Современная идиллия

– Но ты, вероятно, наговорил ей кучу комплиментов: за чаем она просто-таки увивалась около тебя.

– А знаешь, почему?

– Потому, что это она подсунула мне тех тараканов, что наделали столько шуму. В благодарность, что я не выдал ее, она и полюбезничала со мной.

– Что она подсунула тебе тараканов, доказывает только, что она обращает на тебя внимание, и я сам был бы очень доволен…

– Если б и тебе их подсунули? Что ж, я, пожалуй, скажу ей.

– Нет, перестань острить. Но в том-то и дело, что она не только обращает на тебя внимание, а явно благоволит к тебе…

– Ты находишь?

– Cela saute aux yeux[80].

– Это меня радует: и она мне сильно нравится. Куницын высвободил руку из-под руки приятеля.

– Это еще что за новости! Она тебе не смеет нравиться!

– Ха, ха, ха! Не смеши. Разве можно кому воспретить восхищаться чем бы то ни было? Если б она была твоей женой, то и тогда я имел бы полное право находить ее милой, любезной, прекрасной. А теперь подавно. Знаешь, я хочу сделать тебе предложение: давай ухаживать за нею поочереди ты – сегодня, я завтра, ты послезавтра, и т. д.; в несколько дней окажется, на чьей стороне перевес; тогда другой отступится добровольно. По рукам, что ли?

– Вот выдумал! Как бы не так. Она уже по уговору моя, значит – и толковать нечего.

– Так слушай, милый мой. Ты сам согласен, что я нравлюсь ей более твоего?

– К чему же тогда наш уговор? Ты ей будешь только надоедать…

– Да уж она по контракту моя, а всякие контракты должны чтиться свято.

– Что ты за пустяки говоришь. Для чего заключаются контракты? Для какой же нибудь цели?

– Ну да.

– А если цель ими не достигается? Тогда они распадаются сами собой.

– Это все парадоксы, софизмы!

– Ни то, ни другое, а строгая логика. Так, стало быть, и знай, что наш контракт для меня уже не существует, и я вперед не намерен избегать Наденьку.

– Ты серьезно это говоришь?

– Еще как: с сжатыми губами, с сдвинутыми бровями; в темноте тебе только не видно.

– В таком случае… До сегодняшнего дня я считал тебя человеком порядочным, благородным; теперь принужден изменить свое мнение!

– Ты позволяешь себе личности; но ты разгорячен, и на сей раз я не взыскиваю. Сегодня нам, видно, не сойтись, так лучше – разойтись. До свиденпии.

Он протянул оскорбленному руку. Тот не взял ее и, пробормотав: «Ладно же!» – отошел поспешными шагами.

Весело посвистывая, Ластов побрел следом. Не доходя до отеля, увидел он сквозь окружающую темь особу в кринолине, следовательно, женского пола, прислонившуюся спиной к ограде. Он хотел пройти мимо.

– Herr Lastow, – послышался тоненький голосок таинственной особы.

Молодой человек остановился.

– Никак вы, Мари?

– Я-с…

Говорящая подошла к нему на полшага, и при помощи слабого света, падавшего из ближних окон, он различил черты молодой горничной.

– Простите меня, господин Ластов, – начала она, – но я, право, не так виновата, как вы, может, думаете…

– Виноваты? В чем это? Я вас не понимаю.

– Да вот я насчет тараканов…

– Ба! Так это вы имели любезность препроводить их мне в карман?

– Простите, ради Бога! Я ведь не от себя, а по неотступной просьбе младшей Липецкой…

– Великодушно прощаю! – отвечал, смеясь, Ластов и сделал вид, будто хочет обнять ее.

К удивлению его, девушка не тронулась с места, а только прошептала:

– Ах! Увидят…

– Темно, никто не увидит, – успокоил он ее и уже смело обнял и поцеловал ее.

Пылая и трепеща, как осиновый лист, она с любовью прижалась к нему.

– Милая моя, ненаглядная! – шептал он, целуя ее и в лоб, и в глаза, и в губы.

Робко отвечала она его ласкам.

– Так вы меня немножко любите?

– Много, вот сколько! – отвечал он, распростирая в обе стороны руки.

– Но я простая, вы – барин… Вы не можете любить меня искренне, как следует… За что же вам и любить меня?

– Как за что? Такую-то милую, добрую? Ведь ты не случайно встретила меня, ты нарочно обождала меня?

– Да-с, но я хотела только попросить у вас извинения за тараканов. Я не знала, что вы такой неудержимый…

И стыдливо припала она к нему. Он с нежностью погладил ее по разгоряченной молодой щеке. В верхушках дерев зашелестел ветерок. Девушка переполошилась.

– Ах, кто-то идет! Прощай, мой милый, бесценный!

Она исчезла в темноте. Простояв несколько времени, как ошеломленный, на одном месте, Ластов неверными шагами направился к отелю. Тихо поднялся он по лестнице и вошел в свой помер. Змеин с книжкою в руках лежал уже в постели.

– Ты откуда? – встретил он товарища, когда тот, бросив на стол трость и шляпу, опустился, тяжело дыша, на диван. – Красный, как из бани. Верно, плясали или в горелки играли?

– Да, то есть нет…

Но Змеин, не обождав ответа, углубился уже в свою книгу.

XV. Естественно-исторические наблюдения над улиткой и неожиданный исход их

Сама судьба, казалось, взяла Куницына под свое крылышко, ибо на следующий же день доставила ему благовидный предлог к открытому антагонизму с его более счастливым соперником.

Около полудня несколько гостей пансиона R., в том числе и наши русские, предприняли, по обыкновению, маленькую прогулку сообща. На этот раз конечною точкою странствия был избран Гольдсвиль – небольшой холмик, также с развалиной на вершине, с которой имеется живописный кругозор на интерлакенскую долину.

Ластов, желая задобрить разревновавшегося правоведа, даже не поздоровавшегося с ним поутру, занялся было Моничкой, но та без околичностей отослала его к Наденьке, а к себе подозвала Куницына.

– Вчера при такой же прогулке вы занимали Наденьку; a present il n'est plus que juste de changer les roles[81].

Что мог ответить на это благовоспитанный молодой человек? Разумеется, ему оставалось лишь уверить, что он нимало не скучал и почитает за великую честь оказываемое ему барышней предпочтение.

Достигнув Гольдсвиля, общество, как резвое стадо диких коз, принялось врассыпную взбираться на лесистую вершину холма.

– Паладин мой, за мной! – крикнула своему кавалеру Наденька и, приподняв край платья, побежала вверх по самому крутому месту ската. Когда паладин поравнялся с нею, она слегка смутилась.

– Вы, Лев Ильич, не удивляйтесь титулу, которым я вас осчастливила; но каждая из нас имеет своего адъютанта. Лиза – Александра Александровича, Моничка – Куницына, я – вас.

– И я официально могу называть себя вашим паладином?

– Нет, к чему?.. Достаточно, если вы знаете это про себя, чтобы тем усерднее прислуживаться.

– Но всячески вы обязаны теперь дать мне в удостоверение моего звания вещественный знак.

– Какой это?

– Сорвать цветок и вдеть мне его в петличку. – Видите, какой вы ненасытный! Протянула вам палец – так подай и всю руку. Кода вы окажетесь паладином в полном смысле слова – un chevalier sans peur et sans reproche[82], тогда, быть может… Вы как долго остаетесь здесь, в Интерлакене?

– Неделю, я думаю, еще пробуду.

– Ну, значит, есть время, когда испытать ваше паладинство… А! Вот и тень. Как славно!

Молодые люди добрались до опушки леска и, вступив в его прохладную сень, должны были наклоняться и отбиваться руками от густых ветвей, заграждавших им дорогу. Сквозь золотистые, солнечные верхушки кротко синело безоблачное небо. В одиночном солнечном луче, пробившемся сквозь густую листву и стоявшем светлой полосою в воздухе, роились весело мошки. Кругом разливался свежий, смолистый запах.

Наденька остановилась. Вдыхая полною грудью душистую прохладу чащи, она взглядом знатока окинула окружающую зелень, игравшую в самых разнообразных оттенках зеленого цвета, от золотистого гумигута до темнейшего индиго. Тут заметила она на стволе стройной березки раковину, плотно присосавшуюся к белой коре.

– Ах, Лев Ильич, посмотрите: улитка. Для чего она взобралась сюда?

– Дневное пропитание добывает. В настоящую минуту она предается, после тяжких трудов, полуденной сиесте. Под своим известковым щитиком она, как страус, запрятавши голову в песок, воображает себя в полной безопасности.

– И лежит, вероятно, свернувшись, как младенец в люльке, – подхватила Наденька, – крошечные глазенки закрыты… Ах, Лев Ильич, как бы это подсмотреть ее?

– Нет ничего проще: дотроньтесь до щитика; как выглянет – вы ее и цап-царап.

– А! Вот вы какие. А если укусит? Ластов расхохотался.

– Разве младенцы кусаются? У них нет зубов. Наденька вооружилась смелостью и прикоснулась пальцем до верхушки раковины; потом в страхе отдернула руку.

– А ну, все же укусит?

– А уверяли, что не трусиха. Позвольте, я покажу вам, как обходиться с этим народом.

Он отодрал раковину от кожи дерева; слизень, пуская пузырьки, ретировался во внутренность своего каменного жилища.

– Доброй ночи, сударыня! – засмеялась девушка. – А вы, Лев Ильич, говорили, что выглянет?

– Погодите немножко; дайте ей оправиться от первого волнения – непременно выглянет. Любопытство свойственно и этим крошкам: успокоившись, она захочет познакомиться ближе с неведомою силой, оторвавшею ее от родной почвы.

– Так мы вот как устроим, – сказала Наденька, садясь в траву и раскладывая перед собою платок. – Вот так, положите ее сюда…

Ластов, опустившись на колени против гимназистки, поместил раковину на средину платка.

Улитка не дала ждать себя: соскучившись в крайнем углу своей узкой кельи, она, к немалому удовольствию Наденьки, стала пятиться назад.

– Смотрите, смотрите, лезет… – говорила девушка шепотом, точно опасаясь испугать слизня, – почти совсем высунулась. Дохнуть на нее?

– Дохните.

Наденька наклонилась над слизнем и осторожно подула на него. Животное перестало вылезать.

– Что ж остановились, m-lle, испужались?

– Нет, она нежится в вашем дыхании.

– Полно вам глупости говорить. Дайте-ка какой-нибудь стебелек. Merci. Пощекотать ее…

Кончиком поданного ей стебля гимназистка дотронулась до белой, слизистой спинки животного. Уколотое довольно чувствительно, оно, пуская пузыри, опять юркнуло в глубину своего домика.

– Ах, бедная! – сострадательно воскликнула барышня. – Что, если я уколола ее до смерти? Ведь шкурка у нее такая нежная…

– Нет, это народ живучий; только испугали не на шутку: моллюски нервозны.

Наденька принялась опять дышать на раковину:

– Моллюск, моллюск, выставь рожки, Я дам тебе на пирожки.

Видите, какой послушный; должно быть, пирожка захотелось.

Слизень, действительно, высунулся до половины и, выставив вперед свои четыре острые рожка, начал осторожно ощупывать ими около себя воздух. Убедившись, что врага, настращавшего его, нет уже поблизости, он решился окончательно выползти из убежища.

– Послушайте; – начала Наденька, – это у них в самом деле рога, как например, у коров, или что другое?

– Нет, не рога. Два верхние рожка – глаза; видите: черные точки на кончиках? Это зрачки.

– Да улитки должны быть очень близоруки: эта даже нас не видит.

– Да, глаза у них не столько для зрения, как для типа.

– Для типа?

– Да, как очень многое в природе, как, например, клыки у людей. Млекопитающие характеризуются вообще тем, что имеют зубы всех трех рядов: коренные, резцы и клыки; мы – млекопитающие, ну, и нам даны клыки. Употреблять же их в дело нам никогда не приходится, потому что клык – зуб хищный, служащий для удержания добычи, а когда же мы ловим добычу зубами?

– А, может быть, клыки даны нам для красоты? Представьте себе, что у нас отняли бы клыки – на их месте осталось бы пустое пространство?

Натуралист улыбнулся.

– Если даже вырвать зуб, то пустое место понемножку зарастает. Следовательно, красота не нарушается.

– И то правда. Так верхние рожки у улитки, говорите вы, клыки?

Ластов рассмеялся.

– Глаза.

– Ах, да. Ну, а нижние?

– Это щупальца, которыми она, как слепец палкою, рекогносцирует окрестность. Они у нее необычайно чувствительны; чуть, видите, дотронется случайно до платка, как, точно обжегшись, втягивает их опять в себя.

Наденька не отвечала: все внимание ее сосредоточилось на искусных эволюциях слизня. Необеспокоиваемый более своими зрителями, он почти всем корпусом выкарабкался из раковины, повернулся брюшком к земле, потянул себе домик на средину спинки и пополз по платку, верхними рожками поводя в воздухе, нижними ощупывая почву, на которую собирался ступить. Раковина, как паланкин на хребте слона, мерно колыхалась на нем вправо и влево.

– Если бы и мы могли носить свои дома на себе, – шутливо заметила Наденька, – всегда был бы случай укрыться от опасности…

Она и не подозревала, какую глубокую истину высказывала этими словами, как ей самой в эту минуту было необходимо убежище. Юный поэт глядел на нее такими восхищенными глазами… Да и как было не залюбоваться! От наклоненного положения тела кровь поднялась в голову девушке и разлила по всему лицу ее светлое сияние; ожиданием полураскрытые, свежие губки показывали блестящий ряд перламутров; темно-синие глаза светились из-под длинных игл ресниц детским любопытством, детскою невинностью; широкополая шляпка, небрежно насаженная на остриженные в кружок, пышные кудри, эффектно оттеняла верхнюю половину лица; один резвый локон, своевольно отделившийся от толпы товарищей, равномерно колыхался в воздухе, тихонько ударяясь всякий раз о цветущую рдеющую щеку…

Жар и трепет пробежали по жилам юноши, в глазах у него зарябило.

– Как вы хороши! – воскликнул он, жадною рукою обвивая стан девушки и с горячностью целуя ее.

Наденька отчаянно вскрикнула, отбросилась назад и в тот же миг была на ногах. Не успел он опомниться, как ее уже не было, и только легкий шелест ветвей говорил, в какую сторону она скрылась.

«Так-то творятся глупости! – рассуждал сам с собою поэт, мрачно насупив брови и не двигаясь с места. – Ну, к чему, к чему было это делать? Сидит она против тебя так спокойно, так доверчиво, и вдруг ты, ни с того, ни с сего, точно белены объевшись… Тьфу ты пропасть! Непростительно глупо!»

Рассуждая так, он, очевидно, не обдумал, что по его, натуралистической теории, всякое действие простительно, ибо не в воле человека, и если он, Ластов, повинуясь обстоятельствам, сделал глупость, то глупость простительную.

Стряхнув слизня с его раковиной с забытого Наденькою платка и спрятав последний в карман, герой наш, для ободрения себя, заломил набекрень шляпу и, беспечно насвистывая лихую студенческую песню, вышел из опушки. Но когда он стал подходить к обществу, расположившемуся на скате, под руиной, и глянул в несколько лиц, озиравших его подозрительными, чуть недружелюбными взглядами, свист невольно замер на губах его.

Дело в том, что когда Наденька выскочила из леса, то тут же бросилась к сестре, обвила ее руками и, прошептав что-то, залилась слезами.

Подбежала Моничка.

– Что с нею?

– Так, пустяки, – отвечала Лиза, – он поцеловал ее.

– Кто? Куницын?

– Какой Куницын! Ластов.

Гладя плачущую по головке, экс-студентка старалась утешить ее.

– Из чего же тут убиваться, глупенькая? Ну, поцеловал – большая беда! Что такое поцелуй? Прикосновение губ – не более.

Но аргумент сестры не успокоил гимназистку; слезы ее потекли даже будто обильнее.

Подошли другие, пошли расспросы. Ни Лиза, ни Моничка не выдали настоящей причины горя плачущей, но все и без того догадывались, что тут замешан как-нибудь молодой поэт, с которым, как заметили они, девушка вошла в чащу. Веселое настроение общества расстроилось. Брони тщетно расточал свои доморощенные остроты – разговор не клеился. Собрались домой.

По обе стороны героини дня шли Лиза и Моничка. Последняя, для вящего успокоения кузины, изливалась целым потоком обвинений на «необтесанного университанта».

– Если бы ему au moins[83] позволили, – заключила она, – а то сам, без спроса!

Непосредственно за девицами шел правовед. Из речей их подхватил он несколько крох и, тонким чутьем обуянного ревностью сердца, без дальнейших объяснений, смекнул в чем дело. Молниеносные взгляды, с которыми он оборачивался на шедшего сзади соперника, красноречиво свидетельствовали о вулкане, клокотавшем в груди его.

Арьергард шествия составляли наши натуралисты, речь которых вращалась около той же темы.

– Только-то? – говорил Змеин. – А я думал невесть что.

– Да разве этого мало? Девушка девушке рознь, милый мой. Вот хоть Мари, что убирает нашу комнату, – прехорошенькая, да и преблагонравная, а целуется так, что любо.

– Вот как! Ты испытал?

– Д-да… Но тут мне и перед собою стыдно, и за Наденьку обидно… Слезы ее так вот и жгут, так и душат меня.

– Это от созвучия: она льет слезы, а его они душат!

– Нет, не шутя, мне страшно досадно за нее. Может же человек при всем хладнокровии делать такие несообразности!

– Зато что за тема для элегии, – продолжал подтрунивать материалист. – Счастливый вы, ей-Богу, народ, сочинители: из всякой напасти извлекаете прибыль. Вот тебе и начало:

О, слезы женщины любимой!

или

О, слезы девы дорогой!

смотря по климату, какая потребуется рифма.

– Остри, брат, остри! Элегию-то я, вероятно, напишу, кстати, воспользуюсь даже одним из предлагаемых тобою стихов; но поверь мне: будь ты на моем месте – самого бы ведь стала грызть совесть.

– Не думаю; угрызений совести вообще никогда не следует иметь, потому что во всем виноваты обстоятельства, не мы. Что же до тебя, то ты вовсе не испортил своего дела, напротив, даже подвинул его: поцелуй – лучший посредник между влюбленными.

– Да кто же влюблен!

– Оба вы влюблены. Ты жаждал любви и вот нашел источник для утоления своей жажды. Что Наденька по уши втюрилась в тебя…

– Тс! Пожалуйста, не так громко.

– Что она влюблена в тебя, явствует из всего ее обращения с тобой. Стала бы она так безутешно плакать, если бы человек, обидевший ее, по ее мнению, так кровно, не был ей дорог? Маленький диссонанс, вкравшийся в ваше сердечное созвучие, даст тем рельефнее выказаться последующей гармонии. Насильно похитив у нее поцелуй, ты как бы дал ей этим право и на себя. Погляди-ка, как она теперь сама станет бегать за тобою.

– Не верится что-то.

– Смело верь. Где дождь, там и вёдро. Не разразись над вами этой грозы, вы, пожалуй, скоро прискучили бы друг другу; теперь атмосфера опять очистилась до поры до времени, и благодушничанья могут возобновиться. Если солнышка не видать покуда, то только потому, что оно кокетливо за облачком прячется.

XVI. Перчатка брошена

Подложив себе под ухо вместо изголовья руку, Змеин отдыхал после сытного пансионского обеда на своем диване. Теплый солнечный воздух, мягкими волнами вливавшийся из сада в открытые окна, располагал к лени и неге. На полу около дивана лежали недорезанная книга и ореховый нож. Но молодому материалисту не суждено было на этот раз воспользоваться послеобеденным покоем: в коридоре раздались быстрые шаги, дверь с шумом растворилась и вбежал Куницын. Окинув комнату быстрым взором, он приблизился к отдыхавшему и тронул его за плечо. Змеин открыл глаза и вопросительно уставился на неожиданного гостя.

– Прошу извинения, если помешал вам, – начал тот, – но дело спешное, не терпящее отлагательств.

Змеин оперся на локоть.

– Пожар?

– Не пожар, но…

– Так помер кто скоропостижно?

– И то нет…

– Так что же? Не хотите ли присесть? Стулья у нас, как видите, имеются.

– Благодарю-с, не до того. Чтобы обратиться прямо к делу: я надеюсь, что вы не откажете мне быть моим секундантом?

Змеин с непритворным удивлением вымерил говорящего: не шутит ли он? Но темная туча, облегавшая чело правоведа, уверила его в противном.

– Я – секундантом? Это два понятия несовместные.

– А я рассчитывал именно на вас.

– Бывают же фантазии! Если вам уже так приспичило драться, то отчего бы вам не обратиться с вашим предложением к Ластову?

– Да с ним-то я и дерусь.

– Гм, да, драться и быть в то же время секундантом противника – действительно, не совсем-то удобно. Но почему бы вам не пригласить одного из здешних немцев – они все заклятые любители дуэльных упражнений? Чего лучше Брони, дерптский студиозус?

– Благодарю покорно! Я с этой немчурой не знаюсь. Так я могу рассчитывать на вас, m-r Змеин?

– Чего для вас не сделаешь! Не знаю только, чем я заслужил такое предпочтение с вашей стороны: кажется, не давал к тому ни малейшего повода. Нельзя ли, однако, узнать, из-за чего у вас началось с ним дело?

– Дело еще не начиналось; я только собираюсь вызвать господина Ластова.

– Да за что же? Неспроста же так, здорово живешь?

– Это до вас не касается, это мое дело.

– Какой вы шутник. После этого вы, пожалуй, и противника вашего не посвятите в тайну вашей ненависти: «Дерись, мол, да и кончено, осерчал да и все тут, а уж за что, про что – узнает могила одна».

– Вы, m-r Змеин, будто не знаете, что милый друг ваш позволил себе с младшей Липецкой?

– Знаю – поцеловал ее. И отлично сделал: она пре-миленькая девочка.

– Вы нарочно не хотите понять меня! Пусть бы он целовал ее, если бы имел на то право, а то ведь мы заключили контракт – помните, на Гисбахе?..

– Оно конечно! Зачем же вы не заключили вашего контракта по установленной форме, на бумаге соответственного достоинства? Сами виноваты: кому же, как не правоведу, знать чиновные кляузы?

– Да и с общечеловеческой точки зрения такой поступок был в высшей степени неделикатен, негуманен, когда со стороны девицы не было дано к тому ни малейшего повода.

– А почем вы знаете? Да она уже тем виновата, что так мила. Губки у нее свежие, полные, так и просятся на поцелуи – вот вам и повод. Признайтесь-ка откровенно, любезнейший, что вам только до смерти завидно, что вы не первый догадались поцеловать такую душку? Да-с, что делать, опоздали. Теперь она уже так скоро не поддастся.

Куницын скосил презрительно губы.

– Остро, необыкновенно остро! Итак, позвольте же наконец узнать, могу я рассчитывать на вас или нет, согласны вы быть моим секундантом?

– Итак, согласен; то есть согласен быть им, но не буду им.

– Как понимать ваши слова? Опять остроумничаете.

– Я хочу только сказать, что при всем желании с моей стороны мне не придется быть вашим секундантом, потому что Ластов настолько все-таки рассудителен, что не станет рисковать жизнью из-за таких пустяков.

– Ну, так я найду себя принужденным прибегнуть к иным средствам!

– Другими словами: «Двоим нам тесно на сей планете – или он, или я! А не хочет драться, так заколю из-за угла». Так, что ли?

– Если угодно, так.

– Ничуть не угодно! Закадычного моего друга собираются зарезать из-за угла, и чтобы мне это было угодно? Нет, уж лучше драться; там хоть шансы равны. Но вам, я думаю, все равно, теперь ли я схожу за ним или немного погодя?

– А что?

– Да так, соснул бы маленько.

– Вам сон дороже чести вашего ближнего!

– Да ведь драться Ластов не будет; так раньше, позже ли не драться…

– М-r Змеин! Вы, как я вижу, изволите смеяться надо мною. Это может обойтись вам дорого.

– Ой-ой, не замайте! – зевнул Змеин, поднимаясь с дивана. – Я не знал, что вы так кровожадны. Сию секунду несусь на крыльях мести. Позволите ли вы мне хоть одеться?

– Оденьтесь, – угрюмо проворчал правовед, отходя к окну.

– Где бы найти его? – говорил, облачаясь, Змеин.

– Он, кажется, отправился по аллее с тетрадью под мышкой.

– А, да – с альбомом. Хотел срисовать Интерлакен с того берега Аар. Ну-с, скажите-ка на прощанье: не жаль вам посягать на жизнь юноши во цвете лет, подающего великие надежды, которого сами вы еще так недавно считали своим лучшим приятелем?

– Увольте, пожалуйста, от ваших нравоучительных сентенций, гп-г Змеин. Вы, надеюсь, взялись серьезно исполнить мою просьбу?

– Еще бы. Нарочно надел башмаки, сюртук…

– Так до свиданья. Теперь три четверти четвертого, – прибавил он, справляясь с часами. – Ровно через час, в три четверти пятого, я захожу опять сюда.

– Можете. Для вящего удостоверения преступника в серьезности ваших намерений, не дадите ли вы мне с собою перчатки?

Не удостаивая вопрошающего ответа, Куницын с достоинством вышел из комнаты.

Виновника предстоящего кровопролития Змеин отыскал действительно на той стороне Аар, лежащим под тенистым деревом и рисующим в альбом женскую головку. Полюбовавшись некоторое время через плечо приятеля рождающимся произведением, принимавшим все более и более знакомые черты, Змеин промолвил:

– Недурно.

Живописец вздрогнул и рукавом накрыл рисунок.

– А! Это ты?

– Как видишь. Ты Интерлакен срисовываешь? Легкий румянец окрасил щеки Ластова.

– Так, от нечего делать…

– Что ж, очень может быть, что весь Интерлакен слился для тебя в одну эту личность. Знаешь, ведь я к тебе с уморительным предложением.