Мы разобьёмся как лёд

– Обеих?

– А Эрин и Леви видели? – Я поворачиваюсь в их сторону, но они поглощены своими жуткими тодесами. – Харпер? – лепечу я почти в отчаянии, но она где-то в противоположном конце катка пытается выполнить риттбергер[4] на одной ноге, вместо того чтобы – как это обычно бывает – приземлиться неловким оленёнком на обе.

– Это был тройной лутц, Гвен! – Пейсли продолжает размахивать руками. – Боже мой, боже мой, это же…

– С ума сойти, ты видела, что я сделала? Как у меня получилось? Руки были как-то…

– Абсолютно нет, они были в своём обычном положении, думаю, дело в большем размахе ноги, потому что при постановке ты…

– … сильнее замахнулась, да, я почувствовала. Круто, Пейсли! Думаю, я врубилась. Надо попробовать ещё.

Я разворачиваюсь, еду спиной вперёд, собираясь разогнаться, как вдруг Пейсли касается моего запястья. Коньки скрипят по снегу, и я, описывая полумесяц, приближаюсь к ней.

– Подожди, Гвен. – Пейсли кладёт руки на мои плечи и смотрит в глаза. – Где твой отец?

Вот он, вопрос вопросов. Привет, реальность, как здорово с тобой встретиться! Да ещё так скоро.

– Без понятия. Почему спрашиваешь?

Как глупо! Боже, как глупо! Конечно же, я в курсе, чем вызван её интерес. Но когда ведут себя как ни в чём не бывало, как будто ничего не произошло, хотя на самом деле произошло, тогда человек отвечает невпопад просто чтобы соответствовать. Моменту. Этой жизни. Себе самому. Другим. Больше, конечно, другим.

Пейсли моргает.

– Эм, потому что он твой тренер и уже больше недели не появляется на катке?

– Он болен, – уклончиво отзываюсь, тем самым вызвав недоверчивый взгляд подруги.

– В случае его болезни у нас будет заменяющий тренер.

Я вздыхаю.

– Ты выучила эти идиотские правила наизусть, правильно я понимаю?

– Да. Но помимо этого все и так знают, что нам полагается тренер на замену. Поэтому в чём дело?

Встретившись с подругой взглядом, я медлю. Её огромные голубые глаза как всегда широко распахнуты. Кажется, я слышу, что они говорят, и это безумие, ведь глаза не разговаривают. Но только не у Пейсли. Она смотрит на кого-нибудь молча, а он думает: «Ого, надо же, как она кричит, круто». Пейс это умеет. Своим очарованием она напоминает плюшевого мишку. И теперь, когда она стоит напротив и не сводит с меня этот свой искренний и словно бы говорящий взгляд, возникает ощущение, будто меня хочет обнять Винни-Пух. В основном так и случалось, поскольку никто, честно говоря, не способен отказать жёлтому мишке с горшочком мёда. Ни один человек.

В итоге я сдаюсь. Открываю рот, чтобы ответить, как вдруг по помещению прокатывается голос Полины. Он холоднее, чем воздух вокруг, и такой решительный, что от него едва не начинает трескаться лёд.

– Пейсли Харрис, если мне захочется пустой болтовни, я посмотрю «Холостяка» по телевизору! Давай работать, я тебя тут не без дела стоять учу.

– Она знает «Холостяка»? Я в шоке.

Мы подъезжаем. Наши коньки царапают поверхность, и откуда-то доносится отборная ругань Харпер, перед тем как та ударяет по бортику.

– Я бы легко могла представить, что Полина сидит на жёстком стуле в тёмном углу у себя дома в ожидании нового дня, чтобы начать тобой командовать.

– Она загадка, – бормочет Пейсли, чисто исполнив тройной лутц и приземлившись рядом со мной. Острая боль пронзает меня, и я сразу же понимаю, откуда она взялась. Это ревность. – Не удивлюсь, если по выходным она зажигает на каких-нибудь рейвах.

– В твоих устах это слово звучит так порочно.

– Это рейвы порочны, – хмыкает Пейсли, а потом одними губами произносит «поговорим позже» и исчезает в другом направлении.

Мой выдох растворяется в ледяном воздухе. Некоторое время я таращусь на свои коньки, разглядывая лезвия, пока качусь по льду. С ума сойти! Это всего лишь узенькие кусочки стали, которые крепятся к ботинкам, и больше ничего. Но для меня они целый мир. Для меня они – небо и облака, и радуга, и шум моря, и бабочки, и любовь, и звёздные ночи, и вьюги, и всё это вместе. И даже вдвое больше.

Я выезжаю на середину катка, переношу вес на левую ногу, правую вытягиваю назад и долго скольжу вперёд спиной по диагонали к углу. Я сосредоточена только на себе. Возглас разочарования Харпер, смех Леви, непрерывно убеждающий его голос Эрина, решительный тон Полины, которым та даёт указания Пейсли, прежде чем зазвучит мягкая музыка танца – все звуки вокруг идут фоном. Я касаюсь поверхности катка правильной ногой. В ушах слышу свой пульс, когда отталкиваюсь от внешней кромки.

Оборот – кончики собранных в хвост волос хлещут меня по щеке.

Два оборота – я думаю о мечтах, о надежде и о шёлковой нити, на которой они держатся.

Три оборота – и на секунду мои мысли становятся невесомыми.

Я приземляюсь на левую ногу, руки вытянуты параллельно. Мои движения чётки и уверенны. Хотя, казалось бы, это невозможно, поскольку моё эмоциональное состояние неустойчиво, внутри меня нет никакой уверенности. Чего не скажешь о теле. Не представляю, как так можно – снаружи сдержанность и полное самообладание, а тем временем внутри полнейший раздрай?

Понятия не имею, да и, честно говоря, мне всё равно. Сейчас я могу думать только о том, что выполнила тройной лутц и уверенно приземлилась на лёд. В груди ощущаю хлопки. Как будто там птица. Кроткая и мирная. Маленькая и нежная. Хрупкая.

Порхающее сердце-птица.

Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом со своим отражением в зеркале, прикреплённом к столбу для афиш позади бортика. Мои тёмные глаза широко распахнуты. Но лицо, которое смотрит на меня из зеркала, не может быть моим, потому что оно светится. Кроме шуток. Гвен в зеркале сияет от счастья, будто бы она и впрямь счастлива. Только это не про меня. Не про меня с тех пор, как я перестала себя узнавать. С тех пор, как я начала испытывать страх проснуться в один прекрасный день и больше не знать, кто я. Я не сияю, потому что я – тень. Но та Гвендолин, в зеркале, утверждает, что всё не так плохо. Что испытать подобное чувство реально и сделать это можно прямо сейчас. В эту самую секунду.

Я на катке. Звук скользящих по нему коньков – скрипучий, но мягкий, хрупкий, чем-то напоминает меня, чем-то – мелодию моей души. Только, наверное, красивее.

Я сияю, поскольку выполнила тройной лутц. Мне наконец-то удался прыжок, который я тренировала месяцами, и сейчас меня с головой накрывает волна эйфории. Это почти как целоваться во время снегопада. Почти как когда тебе шестнадцать, и в школьном коридоре любимый нападающий футбольной команды тебе улыбнётся, а ты просто умираешь, потому что – о боже! – эта улыбка, чёрт.

Однако когда я смотрю в зал, эйфория улетучивается. Я вижу Пейсли, которая выполняет кораблик, вытянув руки и ноги и устремив взгляд в потолок. Я вижу Эрина и Леви, которых отчитывает тренер, а они обмениваются кислыми улыбками. Я вижу Полину, которая сосредоточенно наблюдает за Пейсли, высунув кончик языка, готовая придраться к любой мелочи.

Кого я не вижу, так это своего отца. Не вижу его восхищённого взгляда, от которого волна моей эйфории могла бы превратиться в цунами. Я не вижу гордости за себя. Не вижу признания. Становится ясно, что мой успех не имеет смысла. Я выполнила тройной лутц, добилась цели, к которой стремилась неделю за неделей, по-настоящему боролась – с потом, кровью, слезами и понятия не имею чем ещё, да это и неважно. Как моё отражение, когда оно чувствует себя счастливым и думает, что способно сиять, хотя это нелепая фантазия.

Бессмысленно.

Вот почему моего отца здесь нет. Даже если бы я выполнила тройной аксель, его бы это не волновало. Тренер должен быть заинтересован в том, чтобы помочь своему ученику подняться на вершину. И в этом вся суть. Ничто не помогает мне продвинуться дальше. Я не сумею добраться до вершины. Всё кончено. Единственный оставшийся у меня способ рассеять мрак – это долбаная иллюзия, за которую я цепляюсь. Дорога, ведущая в никуда.

С днём рождения, Гвен! В итоге ты упадёшь.

Почему я продолжаю цепляться? Без понятия. Наверное, на что-то надеюсь. Внушаю себе, что в действительности всё нормально. Что это останется неправдой, если я буду вести себя так, словно всё иначе. Возможно, я боюсь того, что меня ждёт потом. Боюсь пропасти. Я не знаю, что на её дне. И не представляю, какой дорогой двигаться дальше. Мне знакома только та, которой я иду. И я не хочу, чтобы она заканчивалась. Так что я не принимаю реальность, но понимаю, что скоро кто-то скажет: «Эй, видишь, дальше дороги нет. Тут только камни, без посторонней помощи тебе не обойтись. И нет, я тебе не помогу, так что пока. Ещё увидимся там, внизу!».

Когда я торможу, радаётся скрежет наточенных лезвий коньков о лёд. На этот раз звук получается некрасивый. Не нежный. Царапающий, жёсткий и безжалостный. Как не очень хороший конец. Костяшки пальцев белеют, настолько сильно я сжимаю бортик. Перегнувшись через него, я пытаюсь сделать глубокий вдох, но не получается. Я пробую снова, и снова, и снова, чувствуя холод, сковывающий мои лёгкие, однако кислород как будто натыкается на стену в горле и не проходит. С моих губ срывается приглушённый крик, за которым следует отчаянный хрип. Я закрываю и снова открываю глаза. Красные сиденья на трибунах сливаются в размытое пятно. Окружающий мир расплывается, как акварель, цвета растекаются и перемешиваются. Неприглядная получается картина, злая, неуправляемая и агрессивная. Слышу крик, который эхом отдаётся в моей голове.

«Хаос! Хаос! Хаос! Хаос! Хаос!»

Надежда – сильное чувство. Одно из трёх важнейших.

Вера, надежда, любовь.

Три героя в жизни человека. Только вот у героев есть враги. Противники, которые стремятся победить их. Каждый антагонист известен тем, что с жестокостью душит добро в самом зародыше. А здесь их трое.

Неверие, отчаяние, ненависть.

И они на пути к победе, ведь я больше не верю, что это закончится хорошо. Я начинаю ненавидеть лёд, поскольку это моя самая большая любовь, которая подводит меня. Впереди надежды, последние лучи которой пробиваются сквозь тёмные тучи, проскальзывает тень моего отчаяния – гораздо более мощная часть моих эмоций.

Я решаю уйти. А потому из негнущихся пальцев выпускаю бортик и скольжу по льду к дверце. Харпер кружится, и мне интересно, слышала ли она крики моей печали. В моей голове они звучали так громко, так невыносимо, что не услышать это, кажется, было невозможно.

Мы с Харпер как кошка с собакой. Она меня терпеть не может. И это понятно, ведь из-за меня её лучшая подруга в отчаянии сбежала из Аспена чуть более двух лет назад. Я – причина, по которой из её жизни исчез единственный человек, которого Харпер считала семьёй. Окажись на её месте, я бы тоже себя возненавидела.

Но сейчас на её лице нет подобных эмоций. Сейчас она смотрит на меня, как на раненую птицу, которая лежит на обочине и едва шевелит крыльями в безнадёжной попытке взлететь. Она смотрит на меня так, словно видит насквозь. Словно, невзирая на мою наигранную улыбку, понимает, насколько на самом деле темно у меня на душе, пока я отчаянно ищу выключатель света. Думаю, она замечает такое состояние, потому что не понаслышке знает о нём. Я верю, что, проводя много времени в мрачных местах, человек обретает способность видеть в темноте, со всеми ужасными мыслями, которые там живут, со всеми печальными истинами и серьёзными проблемами. Это не очень приятные места. Скорее жуткие. Познав такую тьму, избегаешь её нового появления.

Моё сердце танцует в горящей комнате

Оскар

Передо мной раскинулся самый захватывающий вид, который я когда-либо видел. Серьёзно. Нечто не очень нормальное. И если не для мира, то, во всяком случае, для меня. Откинувшись на спинку широкого кресла, голой спиной чувствую его прохладную кожу и устремляю неподвижный взгляд в панорамное окно спальни. Скорее всего, я бы замёрз, но языки пламени жадно облизывают поленья в кирпичном камине, излучая приятное тепло.

Пальцами переплетаю между собой множество лент. Напоминая ели снаружи, каждая из них имеет свой оттенок зелёного. Размеренные движения действуют на меня успокаивающе. Раньше, в Бронксе, я продавал свои поделки. Теперь я плету их только для того, чтобы разобраться в собственных чувствах. Это похоже на ведение дневника. Каждый браслет говорит о чём-то, что живёт в моём сердце. Сейчас это просто созерцание природы и её целебное воздействие на меня.

Я живу в роскошном доме из дерева и стекла посреди Аспенского нагорья уже две недели. Большую часть времени провожу здесь, на дубовом паркете, глядя поверх заснеженных елей и огромных горных вершин. Иногда я беру бинокль и наблюдаю за белыми совами и сычами, которые расправляют свои большие крылья и наслаждаются спокойствием природы. В подобные моменты мне хочется стать таким же беззаботным и невесомым, как они. А потом я смеюсь, потому что это полная ерунда. Не само желание, но мысль о том, что кто-то вроде меня действительно может стать беззаботным. Ха-ха, ну да, конечно.

В открытые окна задувает холодный воздух, и мои татуированные руки покрываются гусиной кожей, ведь на улице минус. Однако я не отодвигаюсь ни на миллиметр. Мне не хватает снежного аромата, каждый раз одинакового – чистого, особенного и яркого. Чего не скажешь обо мне.

– Оскар? – зовёт Джорджия из коридора.

Она дважды стучит, прежде чем открыть дверь и просунуть голову. На Джорджии пальто свободного кроя без рукавов с бронзовыми пуговицами, а под ним – бежевые матерчатые брюки-клёш вроде тех, от которых все сходят с ума в Нью-Йорке.

Когда она улыбается, я снова восхищаюсь тем, как молодо выглядит Джорджия в свои сорок с лишним.

– Ты готов?

Вообще-то нет. На самом деле, мне бы хотелось провести здесь следующие несколько часов и ночь, а может, и завтрашний день, и все последующие, впитывая в себя аромат снега и любуясь бескрайней природой Аспена. Только вот не судьба. Я уже прогулял последнее городское собрание, и Аддингтоны оставались любезны только потому, что, по их мнению, мне сперва требовалось «привести себя в порядок и привыкнуть». Но второй раз они не одобрят.

Эти странные собрания – первое, о чём они рассказали, когда мы первым классом летели из Нью-Йорка в Аспен.

– Они проводятся каждое воскресенье вечером, Оскар. Тебе не следует их пропускать, ведь мы ни в коем случае не хотим, чтобы Уильям плохо о нас думал, – произнёс Тимоти, когда заказывал нам выпить в мини-баре. Какая ирония, что мнение старика так важно для спецагента. – В любом другом случае мне было бы всё равно, но Уильям назойлив. Он не перестанет меня доставать, пока мы снова не появимся в его старом сарае.

Джорджия кивнула и сделала глоток мартини.

– Не притворяйся, Тимоти. Ты тоже научился любить жизнь в маленьком городке. Особенно сплетни. – Она лукаво блеснула глазами. – Кроме того, на этих мероприятиях весело. Никто не хочет пропускать их. Мы узнаём самые горячие новости, а нам обязательно нужно сделать это, Оскар, иначе не сможем поддержать разговор и не поймём, что сейчас обсуждают в городе.

Когда поинтересовался, что в этом плохого, оба испепелили меня взглядами, и я решил больше не ставить под сомнение значимость городских собраний.

– Да, я готов.

Я поднимаюсь с пола и тащусь в гардеробную. Прикреплённые к стенам рейлы едва не скрипят под тяжестью дизайнерских рубашек, дорогих фирменных свитеров, курток и брюк. На полу рядами стоит обувь всех видов: панама-джеки, тимберленды, летние туфли «Шанель», мокасины «Гуччи». И пусть они классные, но эти вылизанные дизайнерские штучки теперь внушают мне только страх. Любой, кто хоть чуточку внимателен, заметит, что здесь происходит. Стоит только заглянуть в мой просторный платяной шкаф, как станет понятно, что я более не личность, а чихуахуа Аддингтонов, на которого они забавы ради надевают новенькие роскошные вещички.

Вся проблема в том, что вообще-то я питбуль.

– О, надень-ка вот эту! – говорит Джорджия, которая, оказывается, шла следом за мной. Яркий свет играет на смуглой коже, когда она радостно снимает с плечиков чёрную рубашку, буквально усыпанную белыми буквами.

Беру её и натягиваю, натужно улыбаясь, поскольку испытываю ужасающую неловкость. У меня такое чувство, будто я отбираю пищу у бедняков. Или предаю своих знакомых. Своих старых знакомых.

У Джорджии улыбка до ушей после того, как я застёгиваю рубашку. Она проводит ладонью, разглаживая воображаемые складки, а потом кладёт её на мою щёку и большим пальцем гладит мою выступающую скулу.

– Я горжусь тобой, Оскар. Ты прекрасно впишешься. А эта рубашка как будто для тебя сшита.

Пусть это и комплимент, но у меня он вызывает тошноту. Это уже не я. Чувствую себя так, словно с моей груди содрали кусок. И всё же я улыбаюсь, поскольку не представляю, как ещё должен себя вести. Не говорить же женщине, которая забрала меня с улиц Бронкса, чтобы обеспечить мне сытую жизнь, что я выгляжу как разряженный для утренника ребёнок. Насколько неблагодарным выглядел бы подобный поступок? Я очень надеюсь, что это всего лишь вопрос времени и мне удастся свыкнуться с такой жизнью. Ясное дело, мне не по себе. И конечно, я чувствую себя не в своей тарелке. А как ещё я должен себя чувствовать, если раньше не видел ничего кроме грязных спортивок, мятых худи и драных кроссовок?

Это пройдёт. Когда-нибудь моё разбитое сердце придёт в норму и застучит по-новому. Человек привыкает ко всему. Нужно просто делать как все. Считать происходящее нормальным. Тогда всё получится.

– Обувь? – спрашиваю я, неловко улыбаясь и не делая попыток выбрать самостоятельно.

В итоге Джорджия всё равно снисходительно покачает головой и укажет на другую пару. Надеюсь только, что снег за окном удержит её от выбора туфель а-ля Майкл Джексон. Пожалуйста, всё что угодно, только не это…

– Сюда прекрасно пойдут туфли, как считаешь?

Ага. Замечательно. Нельзя и представить более удачный выбор.

Сжав губы, я беру у неё туфли «Гуччи».

– Не прохладно для такой обуви?

– Ерунда. – Джорджия весело прищёлкивает языком и машет рукой. – Мы на машине и подъедем к самому сараю. Оскар, речь о твоём появлении, ты помнишь?

Моё появление в сарае. В сарае. Мне нужно войти в какой-то хлев в туфлях за грёбаную тысячу долларов просто для того, чтобы люди увидели, кем я не являюсь, и подумали, что я именно такой. Аллилуйя. Я делаю пару глубоких вдохов, намереваясь объяснить, почему не хочу этого, но замечаю блестящий взгляд Джорджии. Вижу гордость, с которой она меня рассматривает. Моё сердце разрывается от ощущения дежавю. Не в полном смысле, конечно, поскольку воссоздаются воспоминания лишь о снах, где я видел семью, но всё же. Всю свою жизнь я хотел, чтобы меня воспринимали таким образом. Всю жизнь я мечтал быть сыном, которым гордятся родители. И если для этого мне нужно всего лишь нацепить туфли – невелика потеря.

– Ну конечно. И к рубашке они подходят. Спасибо, Джорджи.

– Джорджи, – повторяет она растроганным тоном и кладёт руку на грудь. Яркий свет отражается от её золотых колец. – Ты меня ещё никогда так не называл.

– Да ничего такого, – бормочу я, обуваясь. Кожа туфли ощущается на ноге как холодная рыба. – Всего лишь уменьшительная форма.

Она всё ещё смотрит на меня как на одного из трёх волхвов с мешком подарков за спиной. Потом разворачивается, а когда выходит из моей спальни и спускается по впечатляющей лестнице из мрамора и дерева, я слышу, как говорит:

– Тимоти, он назвал меня Джорджи. Джорджи!

Да, Джорджия Аддингтон в курсе, что мне двадцать два года. И да, при этом она всё равно обращается со мной, как с младенцем, который учится ходить, произносить первые слова или наваливает полный подгузник. Задевает ли это меня? Блин, ни капельки. Я как голодный щенок, который бежит за ней, роняя слюни, в надежде получить новую вкусняшку. В данном случае вкусняшки – это её внимание. Может, нормальные люди способны обойтись без этого, но я ненормальный. Пусть и похож на шкаф, ведь задохлику в Бронксе приходится тяжко, а мои сумрачные эмоции увековечены в виде татуировок на теле – отчасти потому что мне это нравилось, отчасти потому что иначе ты не будешь своим, но внутри я мягкий, хрупкий и нежный. Я выгляжу взрослым, но чувствую себя ребёнком, который каждый день плачет и часами зовёт маму, но не получает ответа. Конечно, она не придёт, ведь, представьте себе, мамы у него нет. Зато есть Джорджия, которая мне её заменит. И ребёнок внутри меня плачет снова, но на сей раз от радости.

Когда я спускаюсь в гостиную, три стены которой остеклены и открывают вид на заснеженную горную цепь, Тимоти одаривает меня одобрительным взглядом. А после коротко кивает, и на тонких губах появляется лёгкая улыбка, как будто он собирается сказать нечто вроде «супер, сынок, Нобелевскую премию ты заслужил». Наверняка всё дело в туфлях.

Джорджия стоит перед громадным U-образным диваном, который тянется практически вдоль всего помещения. В гранитной стене напротив – камин, но не из кирпича, как у меня в комнате, а помещённый в какую-то причудливую 3D-оптику, которая создаёт впечатление, будто огонь находится в проёме в глубине кладки. Это вроде оптического обмана – именно то, что обожают Аддингтоны. Немного экстравагантно, немного странно, и определённо по-дизайнерски.

На внедорожнике марки «Дартс Промбронь», который выглядит как чёрный танк, мы направляемся через горы в центр. Думаю, для простого смертного иметь такую машину нереально. Вряд ли где-нибудь услышишь: «Эй, когда-нибудь у меня будет столько бабла, что я смогу позволить себе Дартс Промбронь, клянусь». Простаки просто повторяют то, что слышали от других плебеев: «Порше», «Мерседес», «Бентли». Ну а это совсем другой уровень.

Мы добираемся до конца нагорья. Тимоти включает поворотник и въезжает в этот маленький городок Санта-Клауса. Хотя я живу здесь уже две недели, до сих пор почти не бывал в центре. Большую часть времени я пробирался через снег в горах, пока не промокал до такой степени, что требовалось два часа в горячей воде, чтобы снова разморозить мои замёрзшие вены. Джорджия открыла на моё имя кредитную карту «Американ экспресс», чтобы я мог получить доступ к семейному счёту, и заявила, что мне следует изучить район бутиков. Я твёрдо решил прогуляться по городу, а затем вернуться домой с одеждой, в которой буду чувствовать себя комфортно. Чтобы ещё немного побыть собой.

Мягкое сидение цвета «дуб честерфилд» издает лёгкий скрип, когда я меняю положение, чтобы придвинуться к окну. Сначала я думаю, что светлячкам стало комфортно в Аспене, пока не понимаю, что это тёплые огни фонарей, золотые лучи которых просвечивают сквозь сильный снегопад. Сейчас только октябрь, но здесь снег идёт почти круглый год. Ярко сияют обёрнутые гирляндами голые стволы деревьев. Мы проезжаем мимо освещённой площади с высокой колокольней, поворачиваем у углового здания с неоновой вывеской, на которой красочными буквами написано «Закусочная у Кейт». Но буква «K» не горит, так что осталось «Закусочная у ейт».

В какой-то момент расстояния между домами начинают увеличиваться, а потом и вовсе встречаются только отдельно стоящие здания. Вскоре и они перестают попадаться на дороге, которая ведёт к горе Баттермилк. Здесь много дорогих автомобилей, поскольку в Аспене живёт много богатых людей. Мы паркуемся за «Порше», и когда я выхожу, мои суперкрутые туфли увязают глубоко в снегу. Я сжимаю зубы и изо всех сил стараюсь не морщиться, застёгивая пуговицы на пальто и шлёпая за своими новыми родителями. Наверное, присутствующие на этом мероприятии будут задаваться вопросом, почему Аддингтоны усыновили двадцатидвухлетнего мужчину. В таком возрасте подобное случается редко. Я ненавижу мысль о том, что меня посчитают ничтожеством. Примутся нашёптывать слова вроде «достойный сожаления», «бедный мальчик», «двадцать два года, а он не способен позаботиться о себе».

Между тем, это уже не так. Я вполне могу позаботиться о себе. Всегда мог, а теперь особенно. Я получаю запросы на рекламу и на работу моделью. Причём от всемирно известных компаний. Усыновление не стало для меня вопросом материального обеспечения или крыши над головой.

Важнее для меня было исполнение заветного желания.

Для меня значение имела семья. Так же, как для Джорджии и Тимоти. Они не должны подвергаться критике за то, что чувствовали себя неспособными растить младенца или малыша постарше. Большинство в курсе, что в то время Джорджия потеряла ребёнка из-за тяжёлой формы ветряной оспы. Но мало кому известно, что дочь сводила её с ума все эти три года. Сначала неунимающийся младенец. Потом не знающий покоя ребёнок. Джорджия как-то упомянула, что достигла черты. Стала тенью самой себя. Она сказала, что никогда в жизни не сможет пережить подобное снова. Тем более что, как сама со смехом призналась, она была бы уже слишком стара для этого.

Сквозь ледяной воздух до меня доносятся звуки. Я поднимаю взгляд и понимаю, что мы приехали. Деревянный фасад здания выкрашен в красный цвет, ставни и дверные косяки – в белый. Странно, что в какой-то уединённый сарай мы направляемся в дорогой одежде, но чем больше я слышу об этом городе и его жителях, тем сильнее моя уверенность, что здесь всё ненормально.