Черный Пеликан

скачать книгу бесплатно

Черный Пеликан
Вадим Бабенко

Чужую мудрость можно оспорить, обратив поражение в победу. Как? У каждого свой рецепт.Когда Витус замышляет реванш против всего мира, он даже не представляет, чем это обернется. Он отправляется в странное место, овеянный слухами город М, чтобы расправиться с главным своим врагом, Юлианом. Однако найти Юлиана в М. оказывается не так просто. Окончательно запутавшись, Витус решает присоединиться к группе незнакомцев. Они направляются в океанские дюны – пристанище самой грозной из легенд…

Черный Пеликан

Вадим Бабенко

© Вадим Бабенко, 2021

ISBN 978-5-4490-7938-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Глава 1

Я и сейчас хорошо помню свое появление в городе М. Оно растянулось во времени – путешествие было долгим, осаждавшие меня мысли переплетались с дорожными картинами, и казалось, видимое вокруг уже имеет отношение к самому городу, хоть до него еще было несколько часов пути. Я проезжал мимо фермерских владений, затерянных в безлюдье, мимо небольших поселков или одиноких поместий с возделанной зеленью вокруг, мимо полей и лесистых холмов, искусственных прудов и диких озер, от которых уже попахивало болотом – затем, около самого города М., оно переходит в торфяники и пустошь, где на многие мили нет никакого жилья. Попадались скромные городки – шоссе ненадолго становилось их главной улицей, мелькали площади, скопления магазинов, потом, ближе к центру, банки и церкви, проносилась колокольня, обычно молчащая, затем вновь мельтешили окраинные пейзажи с магазинами и бензоколонками, и все: город кончался, не успев ни взволновать, ни заинтересовать. Я видел странных людей, которыми кишит провинция – они предстают забавными на короткий миг, но потом, соизмерив их с окружающим, понимаешь, как они обыденны, и перестаешь замечать. Кое-где мне махали с обочин или просто провожали взглядом, чаще же никто не отвлекался на мое мгновенное присутствие, оставаясь позади, растворяясь в улицах, отходящих в стороны от шоссе.

Наконец поля пропали, и начались настоящие болота – влажная, нездоровая местность. Тучи насекомых разбивались о лобовое стекло, воздух стал тяжел, казалось природа наваливается на меня, чуть придушивая, но это длилось недолго. Вскоре я выехал на холм, болота остались чуть восточнее, уходя к невидимому отсюда океану ровной, заросшей диким кустарником полосой. Вокруг теперь были густые деревья, тени скучивались на полотне неразборчивой вязью, а еще через несколько миль шоссе расширилось, и дорожный указатель возвестил, что я пересек границу владений города М.

Все, что я слышал о нем, становилось похоже на правду. Я узнавал – не в деталях, но по существу – побитую, выщербленную дорогу, подверженную частым ремонтам, нищий пригород, мануфактурные склады на подъезде и недостроенный Мемориал, блистающий ненужной арматурой у самой городской черты. Показалась аляповатая арка – памятник маленьким синим птицам – сверкнула позолотой на заходящем сзади солнце и пропала бесследно. Движение замедлилось, начались перекрестки, деревья уступили место дешевым мотелям и антикварным лавкам. Я проехал мимо скромного щита, обозначающего внутреннюю городскую территорию, с полчаса протащился в заторе – и очутился в самом городе.

Сразу все изменилось, пространство сузилось, и взгляду стало тесно. Меня обступили разновеликие дома, их фасады были неопрятны, там и тут чернея проплешинами – то ли от копоти, то ли от влажного климата. Архитектура не впечатляла, и трудно было говорить об общем стиле, но здания глядели с достоинством, не нуждаясь в заезжих оценщиках. Улицы не то чтобы пустовали в этот дневной час, но люди, видневшиеся на них, не выглядели важной частью окружающего пространства. Город вполне мог обойтись без них, и это было справедливо – что они могли ему дать, нищий с пепельной бородой и белым зрачком, скопление бездельников у кинотеатра, разрозненные группы домохозяек или маленькая горстка чужаков – я и мой автомобиль? Ничто не подавало мне знака, быть может даже и не заметив среди прочих, мир не откликнулся на мое появление и не распознал намерение, словно ввозимое контрабандой в чемодане с двойным дном. Я искал знамение или подсказку, изготовясь использовать фантазию на все сто и благодарить за любой самый тонкий намек, но не находил ничего, подходящего для расшифровки, способного дать толчок и взволновать настороженный разум.

Так и должно было быть, успокаивал я себя, ничто настоящее не раскрывается при первом взгляде – но обида и нетерпение все равно свербили в груди, заставляя кривить лицо и вертеть головой по сторонам. Посмотрите на меня, хотелось крикнуть молчаливым зданиям, посмотрите, я вовсе не с пустыми руками. Я привез вам интригу, что подстать самым грозным тайнам – удивитесь мне, такое случается не каждый день. Я способен на многое, и мой замысел небезобиден – что еще нужно, чтобы оживить ваши грезы? Поверьте мне, разглядев наконец: наш контакт неизбежен и наверное совсем уже близок… Но камень не откликался, и жизнь кругом шла своим чередом, так что можно было усомниться и самому – а не лукавлю ли я, заранее набивая цену? Похож ли я на тех, кто совершает поступки, попадая на передние планы и в главные роли? Ничто не докажешь наперед – ни себе, ни другим – хоть разбейся в лепешку и истрать полчища фраз.

Все путалось – раздумья и паутина улиц, повороты и переулки, указатели и магазинные вывески. Мой маршрут сделался неясен, я сбросил скорость и стал мешать движению. Мне сигналили и на меня оборачивались из окон машин, я засуетился, пытаясь сориентироваться поскорее, потом свернул направо без всякой цели, просто освобождая кому-то дорогу, и вдруг оказался в тупике.

Это было кстати – я уже принимал этот город слишком близко к сердцу. Так же, думаю, как и треть всех прочих, впервые приезжающих сюда, а остальные две трети – просто глупцы. Тупик успокоил меня. Я вышел из машины и сел на скамейку у невысокого жилого дома. На веревке меж деревьев сушилось белье, двор был пуст, лишь кошка, по виду бездомная, безучастно разглядывала мою машину из подвального окна. Чуть ниже и в стороне тянулся пустырь, где что-то строили – рыли котлован и возились с бетонными блоками для фундамента. Суетились рабочие в ярких куртках, натужно гудел экскаватор, оставляя за собой безупречную кромку. «Точная работа», – подумал я насмешливо и почувствовал вдруг, как город М. теряет ореол, превращаясь во что-то привычное, пусть пока еще и незнакомое вовсе.

И тут же стало тоскливо на миг, я будто понял, что приехал сюда напрасно, мне нет пути никуда, и нигде не найти того, что я ищу. Но это быстро прошло, я уже был не тот, что прежде, и почти разучился себя жалеть. Каждый город, в который приезжаешь, приносит свои темные мысли – и светлые мысли тоже, пусть не в таком обилии – и я был готов к ним ко всем, к светлым и темным, и поздравлял себя с этим, хоть М., встречая стройкой на пустыре и захолустным двором, не спешил вдохновлять на что-либо. Это устраивало меня вполне – я понял, что не ищу вдохновения извне. Первый порыв прошел, и взгляд сам собой оборотился внутрь, словно устав от окружающих деталей. Там, внутри, всегда отыщется что-то, на чем можно задержаться зрачком – и я стал спокоен, будто позабыв безразличие окружающего, думая о своем без горечи, проходя вновь и вновь по исхоженным тропам – не как путник, спешащий к цели, но будто праздный житель, вышедший прогуляться.

Неспешно и отстраненно я перебирал фрагменты прежних знаний, что достойны равнодушия – тем более, если возвращаешься к ним раз за разом, почти уже помня, в каком порядке лежат. Вот из категорий пространства: гулкие улицы, темный фон, в подворотнях – застывшие группы статистов, содержанье утеряно. После более внятно: старый парк, где деревья скучены и переплетены ветвями, облупившаяся краска скамьи – отклик места, где тебя любили в юности, там теперь никто не живет. Или под ним – стадион и лодочная станция, чья-то рука, загорелая до черноты. Или – маленькая шарада первой квартиры, поделенной на три неравных куска… Но нет, вспоминаем поспешно, это уже из Хроноса: летние каникулы и ворох беспечных планов, время, когда прилетали большие шмели, затем – время, в котором возмужал внезапно, не отдавая себе отчета, что именно теряешь, и – три неравных куска, с соседями и без, с одной, другой женщиной, потом – в одиночестве, без помех…

Я пытался представить, как делал это не раз, точные формы и живые краски – что-то, о чем знаешь не понаслышке, пусть хотя бы цвет листвы, обои на стенах или одеяло на узкой кровати – но порядок прежних знаний неумолим, зацепки непроизвольны, ни одной мысли не прикажешь застыть и не двигаться, чтобы пристальнее осознать. Спешка, спешка – мельтешенье таксомоторов, странные игры взапуски, как-то связанные с карьерой, лица людей, к которым тянулся, или которые льнули к тебе, добиваясь контакта, убеждая, убеждаясь в тайном союзе, заключенном без ведома всех, обманываясь, обманывая. Чаще ненамеренно.

Вообще, с лицами проще – дольше живут в памяти. Можно всласть умиляться или вновь презирать, вызывать на поединок, не желая зла, или гнать с отвращением, зная, что не уйдет, пока не закроешь потайную дверцу. Но и все же приедаются быстро, не сосредоточишься как следует – все как-то анахронично: бессловесные жесты, немое кино, даже титров нет. Вспоминая же диалоги, привираешь, приукрашиваешь, всякий раз импровизируя по-новому, уж больно велик соблазн. Так и теперь, я сидел, унесясь в прошедшее, проговаривая имена, которых давно не слышал, то и дело ловя себя на слишком смелой лжи, с некоторым стыдом порываясь менять детали, чувствуя, что не умею, не хочу, ленюсь, или просто прежние знания уже почти на исходе, и память выталкивает меня наружу, где – заезженные кадры последних месяцев или последних лет, даже и не отличишь. Все периоды одинаковы, малы они или велики, так что сбиваешься и путаешь номера, а потом машешь рукой – все одно и то же, созерцание тех же картин, собственная персона в: ожидании звонка, ожидании писем, ожидании плохих новостей, получении плохих новостей, ожидании нового звонка – и так по кругу. Но круг этот непрочен, если бояться его не слишком, если решиться разорвать его вдруг – как нырнуть – и вынырнуть уже в: отсутствии удивления, холодной насмешке над собой, нелюбви к себе, потом – опять любви к себе, и наконец – в решении.

Да, в этом-то и отличие, к этому и подвожу – это уже не замкнутая петля. Ты можешь беречь задуманное, как маленькое сокровище или укромную свербящую мысль, но мне нравится по-другому, и я называю по-другому: я называю это «мой секрет», совсем иначе звучит. И с моим секретом уже можно жить, поверьте, и отправляться в город М., что я и сделал, так что все нити разорваны – а это всегда путь к, думают все, отчаянию, но на деле – к спокойствию. Я прилежно рассматривал снова со всех сторон, и сознанию всякий раз являлся не порочный круг, но мой секрет и город М., и я в нем, внутри, тайный лазутчик, проникший через заслоны, разведывательный отряд армии себя самого. Если отбросить условности, то всякий скажет: да, отличие несомненно, совсем другой человек.

И со стороны посмотреть не зазорно: другой человек, незнакомая персона, безработный и беспечный беглец-пилигрим, не имеющий постоянного адреса, не живущий нигде, кроме, разве, своей машины, Альфа-Ромео пятилетней давности, жесткие рессоры, спортивная модель. Это я. Не возбужден обстоятельствами, не имею привязанностей. Имею Гретчен, но это не в счет, объясню потом. Заботиться не о ком, и обо мне – некому. Лучше ли мне так? Сравниваем по списку. Плюс на минус – выходит поровну. Впрочем, многое не учел…

Увлекшись, я перепрыгнул к новым сериям немого кино: другой человек, незнакомый житель столицы выходит солнечным утром из обветшалого особняка, когда-то проданного за долги и превращенного в многоквартирный дом. Его шаг порывист, взгляд чуть затравлен – мимолетным напоминанием. В особняк он больше не вернется, консьержке-сплетнице последнее «прощай». Вещи вывезены и раздарены, ключи оставлены в двери, если поворачивать назад, то жилье нужно искать заново, что не играет роли – разницы никакой. На сомнения нет намека, о сожалении нет речи, и машина уже стоит у подъезда с заправленным баком. Что еще сделать напоследок? Дорогой Гретчен воздушный поцелуй в уме, снаружи – молчок. Счета оплачены – просто по привычке, без умысла, о будущем возвращении все еще нет мысли, о тех, кто забудут, тоже не думает совсем, лишь представляет разные картины, среди которых есть:

Бывший житель столицы, загоревший и безрадостный, выходит на столичный перрон из вагона второго класса, глядя куда-то внутрь – встречающих нет. Багаж его скуден, воротник поднят – туман, сырость. Таксист принимает за приезжего, норовит словчить, пойманный на обмане обижается и замолкает. Приветствие родного города. Вас здесь ждут, добро пожаловать, как вы посвежели, просто другой человек. Куда ехать? В центр, на театральную площадь, к зданию оперы. Площадь пуста. Кто назовет другой адрес? Бывший житель столицы с загрубевшей волчьей шерстью, жесткой на ощупь, озирается насупленно. Что он делал там вдали? Что пережил? Ничего не говорит…

Картины картинами, но некоторые – как живые. Вместо возвращения уехать дальше на юг, жить среди белых домов под солнцем и пальмами, пить с туристами, спать со шлюхами. Заманчиво, как в мельтешащем сне. Или: выиграть шальные деньги, построить усадьбу, завести лошадей, прислугу, много жертвовать местной церкви. Очень скучно… Потому, думал я, потягиваясь, не стоит о будущем, город М. и мой секрет живее всех моментальных картин – несмотря на затхлость двора, приютившего временное малодушие. Но малодушничать не пристало – хоть и нечего скрывать. Даже грим можно смыть, здесь не ловят шпионов. К тому же, я тут не за тайнами.

Сознание успокаивалось, и заезженные кадры меркли понемногу, рассыпаясь блестящей пылью. Прошло уже около часа, а может и больше. Дом почти очнулся от послеполуденной дремы, доносились голоса, из открытого окна надо мной раздавался детский плач. Небольшая группа мужчин собралась у соседнего подъезда – казалось, я улавливал их настороженные раздумья, отсутствие любопытства, всегдашнюю неприязнь к чужаку. Достаточно, чтобы почувствовать себя лишним, пусть даже на тебя никто не смотрит, но и мне не было до них дела – пожалуй, что квиты. Устав сидеть, я встал размять ноги. Гул экскаватора стал громче, натужнее, кошка исчезла, наступал вечер. Постояв немного, я завел мотор и вновь выехал на центральную улицу.

Там стало оживленнее – заканчивалось присутственное время, город взбодрился и повеселел. На мостовой прибавилось машин, а люди на тротуарах слились в одно, теряя лица. Мне не сигналили теперь, мой автомобиль легко влился в общий поток. Проплывали мимо витрины и подъезды, мигали светофоры, задавая ритм движению, привнося размеренность, как первый признак узнавания. Я наслаждался свободой – и, право же, кто еще может похвастаться, тем более что она до сих пор внове – не опротивела и не изжила себя. В первый раз я совершал побег не от чего-то, а за чем-то, и это совсем другое дело – все было в моих руках и зависело лишь от меня самого. Конечно, это «за чем-то» еще предстояло извлечь из собственного сознания – и я предвкушал долгие вечера без помех, благословенное одиночество осмысления, которое всегда можно прервать, отправившись в трактир неподалеку – но основные составляющие были тут, на месте, в ближайшем раздумье, всегда готовом обратиться словами, этими формулами доверчивого приближения, когда спрямляют извилистость, опасаясь увязнуть в надоедливых чередованиях падений и взлетов, и проводят, хорошо если не на авось, жирную линию к конечной точке. Да, предмет получается похожим, на первый взгляд даже не отличить, и это не так уж мало – а в моем случае, может статься, достаточно вполне, ведь слова тут как тут, можно сразу назвать два имени собственных, город М. и Юлиан, что куда надежнее любых нарицательных, которыми по большей части только и приходится пробавляться, а порядок этих собственных, если даже я и ошибся, можно поменять впоследствии. О Юлиане впрочем позже, все еще чересчур будоражит кровь, а город М. – отчего же, вот он вокруг меня, даже и приближающее спрямление может не понадобиться, разве только от лени. Но я – нет, я не ленив.

Задумавшись, я свернул с проспекта, подчиняясь разветвлению, вдруг направившему мою машину в хитроумный разворот, и теперь кружил в мелких поперечных улицах, щеголяющих разнообразием вывесок, магазинов, кафе и баров – то заполненных людьми, то откровенно полупустых. Кое-где проехать было непросто из-за автомобилей, припаркованных с обеих сторон, и я совсем сбросил скорость, пробираясь осторожно, как в густом механическом лесу.

Мысли вновь замельтешили взбудораженно, словно разбуженные очередной загадкой. Здесь легко заплутать всерьез, думалось мне, заплутать и остаться с городскими призраками наедине, чувствуя, как их тени скользят по твоей одежде, выныривая из арок и переулков и скрываясь снова, так что и не успеешь рассмотреть. С ними можно было бы потягаться – как-нибудь на досуге, когда голова еще занята хлопотами уходящего дня, или хоть сейчас, когда нет еще никаких хлопот, но азарт уже бежит вдоль спины чуткой щекоткой. Я будто набрался новых сил и ощутил воздух на вкус, взяв чуть заметный след, как хорошо натасканная гончая. Город М. окутывал своей магией, едва ли различимой каждым или любым, но ведь я-то не каждый и не любой. Стало ясно вдруг: тут все взаправду, просто не может быть по-другому, хоть доказательств и нет ни одного, а ощущения теряют власть, если их неосторожно высказать вслух. Тем не менее, убежденность росла, с ней нельзя было спорить, а сзади будто выросли крылья – или крылья появились у моей машины. За каждым углом скрывался либо союзник, либо явный враг, моя тайная жертва. Приходилось даже сдерживать себя, чтобы не поддаться дурману и не наделать глупостей просто из желания сделать хоть что-то – я подумал о сигарете, которая была бы очень кстати, потом вспомнил, что последняя пачка давно пуста, и стал высматривать табачную лавку.

Лавка попалась на следующем же углу. Я купил сигарет и, помедлив, зашел в распахнутую дверь кафе по соседству, предвкушая горячий шоколад или, по крайней мере, сладкий кофе с молоком, но внутри ждало разочарование. Пожилой официант известил уныло, но твердо, что из горячих напитков имеется лишь чай, и замер, сложив руки на животе, будто готовый к побоям и унижениям, которые не заставят его отступить ни на шаг. Я кивнул равнодушно, с неприязнью зацепив глазом дешевый перстень из дутого золота на его безымянном пальце. Официант еще раз скорбно глянул, раскрыл блокнот, черкнул что-то туда и удалился, сгорбившись и опустив плечи.

В ожидании чая я закурил и стал разглядывать посетителей. Их было немного – невзрачных людишек, интерес из которых представлял лишь мужичонка лет сорока в мятой одежде, с всклокоченными волосами и двухдневной щетиной на щеках, но с удивительным взглядом, полным ясной печали, пробивающимся из-под густых бровей. Заметив мое разглядывание, он кивнул мне и улыбнулся открыто, от чего лицо его, хоть и покрывшись морщинами, помолодело лет на десять, а глаза, напротив, стали вдруг куда старше, и печаль в них исчезла, уступив место покорной тоске. Меня поразила перемена, и я отвернулся поскорее, лишь чуть-чуть кивнув в ответ, но тот, поерзав немного, вдруг встал и направился ко мне.

Это было ни к чему и вовсе не входило в мои планы. Я выругал себя с досадой, подумав, что придется уйти, не дождавшись чая, но незнакомец не сделал попытки присесть и завязать беседу. Смиренно попросив сигарету и получив ее, он вдруг достал из недр своего плаща маленькую гармошку, отошел на два шага и, отвернувшись в сторону, заиграл на ней отрывок из чего-то торжественного и незнакомого мне – неожиданно сильно и чисто, разом наполнив помещение рыдающими скрипками, так что даже воздух зазвенел, казалось, со стен облетела копоть, а тусклые светильники под потолком обратились сверкающей хрустальной люстрой. У меня закружилась голова, но все кончилось в одно мгновение – сыграв несколько фраз, он остановился так же внезапно, как начал, отрывисто и коротко склонил голову и пошел к своему месту. Кто-то засмеялся, кто-то сделал несколько шутовских хлопков. Вообще, к нему тут видимо давно привыкли, и эпизод никого не удивил. Я же чувствовал странную неловкость и старался больше не смотреть на него, торопясь докурить и отпивая маленькими глотками горячий и почти безвкусный чай, который как-то незаметно оказался у меня на столе.

Вдруг раздались звучные шаги, будто сталь зазвенела по бетону, зацокала подковка, и рассыпалась дробь. В кафе стремительно вошел еще один посетитель – высокий мужчина тридцати с чем-то лет в дорогом черном костюме и элегантном шарфе, с волосами как смоль, зачесанными назад. Он шел, ни на кого не глядя, являя своим обликом полное противоречие прочей публике, что притихла и съежилась при его появлении. Лишь мой невольный знакомец с гармошкой вскочил проворно и бросился к вновь вошедшему, причем лицо его просияло радостью узнавания, совершенно неуместной и для всех вокруг, и для человека в дорогом костюме, который чуть повернул голову, затем выставил руку и вдруг толкнул подбежавшего музыканта в грудь, так что тот едва не упал, в последний момент ухватившись за стол, а его гармошка отлетела в угол, к пружинным дверям, на которых были намалеваны туфелька с башмаком. Вокруг раздались смешки, мой знакомец, не обескураженный ничуть, выпрямился и кротко улыбался смеющимся, а высокий мужчина сел в дальнем конце, спиной ко всем и стал что-то читать, подперев голову ладонью. «Точная работа», – опять подумалось почему-то, но теперь насмешки не получалось, что-то отрезвило меня, город словно поворачивался хмурым, чужим лицом. Некоторое время я размышлял все же, не стоит ли вмешаться, и если да, то каким образом, но потом лишь выругал себя за глупость, швырнул мелочь на блюдце и вышел прочь.

Уже начинало темнеть. Зажглись огни, улица стала выпуклой и объемной. Резкий порыв ветра заставил поежиться, я почувствовал, что с меня довольно впечатлений, нужно было заботиться о ночлеге. Миг проникновения закончился, подумалось с некоторой грустью, пора обживаться и гнать фантазии прочь. Они и так уже отступили в темноту и попрятались по углам со всеми своими демонами, на их месте – нудный список бытовых мелочей, в которые вот-вот уже начнут тыкать пальцем. Недавнее оживление прошло без следа, я был один в незнакомом городе, всецело занятом собой, в жизни которого мне пока еще не находилось роли.

Автомобиль дожидался меня, никем не потревоженный, успокаивающе поблескивая бампером. Тронувшись с места, я обогнул возникший впереди обелиск и отправился на поиски магазина, где можно купить туристический справочник. Но справочник не понадобился: вскоре показалась гостиница, призывно извещающая о наличии вакансий, рядом еще одна, а у третьей я остановился и получил одноместный номер с ванной, окнами во двор. Кое-как распаковав вещи, я лег на кровать и задремал.

Глава 2

Вскоре, впрочем, меня разбудили. Кто-то вежливо постучал и, открыв дверь, я увидел пожилого мужчину в форменном пиджаке, с гвоздикой в петлице и в широких брюках с лампасами, который назвался Пиолином, содержателем гостиницы с очень давним, как он выразился, стажем. Пиолин был в годах, совсем уже не молод, на вид ему можно было дать шестьдесят, потом я узнал, что ему всего пятьдесят пять, но эти цифры – шестьдесят и пятьдесят пять – почти неотличимы с моей стороны сорокалетнего барьера, так что я, можно сказать, не обманулся в его возрасте. Он покивал приветственно, неторопливо вошел и расположился в единственном кресле, а я отошел к окну, встал, скрестив руки, и стал ждать, когда он уйдет, мне было скучно с ним.

Пиолин, однако, уходить не спешил. Он осведомился, как я доехал, не жарко ли мне в номере, что вообще я больше не люблю – жару или холод. Когда я нелюбезно буркнул, что одинаково не терплю ни того, ни другого, он сообщил, что кондиционер работает на пределе, и прохладнее в комнате все равно не станет ни при каких обстоятельствах. «Ни при каких обстоятельствах», – повторил он с чувством. Затем он поинтересовался, какой размер обуви я ношу и какие предпочитаю галстуки и сорочки, подробно описал гостиничный сервис в прачечной и гладильной, который был вполне стандартен, расспросил, каким я привык пользоваться мылом, шампунем и кремом для бритья, сходил в ванную, принес оттуда кусок гостиничного мыла и предложил было мне его понюхать, но вместо этого понюхал сам, наклонив при этом голову, так что я заметил круглую лысину у него на макушке, а понюхав, сказал, что запах дрянной, рассеянно разломил кусок пополам, бросил обе половинки в корзину и сел на кровать.

Разговор перешел на одеколон. Пиолин подробно рассказал о трех сортах одеколона, которые он последовательно избирал в своей сознательной мужской жизни, упомянув еще о всяких побочных линиях, которые не прижились и потому не заслуживают детального рассмотрения. Он попросил меня описать одеколон, которым я пользуюсь, а когда я предложил просто его понюхать, скривился и сказал, что это совсем не то, о чем он спрашивает, к тому же запах ведь очень легко описать словами, запах ведь – это не цвет, вот цвет словами описать прямо-таки невозможно, а запах – вполне, отчего нет.

«Тем более, с вашими талантами, молодой человек», – веско прибавил Пиолин, и я увидел, что он держит в руке регистрационную карточку, которую я заполнил внизу и где написал свою профессию – журналист – которая была придумана, отчего мне стало стыдно. Пиолин, впрочем, как-то сразу скомкал разговор об одеколонах, извинившись за свою настойчивость и объяснив ее тем, что он вообще неравнодушен к запахам, запахи давно и прочно заняли в его жизни особое место и всегда были очень важны, так же, как и женщины, а это ведь очень связанные вещи.

Я решил переменить тему и вообще отвязаться от него, разговор был тягостен мне, неуместен и вял. Я сказал, что голоден, это была правда, но Пиолин лишь пробормотал рассеянно: – «Да, да, голоден – нехорошо…» – и стал рассказывать про свою племянницу Мари, что страдала от голода постоянно, хоть и была невероятно худа. «Да вот, посмотрите сами», – предложил он вдруг, доставая из нагрудного кармана потертую записную книжку, а из нее старую фотографию, но, прежде чем протянуть мне, глянул, нахмурившись, сунул обратно и достал другую. Много, наверное, у него племянниц, подумал я с усмешкой. Мари оказалась некрасивой девицей с тощим вытянутым лицом и глазами навыкате. С Пиолином не наблюдалось никакого сходства, о чем я и сообщил ему, чтобы что-нибудь сказать, на что Пиолин спросил с неподдельным интересом: – «Да неужели?» – и добавил: – «А все говорят, что похожа… Ну, на бумаге конечно не разберешь. Свет, знаете, фокус – на бумаге жизни нет…» Он еще подержал фотографию в руках, вглядываясь недоверчиво, а потом поднял на меня глаза и хитро усмехнулся: – «А ведь она теперь в ваших краях проживает – не встречали случаем?» – «Да нет, не припомню», – откликнулся я ему в тон и тут же услыхал историю о том, как Мари сошлась с учителем из столицы, приехавшим в М. на трехмесячные курсы, но сбежавшим через месяц-полтора от невиданной жары, что измучила город в то лето. «И эта пигалица туда же – укатила, не попрощавшись. Сначала-то она была с ним холодна, а потом – прямо не узнать, тут же и забеременела, как кошка», – шептал Пиолин доверительно, глядя в упор немигающими водянистыми глазами. «Там-то понятно – тот ее побоку, а она все сидит и назад ни в какую», – пожаловался он, сообщив напоследок, что учителю конечно ноги пообломать можно бы и в столице, отчего нет, но это теперь неважно, потому что Мари опять беременна и уже не от учителя.

«Да-а, – протянул я, не зная, что еще добавить. – Интересно, ничего не скажешь… Ну, спасибо, что зашли – я, пожалуй, пойду теперь поужинать, если не возражаете. С утра в дороге и в общем ничего не ел». Я решительно прошелся по комнате, показывая всем видом, что готов проститься с ним немедля, но на Пиолина это не произвело большого впечатления. «Ну да, поужинать нужно, мы вот с вами вместе и поужинаем, – сказал он задумчиво, глядя куда-то в сторону, а потом перевел взгляд на меня и добавил с некоторым даже раздражением: – Но вы не спешите так уж, что это вам на месте не сидится – надо же сначала познакомиться, побеседовать по-человечески».

«Да я вообще-то собирался один…» – возразил я, несколько оторопев, но Пиолин небрежно отмахнулся: – «Ну что вы все – один да один», – и повторил назидательно, подняв вверх палец: – «По-человечески нужно». Потом он прикрыл глаза и важно добавил, что он здесь собственно не просто так, поболтать. То есть поболтать тоже, почему бы и нет, но дело еще и в том, что он обязан задать мне один вопрос – «совершенно, совершенно формальный, вовсе ничего личного», – и что он никак не может этого не сделать, потому что так указано в городских законах, а все содержатели гостиниц обязаны соблюдать законы, как и прочие граждане города М. Что ж до меня, то я не являюсь жителем М., и его законы на меня не распространяются, поэтому я имею полное право на вопрос не отвечать, а если бы и распространялись, то все равно мог бы не отвечать, поскольку, во-первых, нет закона, предписывающего давать ответ, а во-вторых, в этом случае никто бы мне такой вопрос и не задал.

Порассуждав в таком духе еще несколько минут, Пиолин замолчал, приосанился и спросил мягким, вкрадчивым голосом: – «Скажите, любезнейший, а с какой целью вы приехали в город М.?» – и как-то переменился при этом, весь подобрался, и от него повеяло угрозой. Он стал казаться мне хитрым и неприятным типом, я почувствовал, что он напряжен и даже взволнован немного, будто подступил к чему-то, чего ожидал долгое время и дождался наконец. Ничего страшного не было в его вопросе, хоть я и не люблю праздного любопытства, и не было причин не отвечать – то есть не было для кого угодно, кроме меня, потому что у меня-то как раз были причины, и я никак не мог сказать правду первому встречному. Оттого и сам вопрос стал казаться мне гадким – будто кто-то настойчиво лез в душу, норовя добраться до самых ее потайных мест.

Щеки мои загорелись, я понял, что заливаюсь краской, и на лице Пиолина появилось плохо скрытое любопытство – он знал уже, что подловил меня на чем-то. Конечно же, надо было взять себя в руки, не стоило ссориться с этим человеком, да и к своему замыслу пора было бы уже привыкнуть самому, чтобы не краснеть всякий раз, но все же я откровенно смешался – ведь что расскажешь, ничего не говоря, как разыграть небрежность, упоминая о Юлиане, если внутри сразу начинает вибрировать нерв, а другим все равно не объяснить? Пиолин терпеливо ждал, и я, придя наконец в себя, намекнул осторожно, что хотел бы оставить вопрос без ответа, так как моя причина весьма личного характера, но он смотрел выжидательно, вовсе не считая, что мы покончили с этой темой, и тогда я, разозлившись, сказал уже более резко, что к тому же сам вопрос меня несколько удивляет, а после этого обозлился на себя за то, что говорю лишнее и горячусь, потакая ему – и разгорячился еще больше, и наговорил чего-то о том, что и сам параграф в своде законов города М. выглядит странно, потому как от него попахивает ограничением личных свобод и развитием у содержателей гостиниц некоторых неприятных навыков.

Пиолин, все так же сидя на кровати, склонил голову набок и стал нудно разъяснять, что никакого ограничения свобод тут нет, так как закон ничего никому не запрещает, а если что-то и заставляет сделать – так лишь спросить о какой-то мелочи. К тому же, заставляет он это делать весьма малочисленную группу людей – одних лишь содержателей гостиниц, никого больше, и можно было бы конечно говорить об ущемлении свобод содержателей гостиниц, но не стоит, потому что те вовсе не чувствуют себя ограниченными в свободах, они все равно, только дай им волю, первым делом кинулись бы спрашивать то же самое у всех приезжих, как сделал бы любой, потому что – и тут Пиолин поднял палец – потому что, чем еще приезжие могут интересовать жителей М., если не тем, зачем они сюда едут. И это даже, особенно в несезон, приобретает какую-то болезненную форму: лишь только появляется новый приезжий, все так и норовят выпытать у него причину, так что тот в конце концов выходит из себя. И закон-то этот приняли, чтобы как-то все это привести в порядок, а еще – защитить содержателей гостиниц, ну а если не защитить, то хотя бы морально поддержать, потому что они, как правило, с приезжими встречаются одними из первых, и им еще труднее, чем другим, сдерживать свое любопытство, да еще нужно принять во внимание и любопытство соседей, о котором им известно и которое тоже подогревает, толкая на поспешное и неподготовленное вытягивание истины, за что им потом бывает стыдно. А так они это делают, как бы повинуясь закону, их будто бы обязывают другие, так что на них самих приходится совсем небольшая часть стыда, которую уже и стыдом-то не назовешь – так, маленькая неловкость.

И так далее, в том же духе, пока я его не прервал и не начал так же нудно и путано объяснять, что теперь, конечно, мне все это представляется по-другому, все видится естественным и где-то даже логичным, особенно если принять во внимание необычайное любопытство жителей М., – и проч., и проч.

Шли минуты, Пиолин все сидел на кровати, покачивая головой, а когда я закончил, выяснилось, что несмотря на полное понимание ситуации с законом, на его вопрос я все же отвечать не намерен. Тогда он вздохнул и принялся меня уговаривать. Он стал разъяснять, что это коллективное любопытство, эта маленькая слабость города М. не есть что-то оскорбительное для приезжих, это может и должно восприниматься просто как часть местного колорита, познание которого собственно и есть одна из целей всех, кто сюда рвется. При этом, тут же добавил Пиолин, никого не интересуют те скороспелые формулировки, что кое-кому так и лезут на язык. Нет, продолжал он, приезжим не отделаться расхожими отговорками, от них ждут настоящего ответа, а вовсе не всяких там небрежностей типа «ознакомиться с достопримечательностями» или, того хуже, «искупаться в океане». В таких случаях спрашивающий просто чувствует себя оскорбленным, а это, сказать по чести, вовсе не метод – начинать свое пребывание в незнакомом месте пусть с легкого, но оскорбления хозяев – и опять от Пиолина повеяло чем-то неприятным, так что меня даже передернуло невольно.

Я насупился и раздраженно заметил, что вполне можно представить себе таких, которые именно для обозначенных Пиолином целей сюда и едут, более того, таких пожалуй наберется несомненное большинство, но Пиолин замотал головой и дальше понес уже полную чушь, а я вспомнил, что очень голоден, и решил тогда, что терпеть все это больше нельзя. Тут же, словно прочитав у меня в мыслях, он замолчал и превратился в того Пиолина, который вошел в мою комнату два часа назад – пожилого, любезного и очень обычного содержателя гостиницы. Он изысканно извинился за свою болтливость и сказал, что он лично уже очень даже не прочь перекусить и подмигнул при этом. Потом он добавил, что очень сожалеет о своей забывчивости – ведь гость наверное умирает от голода, а его мучают беседами, тогда как давно пора уже расширить знакомство с гостиницей и вообще гостеприимством города М., для чего самое правильное – это пойти в ресторан внизу и как следует поесть.

Он направился было к двери, но вместо двери вдруг оказался у окна и, барабаня пальцами по подоконнику, стал подробно рассказывать о жарком из кролика в красном вине с местным соусом из слив, которое нам сейчас подадут. Конечно, мне нужно было отказаться со всей твердостью, но бесполезная дискуссия истощила силы, и я сказал, не желая больше спорить, что если дело за мной, то я готов идти немедля. Пиолин однако остановил меня осторожным жестом и мягко проговорил, заглядывая в глаза: – «Вот только есть у меня к вам вопросец – по поводу сходства душ, так сказать. Признайтесь-ка…» – и он опять осведомился о цели моего приезда в город М., как будто и не было предыдущего получаса и наших с ним истязающих перепалок, так что я в отчаянии опустился на кровать, где он сидел перед этим, осознавая, что меня оставляет выдержка, и я не могу бороться с этим человеком, а Пиолин с жаром стал объяснять мне, что он не хочет меня мучить и даже напротив рад сделать мне приятное, но это место нам никак не обойти, лучше уж сразу решиться и покончить – причем он даже не настаивает на полном перечне всех мотивов и подспудных причин, но ожидает хотя бы намека, хоть маленькой подсказки.

Потому что каждая подсказка по-своему верна, – говорил Пиолин, – и можно, постаравшись, отыскать компромисс, приемлемый для всех, так что никому не будет обидно. Но для этого нужно приложить усилие, да и добрая воля не помешает, сказать по правде, ведь компромисс не родится на пустом месте. И вот тут уж дело за мной: после того, как он, Пиолин, столько всего уже нарассказывал – и про город М., и про маленькие слабости его жителей – после того, как он был со мной откровенен, если не сказать доверчив, он полагает, что мне не пристало уходить в сторону и захлопывать перед ним дверь, нисколько даже не постаравшись помочь.

«Хорошо, – сказал я, – ваша взяла, Пиолин, я отвечу вам совершенно честно, без всяких намеков, не запираясь более, потому как у меня не осталось на это сил», – после чего, злобно отвернувшись к улице, проговорил кое-как, что приехал разыскать здесь определенного человека, своего знакомого, который, по слухам, живет в М. уже около полугода, и собираюсь пробыть здесь до тех пор, пока его не найду. Пиолин сделал заинтересованное лицо и спросил, как же зовут моего знакомого, если конечно я могу сказать, т.е. если у меня нет оснований не говорить. Я перебил его весьма неучтиво, выговорив имя Юлиана непослушным языком, потом прибавил все так же злобно: – «А теперь, если позволите, я хотел бы наконец поесть», – и сделал шаг от окна, но Пиолин с неожиданной прыткостью оказался около двери и протянул руки навстречу, как будто удерживая меня в комнате. Я почувствовал, что мне не уйти отсюда, пока он не добьется от меня всего, чего хочет, и он понял, что я это знаю.

«Только одну секунду придется подождать, – поспешно заговорил Пиолин. – Одну крошечную секунду, потому что тут вкралось недоразумение, которое нужно сразу же разъяснить, чтобы оно не мешало потом и не встало неодолимым препятствием между вами и всеми, с кем вам придется столкнуться в этом городе. Это недоразумение очевидно настолько, что как-то даже странно о нем говорить…» – и Пиолин действительно замолчал на мгновение, будто давая мне возможность вмешаться, но я молчал, и он продолжил тут же, разразившись длинной назидательной речью.

«В город М. не приезжают искать „определенных людей“, – вещал он грустно. – В городе М. нельзя найти „определенного человека“, т.е. того, за которым вы приехали и которого знали раньше. Просто безнадежно разыскивать тут кого-то, даже и давнего друга, даже помня его в лицо и зная все про его прошлую жизнь. Пусть вы затвердили имя, оно записано у вас где-то и лежит в укромном месте, соседствуя с фотоснимком, пусть вы в ладах со своей памятью и чувствуете себя во всеоружии – но на самом деле вы абсолютно безоружны, так как такого человека в М. нет! Вы должны понять это, – он тыкал пальцем в мою сторону, – понять и не поддаваться иллюзии. Конечно, проще обманывать себя, чем смотреть правде в глаза, но я скажу вам правду, потому что вижу: вы достойны ее. Вы не найдете тут никого, ни вашего друга, ни женщины, если вам нужна женщина, ни сострадания, если есть за что вам посочувствовать, и уедете прочь из города, не разгадав его загадок, потому что заблуждение помешает вам раскрыть глаза. Ваша цель не ясна мне, но иллюзия видна за версту. Расстаньтесь с ней, откажитесь от бесполезного, и город М. придет вам на помощь, а иначе – иначе вы останетесь чужим, и те, с кем вы столкнетесь тут, будут видеть в вас чужого и отвечать холодностью…»

Пиолин разгорячился, его пиджак топорщился, а гвоздика грустно склонилась, увядая. Даже лицо его переменилось, щеки налезали на подбородок, перерезанный морщиной или шрамом, а глаза запали и смотрели из глубоких ям, как у отшельника, который потерял счет времени. Я подивился его выспренности, столь казалось ему не идущей, и попытался встрять с возражениями, но Пиолина было не остановить, он сделался глух к чужим словам и гнул свое.

«Конечно, все может случиться, – говорил он с напором, – и вы столкнетесь с тем, кого ищете, на улице нос к носу и узнаете его по фотографии в бумажнике, и будете уверены, что вот он перед вами, ошибка невозможна. Тогда есть шанс, что он откликнется на имя, которое вы помните, и вообще согласится, что он – это тот, которого вы так бесцеремонно разыскиваете, может быть вопреки его воле. И вы будете думать, что достигли своей цели, но это – навряд ли, ведь шанс так ничтожен, что даже и говорить о нем не стоит, потому что город М. не так мал, как может показаться с первого взгляда. Он конечно не чета столице, но есть многое в городе М., что не открывается так сразу, и его не окинуть одним взглядом, надеясь выхватить нужное лицо. Если вы глянете в карту – и я принесу вам карту – то станет ясно, как он запутан, какие фигуры можно вычертить, следя карандашом за одной единственной улицей, а улица тут не одна – сотни. И людей здесь немало, и все они разнятся – можно прожить всю жизнь и не понять, кто есть кто, так и случается с большинством, а не все из них глупы, далеко не все. Здесь многие ищут многих, иные из них были когда-то на виду, а сейчас поди узнай про них что-нибудь – ничего не слышно».

«Пусть ваш знакомый и есть что-то выдающееся, – продолжал Пиолин, успокаиваясь понемногу, – но ведь бывают и другие не хуже, бесполезно у всех спрашивать, где тут этот имярек, который из себя то-то и то-то. В лучшем случае вас просто выслушают, да и пойдут своей дорогой, а могут ведь и усмехнуться за спиной, а то и в лицо. И недомолвки не помогут, пусть каждый намек имеет свою цену, но цена невелика, а белые нитки не спрячешь… Конечно, не хотите говорить – не надо, – вздохнул он, – мое дело предупредить – из дружеских чувств, да и по долгу службы, потому что, как знать, сколько вы здесь пробудете. Может и недолго совсем, вы вон и сами не имеете понятия, а время лучше бы потратить с пользой – с вашей же пользой, не с моей. Бывает, бывает обидно, когда с лучшими намерениями, но – натыкаешься, и намерения впустую… Лучше б вы уж не хитрили, – покачал он головой, увлекая меня к двери и пропуская вперед, – лучше б вы уж сказали сразу, что отвечать не хотите, хотя, впрочем, дело ваше…»

Мы шли по гостиничному коридору, и мне теперь было неловко, я позабыл свое раздражение и думал, что Пиолин обиделся на меня вовсе ни за что, но его лицо не выражало никаких эмоций. Он выглядел теперь точно так же, как в самом начале нашего знакомства, и даже гвоздика в петлице посвежела и приобрела первоначально опрятный вид. Учтиво показывая мне путь к лифту, Пиолин обращал внимание на вычурные люстры в коридоре и новую ковровую дорожку как признаки гостиничного благополучия. Он поблагодарил меня от имени всего персонала за то, что я решил остановиться именно здесь, и заверил, что сервис отличный, служащие вышколены, а горничные тихи и скромны, причем среди них попадаются прехорошенькие. Затем он посетовал, что сейчас на океане ветрено, из-за чего большинство номеров пустует, и сообщил, что в отпускное время комнату здесь не снять. «Все занято, молодой человек, вы не поверите, все занято», – проговорил он и стал несколько рассеян, нажал не на ту кнопку лифта, отвернулся и замурлыкал какой-то мотив.

Внезапно он вновь повернулся ко мне и самым официальным тоном поблагодарил за понимание, с которым я отнесся к его вопросу, являющему собой формальную процедуру, каковой он обязан следовать. Он ценит мое соучастие в вышеупомянутой процедуре, которое выразилось в том, что я, в полном соответствии с правилами для приезжих, отказался на его вопрос отвечать, причем выразил это в ясной и понятной форме. Это приятно, потому что не со всеми так бывает, некоторые норовят хитрить и увиливать, что приводит к обоюдному утомлению и даже недовольству друг другом. Так что нельзя не порадоваться, когда все дело проходит быстро и гладко, потому что ведь в действительности оно не стоит выеденного яйца.

Что же до моей просьбы, – продолжал Пиолин уже в лифте, – просьбы помочь в розысках моего знакомого, некоего Юлиана, человека, по-видимому, завидных дарований и личностных качеств, то весь персонал гостиницы и он, Пиолин, в первую очередь рады помочь любому приезжему, а лучше сказать гостю, в его здешних делах – например, дать полезные советы или предоставить карты и другие топографические материалы за умеренную плату, – и Пиолин снова отвернулся от меня и стал мурлыкать себе под нос. Лифт, который тащился еле-еле, наконец приехал на первый этаж, мы вышли в холл и двинулись по большому светлому проходу.

«Но, конечно, нужно сразу предупредить, – опять вдруг оживился Пиолин, – сразу нужно отметить, что помощь эта отнюдь не гарантирует результат, особенно в таком деле, как поиски знакомого в городе М., где вообще трудно что-либо найти, даже и неодушевленный предмет, а что уж говорить о человеке. Да, к тому же, еще и так бывает, что ищешь одно, а попадается вовсе другое – вместо человека X находишь какого-нибудь Y и только тогда понимаешь, что тебе был нужен Z. Так и в вашем случае: вы-то думаете, что ищете Юлиана, а найдете какого-нибудь Гиббса – но Гиббса найти значительно легче, потому что Гиббс-то как раз и заведует рестораном, куда мы идем, так что мы его там непременно встретим и хоть в каком-то виде достигнем своей цели, – Пиолин скрипуче посмеялся своей шутке. – А морщиться не стоит, потому что Гиббс вообще знаток океанских дюн, местный, так сказать, следопыт, и кто как не он может нам помочь – в розысках или в чем другом. К тому же, у Гиббса нас по крайней мере покормят, так что нам сейчас нужен Гиббс и никто иной», – и Пиолин вновь отвернулся и стал мурлыкать про себя, будто вдруг совершенно потеряв ко мне интерес.

Глава 3

Так мы и пришли в ресторан к Гиббсу – не глядя друг на друга. Нас встретили почтительно и тут же провели к столику в глубине, и Гиббс подошел к нам почти сразу и с первого взгляда не понравился мне, хоть что-то в нем притягивало, не отпуская, так что приходилось делать усилие, чтобы не разглядывать его слишком откровенно. Конечно, упоминание об океанских дюнах не могло остаться незамеченным, и любая оценка после этого так и норовила стать чересчур пристрастной, но все же, повторяю, общее впечатление оказалось смазано – к вящей моей досаде. К тому же, пока мы сидели одни, Пиолин еще подлил масла в огонь, сообщив по секрету, что Гиббс ко всему прочему повидал и самих черных пеликанов – и не скрывает этого, словно назло приличиям – и тут уж я на самом деле разволновался и уже не жалел, что ужинаю в компании, а не в одиночестве, как намеревался вначале, но потом, когда мы с Гиббсом жали друг другу руки, я подумал довольно-таки кисло, что ожидаю слишком многого и ожидаемого скорее всего не получу. Был он как-то суетлив и нарочит и все посматривал на меня исподтишка – вначале недружелюбно, а потом, когда Пиолин меня представил, преувеличенно радушно. В эту суетливость никак не получалось поверить до конца, как в несколько небрежный маскарад, и разочарование, остро кольнувшее внутри, долго не давало мне покоя.

«Это непростой человек, – шептал мне Пиолин, пока Гиббса не было с нами, – непростой и впечатление производит странное – если не сказать похуже. Что и поделом – вечно его на всякое заносит, а другие недоумевают, с чего да как. Взять хоть эту историю с черными пеликанами, когда у него не стало половины лица… – Пиолин пожевал губами, посмотрел куда-то вбок и добавил после небольшой паузы: – Н-да, не стало и все тут, ничего не попишешь».

«Как это?» – удивился я, почувствовав себя неловко. «А вот так это! – отрезал Пиолин сурово, а потом добавил уже чуть мягче: – Да вы сами увидите, когда придет, только спрашивать не вздумайте – про это спрашивать не годится. Мне-то он про них не говорил никогда, но другие болтают, может и слышали чего, хоть тут и не поймешь что правда, а что небылицы. Дураку понятно, что с ними надо быть начеку, даже когда они поодиночке, а он будто бы набрел на целую стаю и вдруг пошел к ним сам без всякой причины. Не знаю, что ему взбрело в голову – блажь какая, или просто от жары ударило – но прямо вот так сам и пошагал, как на веревке поволокли. Он тогда был не один, а со спутником, который сразу все понял – и что их целая стая, и что Гиббс сейчас пойдет туда к ним, – и, не будь дурак, лег ничком в песок, хорошо еще, что не кричал дурным голосом, а когда тот вернулся, его уже не было – он полежал-полежал и побрел оттуда, да и, правду сказать, от черных пеликанов скоро не возвращаются… Так что, Гиббс потом плутал один, все северные дюны исходил и не встретил никого, тогда тоже сезон еще не начался, и это к лучшему – успел он сам к себе привыкнуть, а это непросто наверное без половины лица. Поэтому, когда он опять объявился, никто на него большого внимания не обратил, он давно не был такой уж новостью, подзабыли про него, хоть Гиббс тут человек известный. Ну и сам для себя он ничем новым уже не был, хоть и изменился после того…» – а как изменился, Пиолин рассказать не успел, потому что тут уж Гиббс подошел к нам собственной персоной, и я поглядел на него вначале с некоторым страхом, но ничего страшного не было: конечно, если смотреть с той стороны, то странно, кажется, что лица у него нет вообще, хоть все части на месте, и спереди тоже как-то необычно, ну а с другой – ничего не заметно, профиль как профиль.

Мы познакомились и расселись, потом появился официант, и все принялись обсуждать меню, а как только с меню было покончено, те двое занялись непосредственно мной. Особенно усердствовал Пиолин – говорил без умолку, балагурил и довольно-таки плоско острил, посматривая при этом на меня исподтишка. Гиббс все больше поддакивал и хмыкал, но иногда тоже вступал с сентенциями, и только мне не давали сказать ни слова.

Так и не уловив, отчего моя персона оказалась вдруг в самом центре, я с удивлением прослушал историю своей прошлой жизни, сочиненную ими тут же на месте на основании скупых сведений из регистрационной карточки. Гиббс сразу предположил, что я учился в… университете, это хороший университет, и народ там бойкий – не мудрено, что некоторые идут в журналисты, которых лично он не жалует, но и среди них встречаются порядочные люди. Они потолковали о том, преуспевал ли я в учебе и сошлись во мнении что, наверное, преуспевал, «потому что себя любит больше, чем девок» – не совсем понятно подытожил Пиолин. Потом Гиббс наудачу прикинул несколько побочных занятий, что могли б меня увлечь в университетские годы, отвлекая от приобретения знаний, а Пиолин, подумав над каждым, принимал его или отвергал. Там мелькали дорогостоящие мотоциклетные забавы (отвергнуто Пиолином), различные игры с мячом (с некоторым сомнением принято), музицирование (принято с воодушевлением) и даже умеренный политический экстремизм, на котором Пиолин зевнул, и Гиббс сразу прекратил эту игру, отвернулся от меня и стал задавать Пиолину вопросы типа: «а как устроился тут молодой человек?» – на что Пиолин отвечал, что устроился прекрасно – или «а молодой человек знает, что лифты не работают по ночам?» – и Пиолин говорил, что, да, знает, хоть про лифты меня никто не предупреждал. И так они продолжали в том же духе, пока не принесли еду, а под конец Гиббс принялся рассказывать длинную историю о том, как он раз застрял в лифте с двумя горничными, но закончить не успел, потому что как раз тогда на столе появился салат, и все занялись салатом.

Салат был недурен, а принесенный за ним кролик и вовсе хорош. Мы почти не говорили за едой, лишь Гиббс бурчал что-то время от времени, а когда с кроликом было покончено, Пиолин обратился ко мне с вопросом о десерте, от которого я отказался, потому что был сыт и меня уже тянуло в сон. Тогда Пиолин движением ладони отослал официанта прочь и сказал, что теперь наконец пора поговорить о деле.

Прямо сказать, первым моим желанием было расплатиться и уйти. Не желал я иметь с ними никаких дел, и помощи мне от них было не нужно, а неумелое радушие обоих и какой-то безостановочный напор не могли не показаться неуместными. Мы были едва знакомы, а я не слишком-то привык доверять кому-то после первого же ужина и собирался им на это намекнуть, но на лице Пиолина появилась такая целеустремленность, а Гиббс так вдруг напрягся, что я оробел и сдался, успокоив себя тем, что покинуть их всегда успеется, а торопиться мне некуда. Пиолин тут же сделался официален и важен, начал называть Гиббса «уважаемый друг», а меня не иначе как «наш гость», или «наш дорогой гость», и я, будто завороженный, стал покорно их слушать.

«Так вот, уважаемый друг, – веско говорил Пиолин Гиббсу, – наш гость, знаете ли, ищет тут кой-кого, то есть пока еще не ищет, а просто осматривается, но вскоре обязательно начнет искать, можете мне поверить. Дело это трудное, вы сами знаете, и лучше бы ему от своей затеи отказаться – вот прямо тут, на месте – но наш гость не робкого десятка (Гиббс остро и быстро глянул на меня) и отказываться от своих намерений не любит. Да-с…» – он помолчал несколько секунд, и Гиббс тоже молчал, ожидая продолжения.

Пиолин шумно отхлебнул воды из бокала и заговорил непонятно про наш с ним договор, которого я не припоминал, про товарищество и опеку, а Гиббс все кивал с рассеянным видом, будто тоже не вполне понимая, лишь в одном месте у него сделалось удивленно-сочувственное лицо, и он вдруг повернулся ко мне другой своей половиной, где не было ничего и стал ожесточенно чесать шею, а Пиолин остановился и ждал, пока тот закончит. Гиббс как-то сразу успокоился и снова стал слушать Пиолина, сев, как раньше, но всякое выражение с нормальной части его лица уже исчезло. Я знал, что мне надо бы вмешаться и возразить – опять выходило нелепо, опять Пиолин нес какие-то небылицы, куда-то при этом клоня, но мне все было безразлично, я устал и тупо ждал, чем это кончится – глядя на происходящее будто со стороны. Моих собеседников, судя по всему, это устраивало вполне – они будто и не ждали от меня ничего другого, что, наверное, должно было меня насторожить, но почему-то не насторожило.

«Да, затащил он нас в это, затащил, и ведь не скажешь, что сплутовал, – продолжал Пиолин, шутливо погрозив мне пальцем, – сплутовать-то каждый может, да за это потом бьют. Нет, заманил он меня в открытую, без всякого лукавства, а как он при этом еще и про вас пронюхал, уважаемый друг, я ума не приложу. То есть, понятно, как пронюхал – я сам ему сказал – но как он меня сказать заставил, это загадка, н-да. Как бы то ни было, своего он добился, и нам теперь, Гиббс, деваться некуда. И уж пожалуй лучше начать, не откладывая, потому что увиливать поздно и лучше разделаться с этим побыстрей, ведь задержки только вредят – лица, знаете, забываются, имена стираются, а то и помрет кто ненароком, так что я предложил бы, – Пиолин еще посерьезнел, – шутки в сторону, и – к делу, к делу!»

Гиббс положил локти на стол, повернулся ко мне и вновь весь напрягся. Мышцы вспучились под пиджаком, и на шее выделились жилы, но он спросил довольно-таки доброжелательным голосом: – «Имя?»

«Юлий, – тут же встрял Пиолин, ответив за меня, хоть никто его об этом не просил, потом поправился: – То есть, почти Юлий… Юлиан, а не Юлий… Юлий, Юлиан, какая разница», – и глянул на меня ободряюще с кривой полуулыбкой. Я промолчал, лишь состроив недовольную мину, а Гиббс немного поразмыслил, затем полез под стол и вытащил оттуда небольшой саквояж. Наверное он принес его с собой, только я не заметил тогда, хоть и мог бы поклясться, что в руках у него ничего не было. Загадки, загадки, подумалось раздраженно, а Гиббс порылся внутри, достал фото пожилого мужчины, что стоял, чуть склонясь набок и болезненно улыбаясь в камеру, и положил его на стол. «Он?» – спросил меня Пиолин, разворачивая фотографию к себе и жадно в нее всматриваясь. «Да нет, ничего похожего», – ответил я, пожав плечами, и Пиолин сразу оставил фото в покое, откинувшись на спинку стула, а Гиббс удовлетворенно кивнул, забрал саквояж и куда-то ушел.

Пиолин тут же наклонился ко мне и, дыша в лицо, стал говорить, что Гиббс конечно мастер своего дела и вообще следопыт, но нельзя же ждать результата прямо вот так сразу, не сходя с места. Все-таки задача-то непростая, даже для Гиббса, да еще надо иметь в виду, что Гиббс, хоть и мастер, не всегда быстро ухватывает суть и решает правильно, у него много времени уходит на раскачку, так что кажется даже, что он вообще только морочит голову. Ан нет, нельзя недооценивать Гиббса, Гиббс очень опасен, особенно когда к нему не относятся всерьез, так что нам надо набраться терпения и подождать немного, он сейчас придет, а, смотрите-ка, вот уже и он.

Гиббс тем временем подошел к нам с бумажным пакетом в руках, подсел, подозвал официанта и заказал кофе. Мы последовали его примеру. Бумажный пакет оказался сложенной в несколько раз картой города, которую Гиббс пытался развернуть на столе, но карта на стол не влезала, и в результате мне так и не удалось увидеть ее в полностью развернутом виде. Карта была расчерчена квадратами, Пиолин с Гиббсом стали подсчитывать их количество и насчитали четыреста шестьдесят – двадцать линий в ширину и двадцать три в длину, а каждый квадрат включал в себя, по словам Гиббса, несколько кварталов, так что был великоват, и разметку на квадраты нужно было переделать – нынешняя была сделана для другого случая и оказалась слишком крупной. Пиолин предлагал увеличить частоту линий раза в полтора, но Гиббс убедил, что будет все еще слишком крупно и предложил больше – один и семьдесят пять сотых, – на чем они и остановились, принявшись тут же перечерчивать линии жирным карандашом, причем новые линии иногда совпадали со старыми, а чаще всего нет. В результате на карте оказалось такое количество новых и старых линий, что, по-моему, ничего нельзя было толком разобрать, но Гиббс удовлетворенно сказал, что теперь мол карта размечена в самый раз, и Пиолин тоже выглядел вполне довольным работой.

Тогда Гиббс стал излагать план, сразу предупредив, чтобы мы не удивлялись – он намерен начать с самого простого, в этом залог успеха, а всякие усложнения нужно оставлять на потом. План Гиббса состоял в исследовании каждого квадрата подробно и обстоятельно – сначала на карте, а потом и «в натуре» – и таким образом неминуемой локализации Юлиана в одном из них, так как больше тому некуда деться, если он действительно находится в городе. Если же его здесь нет, в чем мы убедимся, закончив последний квадрат, то тогда в действие вступает вторая часть плана, которая есть просто многократное повторение первой – мы снова начинаем с квадрата номер один и двигаемся в той же последовательности, потому что ведь если Юлиана сейчас в городе нет, то ничто не мешает ему появиться тут в любую минуту. Конечно, также ничто ему не мешает и убраться прочь из города до конца наших поисков, и мы вновь окажемся там же, где начали, но от этого не застрахуешься – ведь с тем же успехом он может перебираться из квадрата в квадрат, и его путь вовсе не обязан пересечься с нашим. Так что эти соображения, живет ли Юлиан в М. или давно уехал отсюда, а если уехал, то появится ли вновь и когда – все это нисколько наш план не меняет и не делает его лучше или хуже, в чем он, Гиббс, видит основное этого плана достоинство – практически ничто в мире не может помешать его осуществлению.

Осталось, сказал Гиббс, обсудить детали, то есть саму технику работы, и здесь он может предложить давно известные приемы, к каковым относятся постоянное дежурство в местах массового скопления народа, таких как питейные заведения, кинотеатры и трамвайные остановки, а также разговоры с людьми, постоянно проживающими в квадратах, причем тут не исключена возможность материального поощрения, которое способствует развязыванию языка. Правда, добавил он с некоторым сомнением, тут надо не перестараться, чтобы поощряемый в порыве усердия не наговорил лишнего, чего на самом деле вовсе и нет.

Таким образом, продолжал Гиббс, действуя методично и настойчиво, мы будем постоянно продвигаться вперед, что будет отражено на карте вычеркиванием соответствующих квадратов или лучше заклеиванием их кусочками липкой бумаги, потому что никакой квадрат, если только он не привел к успеху, нельзя выбрасывать из рассмотрения навечно – ведь мы можем вернуться к нему позднее, проходя одним и тем же путем по нескольку раз. И наверняка вернемся, потому что, между нами, шансы на то, чтобы найти Юлиана с первого круга, а лучше сказать с первых кругов, весьма и весьма малы. Но заклейка квадратов будет по крайней мере показывать нам, что мы не стоим на месте, а напротив делаем все, что можем, и это в свою очередь даст нам повод не унывать и не опускать руки, а именно уныние, по его опыту, и есть причина неудач во всех мало-мальски непростых начинаниях.

Гиббс замолчал, вполне довольный собой. Пиолин, ворча – следопыт, следопыт – поглядывал попеременно на меня и на Гиббса, и руки у него тряслись, от старости наверное, и тогда я понял что больше ничего путного от них не дождусь, и нужно уходить отсюда прямо сейчас. В нескольких словах я поблагодарил обоих за помощь, Гиббс воззрился на меня задумчиво, а я достал бумажник, положил на стол несколько купюр и приготовился встать.

Но встать не удалось. На локоть мне легла каменная ладонь и без всякого усилия пришпилила меня к столу. Я почувствовал себя бабочкой, распластанным жуком, верхний свет опрокинулся надо мной от неожиданности, потом покачался и снова встал на место, а ладонь осталась пока на локте, ослабив правда нажим. «Не надо спешить, дорогой гость, – сказал Пиолин ласково, снимая наконец руку с моего локтя. – Не нужно спешить, ведь мы еще не закончили. Вы видите, Гиббс не спешит уходить, и я не спешу, а мы ведь занимаемся вашим делом, а не моим и не гиббсовым. Мы теперь должны держаться вместе – как партнеры держатся друг друга, ведь мы партнеры теперь, и мы с Гиббсом столько сил уже извели на этого вашего знакомого, на наш план, да и на вас, скажу я вам, что назад-то уже и не повернешь. Никто не любит, когда отступают с полдороги, и мы с Гиббсом не любим, поскольку отступать не выучены. Не так ли, уважаемый друг?» – обратился он к Гиббсу, и тот энергично покивал.

«А план-то наш того, дрянной, – неожиданно продолжил Пиолин, вновь обращаясь к Гиббсу и не глядя на меня совсем, хоть я и чувствовал настороженность его руки, лежащей в сантиметрах от моего локтя, – дрянной, потому что квадратов слишком много, и если их все перебирать, заклеивая, то ничьего терпения не хватит. Так что о плане этом надо забыть, и вообще о городе надо забыть, потому что в городе Юлиана искать бессмысленно, а идти надо в дюны, там все на виду, да и, скорей всего, там-то мы его и найдем, где же ему еще быть?»

«А что, – протянул Гиббс – тоже идея», – а у меня в голове пронеслось: – «Дюны – опять дюны… Случайно или неспроста?» Все происходило как-то слишком быстро, я чувствовал себя основательно сбитым с толку. Даже и сам город М. еще вчера был знаком мне только по слухам, что уж говорить о тех местах, куда я и вовсе не мечтал попасть. О них вообще предпочитают умалчивать, словно не желая забредать на ненадежную почву, а Пиолин вон не стесняется ничуть – ему что дюны, что не дюны, болтает и глазом не моргнет. Даже странно: совсем пропадает пиетет, будто можно прямо тут сговориться, как о загородной прогулке, и – вперед, на самый край света, не имея сомнений, без которых казалось бы никак. Ну хорошо, сомнения вообще присущи не всем, но все же неясно – туда что, так каждого запросто и зовут?

Я посмотрел на Пиолина, потом на Гиббса, как будто ожидая разъяснений, но они были заняты друг другом, принявшись обсуждать новый абсурдный план – и не просто план, а конкретный маршрут, словно наш поход был уже решенным делом. Ну нет, подумал я, это вы зря, это уж вы погорячились. Сами-то идите куда хотите, а меня не трогайте, покорно благодарим. Юлиан – дело исключительно мое, и займусь я им сам и не далее как завтра. Дюны тут скорее всего ни при чем, и в любом случае начинать нужно с города, да и, прямо скажем, слишком многое наворачивается с самого начала – и без дюн голова кругом. И не надо думать, что рукой на локте можно меня запугать – нет, не на того напали…

Тут же я прислушивался невольно к названиям, звучащим чудно и тревожно, и жалел в глубине души, что все это зря, и зовут меня конечно же не всерьез. А что, если всерьез? – От этих двоих можно ждать чего угодно… Какое было бы приключение! – Обидно, что мне с ними не по пути. Они-то, наивные, считают, что я не смогу отказаться, что я уже поддался и согласился, да и многие согласились бы на моем месте, но я занят, занят, поймите – придется как-нибудь в другой раз. Конечно, неплохо было бы утереть Юлиану нос – пусть он очутился в городе М. раньше меня, но если, скажем, первым забраться в дюны, то это явно перевесит. Или не перевесит? И кому докажешь? А вдруг он и в дюнах уже побывал…

Последняя мысль была неприятна, и я заерзал на стуле, так что Гиббс повернулся ко мне и глянул в глаза весело и жестко, как бы проверяя мгновенным импульсом. Это длилось один лишь миг, и он тут же отвел взгляд, словно в разочаровании, но мне вдруг захотелось убедить себя самого – а почему бы и нет, почему бы и не пойти с ними, хоть даже из одного упрямства, просто из независимости или из любопытства, пусть никакого Юлиана мы там не найдем в помине? Конечно, это уводило в сторону и вообще вносило много лишнего – я удивлялся сам себе, но никак не мог придумать достойного возражения. Взгляд Гиббса все чудился тенью в зрачке, да еще и Пиолин стал доказывать настойчиво, что этот-то план – что надо, не чета предыдущему, «да и дюны заодно посмотрите, дорогой гость, и, глядишь, человека вашего разыщем». Он все бормотал и бормотал – про Юлиана, про следопыта Гиббса, потом опять про новый план, который не то что прежний, а лучше в сотни раз, так что он, Пиолин, даже жалеет, что не может с нами, дел многовато, гостиница – это вам никакая не шутка. «Ну да не беда, – поспешил он меня успокоить, – с вами пойдут еще люди, наши с Гиббсом знакомые – хорошие знакомые, в дюны, знаете, чем больше людей, тем лучше», – и только он начал про них, как дохлый осьминог прилетел из глубины зала и попал Гиббсу в плечо, затем кто-то крикнул, мы вскочили, и началась драка.

Все произошло так быстро, что я не успел заметить, откуда взялись двое загорелых мужчин в черных куртках, от которых будто пахло болотом, и целая группа юнцов за ними – никак не меньше человек десяти. Когда я поднял глаза, загорелые пятились к стене справа от нас, а юнцы медленно надвигались от стены слева, где был выход, громко ругаясь и швыряя в тех двоих всякой дрянью, которую они хватали со стойки бара и прямо со стоящих на пути столов. Мы очутились в центре происходящего, юнцы шли прямо на нас, двигаясь по-хозяйски, и мне стало не по себе.

Я оглянулся на преследуемых. Те озирались по сторонам, но в общем выглядели вполне спокойными, хоть отступать им было некуда, и положение их казалось незавидным. Прошла секунда, не более, но, повернувшись назад, я вдруг увидел, что юнцы уже тут, прямо у нашего стола, Пиолин смотрит на них снизу-вверх, глупо раскрыв рот, а Гиббс стоит и говорит что-то. Потом один из них, приземистый блондин, подскочил сбоку и нанес свистящий удар чем-то черным, от которого Гиббс увернулся, как кошка, а после все завертелось, словно в беспорядочном сне. Я помню, как Пиолин держал блондина стальным захватом за горло, упираясь коленом ему в позвоночник. Блондин хрипел, а Пиолин косил на него налившимся кровью глазом и приговаривал: – «Сейчас я тебя полечу, сынок, полечу…» Двое в черных куртках внезапно оказались в самой гуще и раздавали мгновенные страшные удары, пол сразу стал забрызган кровью, несколько юнцов лежали вниз лицом, не двигаясь, остальных, избивая, гнали к выходу. Я кинулся к Пиолину, чтобы спасти блондина, мне казалось, он сейчас его задушит, но кто-то навалился на меня сзади, и мы упали на пол, прямо на склизкого осьминога, причем я проехался по нему лицом, цепенея от отвращения. Державший меня шептал прямо в ухо: – «Погоди, погоди, дай позабавиться», – а я вертелся в его руках и никак не мог повернуться, а когда вырвался, то свет внезапно погас, и ничего не стало видно.

Послышался страшный вопль, я не сомневался, что кричал блондин, и так оно наверное и было, потому что когда свет снова зажгли, блондин сидел, заслоняясь руками от высившегося над ним Пиолина, и одно ухо у него было почти оторвано и болталось, как на нитке, а потом он плюнул в Пиолина кровавой слюной, а тот вдруг схватил стоящий рядом стул и, крякнув, обрушил его блондину на голову. Все вокруг застыли, и в тишине явственно прозвучало короткое ругательство, произнесенное голосом Гиббса, который тут же оказался рядом, косо глянул на размозженный череп и стал выталкивать Пиолина к дверям.

Я бросился в туалет, где меня сотрясла рвота. Потом я долго стоял около умывальника, смывая следы осьминога с лица и непонятно откуда взявшуюся кровь с рукава. В комнату заходили серьезные, сосредоточенные мужчины, никто не смотрел в мою сторону, пока я не набрался мужества и не спросил у одного: – «Скажите, там уже убрали?» – но он лишь приблизился ко мне, внимательно заглянул мне в лицо и ушел, ничего не сказав. Я еще постоял перед зеркалом и нетвердой походкой отправился в зал.

Там уже было убрано. Гиббс сидел одиноко за нашим столом и курил. «А где Пиолин?» – спросил я, и сам поразился своей глупости, Гиббс же не удивился ничуть и ответил скучным голосом, что наверное на работе, дел у него всегда невпроворот, гостиница работает в обычном режиме, хоть и несезон, за всем нужно приглядывать. Я согласился – мол, да, конечно – и сел. Гиббс протянул мне сигареты.

«Мне сейчас нужно уйти, – сказал он. – Жаль, что мы не успели договорить, но думаю, вы ухватили суть – не так ли?»

«Суть?..» – переспросил я рассеянно.

«Ну да, ну да, – нетерпеливо закивал Гиббс, – дюны там и вообще… Подумайте на досуге, поприкиньте. Когда придет время выезжать, вам сообщат. О счете за ужин не беспокойтесь – плачу я». Он встал, коротко поклонился мне и собрался уйти.

«Скажите, – умоляюще обратился я к нему, – скажите, кто это был, за что их так избили? И кто эти двое?» – я оглянулся к правой стене, где давно уже не было мужчин в черных куртках. «И еще я хотел спросить, а Пиолин точно не поедет с нами – то есть, если вы соберетесь-таки и если я соглашусь?»

Гиббс повернулся, изучающе, без улыбки посмотрел на меня и, ничего не сказав, пошел прочь.

Глава 4

Это был мой первый день в городе М. – казалось, после всего и не заснуть, но я спал, не просыпаясь, в омуте, в темном безвестии. Утром все вчерашнее отодвинулось далеко назад, а к полудню я понял, что окружающий мир забыл обо мне и едва ли вспомнит когда-то. В гостиничный ресторан я не пошел, завтракать отправился в кафе на углу и не встретил до самого вечера ни одного знакомого лица.

Хотелось действовать, не откладывая, хоть в голове до сих пор было мутно и недоставало практических идей. Конечно, стоило поразмыслить без спешки, но мне не сиделось на месте – пройдясь вокруг гостиницы, я внимательно оглядел несколько рекламных тумб, увешанных посланиями разного толка, надеясь сразу отыскать зацепку. Это не привело ни к чему и только удручило обилием подробностей, не относящихся к делу, а чтобы прогулка не оказалась совсем уж бесполезной, я приобрел буклет, посвященный правда не розыску, а заурядной купле-продаже, и, разжившись ножницами у консьержа, аккуратно вырезал из него проштампованный купон-заготовку.

В этом было что-то от малодушия – сводить контакт с внешним миром к анонимному оклику, но начинать нужно с малого, успокаивал я себя, а первый шаг часто бывает труден и неказист. К тому же, анонимность анонимности рознь, в моем случае она где-то даже походит на открытый вызов – и, не сомневаясь более, я стал корпеть над лаконичным известием, способным перекинуть от меня к Юлиану пусть хлипкий, но совершенно необходимый мост. Потратив час и основательно утомившись, я остановился на вполне стандартном: «Разыскивается Юлиан такой-то. Спорное наследство. Вознаграждение за срочность». Внизу я добавил номер гостиничного телефона и, посчитав задачу выполненной, засунул купон в гостиничный же конверт. «Посмотрим, посмотрим, – приговаривал я, спускаясь по лестнице и потом, покупая марку в киоске у входа, – посмотрим, посмотрим…» Что-то происходило, мой замысел сдвигался с мертвой точки, пусть пока на самую малость, и это горячило кровь. Тут же пришла в голову мысль попробовать еще и адресные бюро, и я, расспросив случайных прохожих, успел побывать в трех, находящихся неподалеку – правда, без всякой ощутимой пользы. Наконец, к вечеру, устав и изголодавшись за день, я почувствовал, что начальная лихорадка сходит на нет, и скомандовал себе остепениться, покончить с суетой и навести в своих действиях некоторый порядок.