок бегал!

– В том-то и хрень! – Рубахин достаёт ещё одну сигарету. – Кто-то решил со мной в дурачка подкидного сыграть – но кто?

– Боюсь, друг Василий, вариантов у тебя немного – либо молча утереться и забыть, либо лезть глубже, – мрачно заключает Финист. – Стоит ли? Сам знаешь, наркотой рулят люди серьёзные – могут и …

– Это мы ещё посмотрим! – лицо Василия каменеет. – Жаль, в руках ничего не осталось, зацепить-то мне их реально нечем! И три дня до отъезда!

– А может, я тут пошарю вокруг по-тихому, пока ты вернёшься? – Соколов кладет ладонь Василию на плечо. – Доверишь?

– А пошли сейчас вместе пошарим, – неожиданно предлагает Рубахин, которому, видно, пришла в голову какая-то идея. – Время есть у тебя?

Двадцать минут спустя друзья сантиметр за сантиметром просматривают место, где Рубахин задерживал своего пушера.

Просторный школьный двор пуст: идут уроки. Здесь ещё не подметали, и весь асфальт с ночи засыпан жёлтыми кленовыми листьями. Приходится их разгребать.

– Целую горсть он сюда отшвырнул, – бормочет Василий, присаживаясь на корточки у стены, – штук десять, не меньше!.. Твою мать! – возмущается он, – неужели всё подобрали!

– Не матерись, – лукавый Финист кивает на школьные окна, – там сеют разумное, доброе и вечное!

– Ага, – соглашается Рубахин, – там сеют, а мы с тобой жнём! За такую же зарплату, но – уже тупое, злое и временное…

Ничего не обнаружив, они начинают осмотр снова, двигаясь навстречу друг другу, и здесь Соколову везёт.

– Опа, б…! Есть одна! – удовлетворённо восклицает он, выковыривает из трещины в старом асфальте желтоватую таблетку и насмешливо щурится. – А ты говорил – голуби расклевали! Что дальше делаем?

Рубахин пожимает плечами. Опытным ментам понятно, что пилюльку эту к делу уже не пришьёшь, но не хочется им выглядеть придурками, хотя бы перед самими собой! А дальше – видно будет.

– К Надежде зайдём? – спрашивает Василий.

– Зайдём, – соглашается Соколов, – но только тихо, и лично к ней…

***

Со второго этажа школы их провожали настороженные глаза. Выпущенный утром из камеры ОБНОНа, Анатолий Горшенин первым делом направился к школе, где наспех собрал всё, что осталось от выброшенных таблеток.

Накануне его закрыли и надолго оставили одного. Лёжа на воняющих хлоркой деревянных нарах, ничего хорошего он для себя не ждал: всякого раньше наслушался о ментовских приёмах.

Когда, уже после полуночи, железная дверь со скрипом отворилась, и вошёл всё тот же закрывший его лейтенант, Горшенин сильно напрягся и посмотрел на вошедшего с вызовом. Он решил, что ничего не станет рассказывать, даже если его начнут убивать.

Но лейтенант, похоже, был настроен иначе.

– Это тебя капитан так разукрасил? – сочувственно спросил он, указывая на заплывший лиловой шишкой глаз Толика.

Тот молчал.

– Выйти отсюда хочешь?

«Дурачка разыгрывает!» – отметил про себя Горшенин. – «А потом раскрутит на срок!»

– Не хочешь сам говорить, – серьёзно продолжил лейтенант, – тогда слушай, что я тебе предлагаю…

И лейтенант рассказал Толику, что схвативший его капитан с некоторых пор стал предателем и преступником: избивает задержанных, подбрасывает им улики и, вообще – делает любые подлости, чтобы потом вымогать деньги. Он уже давно под подозрением у начальства, только вот обиженные капитаном граждане не хотят свидетельствовать против него – все боятся мести.

– Ты помогаешь нам – пишешь заявление на капитана, а мы помогаем тебе – отпускаем и забываем про твои «колёса»! – закончил свою речь лейтенант. – Мы даже защищать тебя будем, как ценного свидетеля! Тем более, что попал ты к нам впервые. Согласен?

Внутренним чутьём Анатолий понимал, что разговор идёт всерьёз, и его вправду могут выпустить, но вот глаза у лейтенанта были какие-то поганенькие, и это Горшенина очень напрягало.

«Хотя – почему бы и нет? – прикинул про себя Толик. – Нормально! Менты грызутся меж собой, устраивают друг другу пакости, – почему бы этим и не воспользоваться!»

– Матери можно позвонить? – попросил Горшенин, проверяя заодно искренность обещаний лейтенанта.

Тот молча вытащил из кармана мобильник.

Дальше Горшенин сделал всё, что ему приказали, а затем, как и было обещано, вышел на волю…

***

Направляясь в школу, Толик решил заодно потрясти там и своего должника. Один из мажоров-выпускников уже неделю задерживал деньги за товар. А деньги Горшенину сейчас были ох как нужны: он пока не представлял себе, когда у него снова появится возможность заработать.

До начала перемены ещё оставалось время, и Горшенин стоял в коридоре у окна.

Хотя Рубахин на этот раз был в штатском, Анатолий его сразу узнал, и понял, что двое ментов на школьном дворе всё же нашли то, что сам он в спешке пропустил.

Анатолий счёл нужным сообщить об увиденном лейтенанту…

4. Наташа Зименкова и Гавриил Петрович Вознесенский

Она выросла в благополучной семье. В старом государстве её отец, Николай Иванович Зименков, был ответственным работником во внешней торговле, мать служила в известном филармоническом оркестре, играла на виолончели. Семья жила в просторной квартире на престижном проспекте.

При новых порядках, жизнь Зименковых, в отличие от большинства сограждан, изменилась только в лучшую сторону. Отец, с его опытом и зарубежными торговыми связями, очень скоро встал во главе очень крупного частного коммерческого предприятия и стал весьма богатым человеком.

Конечно, Наташа Зименкова не могла не видеть, что происходит вокруг – многое её возмущало и даже удручало, но всё-таки между ней и остальным миром пролегала незримая зона безопасности, охраняемая положением отца.

Окончив университет, она сразу получила место искусствоведа в международном культурном центре, где постоянно толклись на выставках, семинарах и конференциях свои и иностранные знаменитости – художники, писатели, режиссёры и кинозвёзды всех калибров.

Её работа, как и жизнь, тоже была островком респектабельности и не предполагала прямых контактов с суровым окружающим.

В Опорск Наталья приехала, чтобы поработать неделю в местном музее, располагавшем солидной коллекцией старинных икон. В её культурном центре готовилась большая выставка ранней русской живописи, и Наталье было поручено отобрать для экспозиции наиболее интересное из хранящегося в Опорске собрания.

Музей размещался в старинном купеческом особняке, сооружённом добротно, строго и не без вкуса. Здание вполне заслуженно считалось памятником архитектуры девятнадцатого века: оно прекрасно сохранилось как снаружи, так и изнутри, где посетителей восхищала роспись потолков и богатые изразцы печей, по редкому стечению обстоятельств помилованные временем и людьми.

Как потом Наталья узнала, зданию несказанно повезло: в послереволюционные годы в нём разместили архивы и библиотеку горкома партии, и денег на его содержание всегда выделяли сколько нужно. Когда в начале шестидесятых годов партийным документам и книгам в старинных залах стало тесно, особняку ещё раз выпала удача – директором исторического музея в тот момент служила жена первого секретаря горкома партии. Архив с библиотекой переехали в новое современное строение, а музей, ютившийся ранее в условиях не самых лучших, обрёл своё достойное место.

На участке улицы перед музеем намеренно не асфальтировали старую булыжную мостовую, оставили чугунные фонарные столбы, а дополняли историческую картину – вековые липы, посаженные ещё до революции и, к чести городского начальства, тщательно оберегаемые.

Самые ценные и древние иконные доски, собранные в Опорском музее, были доступны общему обозрению лишь изредка – в тематических выставках. Всё остальное время хранились иконы в специальном помещении за железными дверями.

Перед Зименковой, вооружённой солидным письмом заместителя министра культуры, заветные двери были открыты. Работать в этой сокровищнице ей пришлось под руководством главного хранителя – Гавриила Петровича Вознесенского.

Собственно, сама коллекция была собрана и сохранена благодаря личным стараниям Вознесенского за тридцать с лишним лет, в течение которых он был сотрудником опорского музея. Коллеги в шутку говорили, что он уже не только работник, но и экспонат.

Седобородый и длинноволосый Вознесенский на фоне своих икон выглядел священнослужителем. Уже с первого дня общения Наталья поняла, как ей повезло: Гавриил Петрович обладал бескрайними познаниями во всём, что было связано и с опорской коллекцией, и с русской иконописью вообще – и в ликах, и в лицах, и во временах с безвременьями. О судьбе особо ценных своих находок старый хранитель знал столько, что рассказа о любой из них хватило бы, пожалуй, на добротный исторический роман.

Интересно, что при всём этом Вознесенский, хоть и имел в родословной несколько поколений священников, вовсе не был человеком набожным – в привычном смысле этого слова. Он был специалистом по славянской культуре, и всю жизнь изучал её в широких временных рамках, с незапамятных дохристианских времён и до начала эпохи Петра.

Гавриил Петрович считал, что с преобразованиями онемеченного императора исконная славянская культура окончательно утратила свою первозданную самобытность, и без того уже задавленную беспощадным катком христианизации.

По молодости, будучи наивным аспирантом, он заложил эти выводы в кандидатскую диссертацию, усугубив, к тому же, свою научную крамолу ещё и намёками на некую роковую роль советского культпросвета.

Диссертация, естественно, провалилась ещё до защиты, а её автора серьёзно заподозрили в шовинизме и чуть ли не антисоветизме. Посадить не посадили, но дорогу в официальную науку Вознесенский закрыл себе навсегда: статьи свои он публиковать не мог – ему, где официальной бумагой, где вежливым словом, но всюду – отказывали. И преподавать, даже в школе, – не пускали.

Так и оказался он в музее.

А совсем недавно, вдохновлённый объявленной свободой и демократией, Вознесенский снова вытащил свою диссертацию на свет божий, подработал её и повёз в аттестационную комиссию. Но там выяснилось, что защита его скорбного труда теперь выливается в такую сумму, что ему, работнику провинциального музея, никогда не собрать этих денег. Даже и за такой исторически ничтожный период, как сто лет.

Жалованье хранителей культурного наследия никогда не соотносилось с истинной ценностью оберегаемых ими сокровищ. Среди окружающего большинства люди подобного рода всегда слыли слегка помешанными, и лишь потому, что служили своему делу верно и бескорыстно, хотя, наверное, без таких людей цивилизация давно бы закончилась, а может быть – никогда бы и не началась …

***

По-настоящему Вознесенский раскрылся для своей гостьи только через пару дней, когда убедился, что перед ним не просто любопытная столичная девица, а действительно специалист. Пусть пока и юный, но искренне относящийся к своему делу. Не без радости понял Гавриил Петрович, что нашёл благодарную ученицу.

А Наталья, заслушиваясь его импровизированными лекциями, невольно любовалась стариком и склонялась к мысли, что облик хранителя всё больше ассоциируется у неё даже не со священником, а с таинственным волхвом, заброшенным в наше время.

Должно быть, эти мысли и чувства отражались и в её лице, потому что растроганный вниманием Вознесенский оказал ей особое доверие – представил главную гордость своей коллекции – изумительный по лаконизму письма и колориту образ Ильи-Пророка, датируемый пятнадцатым веком. Наталья не сомневалась, что зарубежные собиратели древнерусской живописи могли бы дать за такую икону просто сумасшедшие деньги.

– Смотрите, Наташенька! – говорил хранитель, поворачивая образ к окну. – Это же, на самом деле, не Илья, это – Перун, наш исконный славянский бог, могучий Громовержец!

Видите, здесь у святого отсутствует канонический нимб, зато в деснице у него – пучок молний!

Вознесенский умолк, любуясь своим сокровищем, а Наталья ещё раз подумала, что хранитель и вправду чем-то похож на волхва и даже на этого грозного бога с древней доски, но явному сходству мешали глаза старика – они были слишком добрыми.

Гавриил Петрович, довольный впечатлением, который произвёл образ на девушку, продолжил:

– Илью на Руси всегда особо любили и почитали именно потому, милостивая моя барышня, что в его образе люди продолжали поклоняться своему родному богу, а не чужим навязанным святым…

Скоро стало понятно, что хранитель сел на любимого конька.

– Вы только представьте, Наташенька, всю глубину, все масштабы культурной экспансии: исконными русскими именами стали почитаться отнюдь не Доброслав и Любава! – глаза Вознесенского трагически мерцали. – Иван-Иоанн и Мария! – воскликнул он. – Не было у славян таких имён!

Может быть, и не всё, но уже многое в словах Вознесенского казалось Наташе справедливым.

Старый хранитель это чувствовал и очень хотел успеть пересказать ей хотя бы частицу того, что так долго носил в себе.

– Меня никто не переубедит, – вдохновенно провозглашал он, – это было ползучей идеологической экспансией. Люди, запустившие этот процесс, не имели ни малейшего шанса прорваться к богатствам обширных евразийских земель через поле брани…

Натальин самозваный профессор выдержал короткую паузу и сообщил, видимо, один из главных выводов своей исторической концепции:

– Но они были очень хитроумны и стали велики именно тем, что придумали и начали самую первую и самую масштабную в истории цивилизации идеологическую войну! С их подачи христианская идеология распространилась на романо-германские и славянские народы, а затем в головах миссионеров и переселенцев проникла практически повсеместно.

Собственно, на евразийских пространствах устояли под её натиском лишь Индия и Китай. А ещё, на Ближнем и Среднем Востоке, воистину мудрый пророк Мохаммед сумел распространить – в виде ислама – свою форму сопротивления этой духовной агрессии, и его Коран стал оружием, против которого лукавые до сих пор бессильны…

– Явление колоссальное и беспримерное! – восклицал Гавриил Петрович. – Такого в истории этой планеты не удастся больше ни одному народу! Никогда, Наташенька, и никому!

Наташа видела, что старик очень взволнован своей лекцией.

– Вы только представьте: они заставили полмира с благоговением читать свою собственную, весьма и весьма путаную, историю, как единственную историю божественного промысла! И зачем? – продолжал Гавриил Петрович. – Ведь всё это так и не принесло им желаемого уважения и не избавило от несчастий. Их версию Бога, в основном, приняли, но это вовсе не означало, что приняли их самих.

Они, как известно, постоянно вызывали на свои головы ужасные трагедии. Их постоянно и отовсюду изгоняли и преследовали, не смотря на то, что многие из них были феноменально умны и гениально талантливы.

Вот, и в ближайшей мировой истории, христиане в чёрных мундирах возглашали: «Gott ist mit uns!» и под эти возгласы маниакально истребляли евреев, оказавшихся на оккупированных территориях.

И было этим христианам наплевать, откуда пришло в их соборы и кирхи имя Бога, которому молились десятки поколений их предков…

Наталья никогда вживую не сталкивалась с подобными воззрениями, и они стали для неё почти потрясением. Старик опровергал в её сознании многие исторические постулаты, которые казались фундаментальными. Она даже попыталась робко подискутировать с Гавриилом Петровичем.

– В целом, ваше отношение к христианству мне уже немного понятно, но вы же не станете отрицать, например, объединяющей роли христианской веры в условиях феодальной междоусобицы? – спросила она.

Гавриил Петрович даже обиделся:

– Барышня! – воскликнул он. – Это же и есть самый лживый из всех известных лжеисторических тезисов! Принять его – значит утверждать, что, окрестившись, русские князья и европейские государи сразу стали дружными братьями во Христе и кроткими голубями!

Что тогда прикажете делать с историей бесконечных войн, дворцовых заговоров и переворотов?

Старик снял свои круглые очки, щурясь, тщательно протёр стёкла клетчатым носовым платком и, водрузив их на место, продолжил:

– Что касается Руси – со времён князя Владимира для верхнего сословия, а вкупе с ним – для служилых и торговых людей – принять христианство стало так же важно, как в недавней нашей истории – вступить в коммунистическую партию. Многие крестились из сугубо практических соображений. А простой люд – крестили насильно и очень жестоко.