Поветрие

Остановившись на минуту, чтобы перевести дух и отереть потный лоб, учитель принялся за переодеванье: облегчив шею от ярма галстука, он сюртук и сапоги заменил легкой визиткой и гостинодворскими туфлями; потом, набив трубку и закурив ее, взял со стола новый номер газеты, поставил свечу на круглый столик около дивана и растянулся на последнем. То щурясь и с остервенением вздувая кверху густые клубы дыма, то усмехаясь и пуская чисто-очерченные колечки, он углубился всецело в руководящую статью.

Снаружи постучались тихонько в дверь.

– Войдите, – проговорил он, не отрывая глаз от чтенья.

В комнату глянуло сморщенное, добродушное лицо старушки-хозяйки.

– Лев Ильич?

– Что скажете, Анна Никитишна?

– Вас, кажись, спрашивают.

– Почему же «кажись»?

– Да по-немецкому, не разберешь.

– Попросите войти.

Место старой хозяйки в дверях заняла фигура молодой девушки.

– Мари! – вскрикнул Ластов и поспешно поднялся с дивана. – Вы какими судьбами? С порученьем от Липецких?

– Да… то есть нет…

Ластов с заботливым видом приблизился к неожиданной гостье, попросил ее в комнату и плотно притворил за нею дверь.

– Вы имеете что сообщить мне?

– Да-с… я… я…

Сделав два шага вперед, она остановилась в смущении, не зная, куда девать глаза и руки. Молодой человек подвел оробевшую к дивану и почти силою усадил ее; потом выдвинул у стола ящик, достал оттуда два туго набитых бумажных мешка, и содержание их высыпал на диван перед швейцаркой.

– Прошу не побрезгать; чем богат, тем и рад.

Девушка мельком взглянула на предлагаемое угощенье: перед нею аппетитно громоздились две горки лакомств: одна – французского изюма, другая – миндалю в шелухе.

– Studentenfutter[26], – объяснил молодой хозяин и, для поощрения гостьи, сам первый взял пригоршню миндалю и принялся щелкать его.

Мари, еще не оправясь, ни к чему не прикасалась и шептала только:

– О, благодарю, благодарю…

– Но к делу, – сказал Ластов. – Что, собственно, привело вас ко мне?

– Вы дали мне свой адрес…

– Ну-с?

– С тем, что ежели я… ежели со мною что приключится…

Ластов перестал жевать.

– Вам не было житья у господ? Фрейлейн Липецкая выжила вас?

– Да! – подтвердила с живостью Мари, обрадованная, что покровитель так хорошо понял ее. – После того памятного вечера я просто не знала, куда деться. Не то, чтобы фрейлейн Липецкая жаловалась на меня родителям, о нет! Но она обходилась со мною с таким пренебреженьем, с таким… не знаю, право, как сказать… Да не могла же я и служить девушке, которая так же безумно влюблена в вас… Я потребовала паспорт, связала в узел свое имущество, взяла извозчика и поехала по адресу.

– Как? Так извозчик еще дожидается вас?

– Да, у него я оставила узел. Ластов встал и вышел в прихожую.

– Анна Никитишна!

– Чего изволите? – отозвалась из-за перегородки хозяйка.

– Сбегайте-ка вниз…

Хотя он говорил по-русски, Мари поняла его:

– Ах, г-н Ластов, вы насчет моих вещей?

– Да.

– Так что ж вы других беспокоите? Я сама.

И она уже скрылась в выходных дверях. Мину-ту-две спустя она вернулась назад, вся впопыхах, с грузною связкой, которую опустила на пол у дверей.

– Ну, и прекрасно, – говорил Ластов, прохаживаясь взад и вперед по кабинету. – Сядьте, пожалуйста, не стесняйтесь, я похожу.

Мари робко присела на край дивана.

– Вот я раздумываю, – продолжал Ластов, – кому бы отрекомендовать вас? Как назло, не знаю теперь никого, кому требовалась бы служанка. Не можете ли вы пристроиться снова у вашего энгадинца?

– Нет, он нанял уже другую на место меня. Г-н Ластов, – осмелилась девушка подать собственное мнение, – отчего бы вам не отпустить вашу кухарку? Я отлично заменила бы ее. Кушанья приготовлять я умею, могу сказать без хвастовства, на кухне в отеле нашей брала нарочно уроки. Комнату убирать знаю и подавно. Право, вы останетесь довольны мною!

– Милая, – вздохнул Ластов, – у меня нет кухарки. Дама, которую вы видели в прихожей, моя квартирная хозяйка, вдова-мещанка, у которой я снимаю эти две комнаты; обедаю же я в кухмистерской, по пути из должности.

Мари отвернулась и заморгала; за пушистыми ресницами ее закипали слезы.

– Что же мне делить? А я так надеялась…

Она пышным белым рукавом своим отерла глаза.

– Перестаньте, Мари, – сказал, остановившись перед нею, Ластов, – не печальтесь. Сколько будет в моей власти, я помогу вам. Вы наймете себе комнатку, светленькую, прехорошенькую, займетесь шитьем что ли и станете дожидать у моря погоды. Я тем временем обойду всех знакомых, переспрошу сослуживцев, не требуется ли им отличнейшая горничная, напечатаю в газетах…

– Г-н Ластов… – прервала его швейцарка и, потупившись, смолкла.

– Что вы хотели сказать?

– Ах, нет, нет…

– Не бойтесь, говорите.

– У вас здесь две комнаты?

– Две, или, вернее, полторы: эта да вон спальня, которая вдвое меньше.

– Если вы уже так снисходительны, что хотите оказать помощь бедной девушке, то к чему вам входить еще в лишние расходы? Покуда не сыщется для меня подходящего места, я могла бы пробыть у вас?.. Ластов нетерпеливо повел плечом.

– Да нет, вы не опасайтесь, что я стесню вас! – поспешила она успокоить его. – Вы даже не заметите моего присутствия: я устроюсь в прихожей, спать буду на полу, а при вас и входить сюда не стану. Как же зато будет у вас здесь все чисто, светло – что твое зеркало! Ни пылинки не останется. Понадобится ли вам зачем в лавку, письмо ли снесть – я всегда под рукой, лучше родной матери буду ходить за вами. Ах, г-н Ластов, оставьте меня у себя? Вам же лучше будет!

Учитель угрюмо покачал головою.

– Нет, Мари, вы знаете, что может выйти из такого близкого сожития молодого мужчины и молодой женщины, особенно если они еще неравнодушны друг к другу. Конец всегда один, весьма неутешительный, и именно для вас, женщин.

Девушка сложила с мольбой руки.

– Да чего же вам наконец от меня?.. О, Боже мой! – залилась она вдруг слезами. – Он только представлялся, он ни капельки не любит меня! Куда я денусь, где преклоню свою бедную, одинокую головушку? Нет, вон отсюда, куда-нибудь…

Эксцентричная швейцарка бросилась к выходу, схватила с полу узел и собиралась выбежать опрометью за дверь.

– Мари! – воскликнул Ластов. – Что ты? Куда ж ты пойдешь? Положи вещи!

Девушка послушно опустила узел на пол.

– Подойди сюда! Она подошла.

– Садись!

Она села. Он поместился рядом и взял ее за руку.

– Слушай меня внимательно. Жениться на тебе я не могу – хотя бы уже потому, что ты иностранка, а я женюсь не иначе, как на русской.

– Я это очень хорошо понимаю… Где же мне, простой, необразованной девушке?.. Да ведь я на это никогда и не рассчитывала. Одно было у меня на уме: что я люблю вас, люблю как жизнь, более жизни своей, что без вас мне и быть нельзя. Не убивайте же меня своим небреженьем, Бога ради, голубчик вы мой! Помилосердствуйте…

Она скатилась на пол, на колени и припала лицом к дивану. Ластов хмурился, откашливался, закусывал до крови губу.

– Нет, Мари, этому не бывать, этого нельзя. Он выглянул в окно.

– На дворе совершенно стемнело, квартиры тебе сегодня уже не приискать. Эту ночь ты можешь провести здесь, на диване; за безопасность твою и охранность я ручаюсь своей честью; ты будешь как в отчем доме. Завтра же мы отправимся вместе на поиски квартиры.

Мари не осмелилась возражать. Покровитель ее вышел в переднюю.

– Анна Никитишна, поставьте-ка самовар, да в булочную сходите.

– А хлеба на двоих?

– Да, барышня проведет у нас и ночь, вы постелите ей потом в кабинете.

Старушка и рот раскрыла, не зная, верить ли своими ушам. Жилец уже вошел к себе.

– Чем бы позанять тебя? – говорил он приунывшей гостье, оглядываясь в комнате. Взоры его остановились на пейзаже, представлявшем Интерлакен. – Да! Вот полюбуйся.

Он взял свечу и осветил картину.

– Узнаешь?

– А, наш городок! – радостно воскликнула Мари, вскакивая с дивана. – Наша чудная Юнгфрау, а тут и отель R… Да это кто ж такое, под деревом? Словно я?

– Ты и есть. Значит, схоже?

– Как же не схоже! Такая же круглая… Но как, скажите, я попала сюда?

– Очень просто: я набросал твою фигуру, черты твои в альбом; знакомый мне художник списал тебя, по моей просьбе, с эскиза на картину.

Светлая надежда загорелась в глубоких, темных глазах девушки.

– Так вы меня все же когда-нибудь да любили?

– Теперь веришь?

Он хотел отчески поцеловать ее в лоб; но она глядела на него таким полным взором, с такой сердечною благодарностью и нежностью, что его передернуло, и он не исполнил своего намерения. Присев на корточки перед столом, он выдвинул ящик и достал оттуда пачку тетрадей.

– Мне время заняться, – сказал он, – так вот тебе от скуки несколько альбомов, тут всякие виды: прирейнские, неапольские, есть и ваши швейцарские.

Мари положила тетради себе на колени и, как по заказу, с тупым равнодушием стала перелистывать их. Ластов засветил другую свечу, взял со стола какую-то книгу, карандаш и расположился в противоположном углу дивана. Напрасно поднимала на него молодая девушка свои большие, томные очи, – он, казалось, забыл даже о присутствии ее, по временам делал карандашом пометки на полях книги, потом весь погружался опять в содержание ее.

Анна Никитишна внесла самовар и чайные принадлежности. Мари тихонько встала, тихонько подошла к читающему.

– Виновата, г-н Ластов, я отвлеку вас на секунду. Он очнулся.

– Да? А что вам угодно?

– Позвольте похозяйничать? Пожалуйста! Я буду воображать, что мы опять в Интерлакене.

– Если это развлечет вас, – улыбнулся Ластов, – то сделайте ваше одолжение.

– Благодарю вас.

Швейцарка тщательно разгладила скатерть, заварила чай, аккуратно и аппетитно разложила французские сухари и крендели, принесенные из булочной, в хлебной корзине, привычною рукою нарезала два тонких, как лист, ломтика лимона, потом разлила по стаканам чай (и для нее был подан стакан), причем Ластову положила сахару четыре крупных куска.

– Пожалуйте! – с робкой развязностью пригласила она хозяина.

– Какая вы сладкая! – поморщился он, отведав ложкою чаю.

– Да ведь вы любите сладко? Намазывали себе еще на бутерброд всегда в палец меду.

– А вы разве помните?

– Еще бы! А на землянику всякий раз насыпали с полфунта сахару. Мадам, бывало, придет в кухню, только рукой махнет: «Уж этот мне русский: десяток таких пансионеров – и вконец разоришься».

– А я, в самом деле, большой охотник до земляники, – весело заметил учитель.

– Я думаю! Нарочно поставишь всегда полное блюдо против вашего прибора. Наложите одну тарелку, съедите; потом вторую – также съедите; наконец и третью!

Молодые люди переглянулись и рассмеялись.

Чай был отпит и убран. Мари и тут по мере сил помогала хозяйке, которая, однако, с явною неприязнью принимала ее услужливость. Среди разговоров, прерывавшихся со стороны швейцарки то смехом, то вздохами, пробило одиннадцать. Хмурая, как ноябрьский день, явилась Анна Никитишна приготовить ночное ложе гостье. Ластов взял свечу и книгу и направился к спальне.

– Вы, может быть, желаете также прочесть что на сон грядущий? – обратился он в дверях к Мари. – Так вон там в шкафу есть и немецкие авторы.

Кивнув ей головой, он вышел в опочивальню.

Полчаса уже лежал он в постели с книгою в руках, но держал он книжку как-то неловко: как живая, покачивалась она то вправо, то влево. Прочтя страницу, он тут же принимался за нее снова, потому что не удерживал в памяти ни словечка из прочтенного. Ухо его к чему-то прислушивалось: на стене, в бархатном, бисером обшитом башмачке внятно тиликали карманные часы; в соседней комнате двинули стулом. Вот зашелестели женские платья: швейцарка, видно, раздевалась; потом опять все стихло. «Тик-тик-тик!» – лепетали часы. Ластов достал их из башмачка; они показывали без четверти двенадцать. Опустив их в хранилище, он с какими-то ожесточением принялся за ту же страницу в четвертый или пятый раз. Проделав и на этот раз прежнюю бесполезную операцию машинального чтения глазами, без всякого соучастия мозга, он с сердцем захлопнул книгу, положил ее на стол и загасил огонь. Затем, плотно завернувшись в одеяло, сомкнул глаза, с твердым намерением ни о чем не думать и заснуть.

Вдруг почудилось ему, что кто-то плачет. Он прислушался.

– Мари, это вы?

Плач донесся явственнее.

– Этого недоставало! – прошептал молодой человек, нехотя приподнялся, въехал в туфли, накинул на плечи одеяло. Тьма в спальне была египетская, хоть глаз выколи. Топографию своего жилища, однако, учитель знал хорошо: ощупал ручку двери и вошел в кабинет. Здесь мрак стоял еще чуть ли не гуще. Со стороны дивана слышались подавленные вздохи. Ластов подошел к изголовью девушки.

– Перестань, Мари, прошу тебя. Слезы не помогут.

– Охо-хо! Доля ли ты моя горемычная! Никому-то я не нужна, никем-то не любима! Бедная я, бесталанная!

– Не говори этого, любезная Мари: я первый принимаю живое участие в судьбе твоей, но любить – любить не всегда можно, если б даже и хотелось.

– Неправда, можно, всегда можно!

Она зарыла лицо в подушку, чтобы заглушить непрошеные рыдания. Ластов вздохнул и успокоительно положил руку на ее темя.

– Послушай, моя милая, что я тебе скажу…

– И слушать не хочу, молчи, молчи! Неожиданно, с радостным воплем, вскакнула она с ложа, повлекла возлюбленного к себе и, смеясь и плача, принялась неистово лобызать его. Самообладание молодого человека грозило изменить ему; сердце у него замерло, голова пошла кругом…

Но он преодолел себя, насильно оторвался, подошел, пошатываясь как пьяный, к столу, где стоял полный графин воды, и жадными губами приложился к источнику отрезвления. Свежая влага сделала свое дело: любовный хмель его испарился, голова прояснилась. Он опустил на стол графин, наполовину опорожненный. С дивана доносилось только отрывчатое, тяжелое дыхание. Он крепче завернулся в свою войлочную мантию и на цыпочках воротился в спальню. Здесь, плотно притворив дверь, он прилег опять на кровать и повернулся лицом к стене.

Вспомнилось ему испытанное средство от бессонницы: следует только представить себе яркую точку и не отводить от нее глаз. Силою воли он воспроизвел перед собою требуемую точку и зорко вглядывался в нее, чтобы ни о чем другом не думать. А шаловливая, непослушная точка ни за что не хотела устоять на одном месте: то уклонится вправо, то влево, то юркнет в глубь стены, то вдруг, как муха, сядет ему как раз на кончик носа, так что экспериментатор поневоле отбросится назад головою. Однако ж средство оправдывало свою славу: не давало помышлять ни о чем ином.

Тут скрипнула дверь. Блестящая точка как в воду канула. Ластов оглянулся. В окружающем мраке ни зги не было видно, но тонким чутьем неуспокоившегося чувства он угадывал около себя живое существо, знакомое существо… Он хотел приподняться с изголовья; мягкие руки обвили его голову, пламенная щека приложилась к его щеке, пылающие молодые губы искали его губ…

– Милый ты, милый мой!..

IX

Смотря на любовь как на волнение крови, конечно, нельзя иметь строгого взгляда на семейную нравственность. Но корень всему злу французское воспитание.

Н. Добролюбов

Мари окончательно поселилась у Ластова. Как бы для примирения себя с выпавшим на его долю жребием, он расточал ей теперь всю нежность своего сердца, исполнял всякое выраженное ею желание: она была страстная охотница до цветов и птиц – он уставил все окна розами, камелиями, гортензиями, завел соловья; упомянула она как-то, что любит чернослив – он приносил ей что день лучшего, французского; одел, обул он ее заново.

Вместе с тем положил он себе задачей ознакомить швейцарку с русской литературой, с русским бытом. Вскормленная на сентиментальной школе Шиллера, Августа Лафонтена, Теодора Амадеуса Гофмана, на романтической – французских беллетристов, она была олицетворенный лиризм. Он начал с самого близкого для нее – с наших лириков. Для предвкусия научил он ее нескольким задушевным романсам Варламова, Гумилева, которые вскоре пришлись ей до того по нраву, что она то и дело распевала их, забыв на время даже мотивы дальней родины. Слух у нее был верный и голос, хотя небольшой, но свежий и необыкновенно симпатичный. Иногда только, шутки ради, она заключала русский куплет альпийским гортанным припевом:

«Ждет косаточкуБелогрудуюВ теплом гнездышкеЕе парочка.Diridi-dui-da, dui-da, dui-da, rii-da,Dui-da, dui-da, ho! dirida».

Перевел он ей также на немецкий язык (стихами) несколько пьесок Кольцова, Майкова, которые она не замедлила заучить наизусть. Завербовав таким образом ее чувство в пользу изучения чуждого ей языка, он занялся с нею нашей азбукой.

Желая выказать перед милым способности свои в лучшем свете, Мари взялась за учение с горячностью и самоотвержением истинно любящей женщины. Алфавит ей дался в один день. Затем началось чтение. Главным камнем преткновения было для нее произношение некоторых букв: л, и и шипящих; но тут пришелся ей кстати твердый выговор детей Альп. Сколько шуток, сколько смеху! В несколько дней она достигла того, что могла читать по-русски довольно сносно, хотя, конечно, с неподдельным иностранным акцентом.

– Ну, Машенька, – сказал ей Ластов, – теперь только твоя добрая воля научиться и понимать читаемое. Я слишком занят, чтобы продолжать с тобою учение шаг за шагом. Вот тебе прекрасная книжка: «Герой нашего времени», вот тебе Рейф. Я сам выучился этим способом французскому языку. Если чего не поймешь – не стесняйся, спрашивай.

Скрепя сердце, девушка принялась за сухую работу приискивания отдельных слов по словарю. Но, одолев половину «Бэлы», она уже реже обращалась к нему; живой, пленительный рассказ положительно завлек ее; описываемая автором столь яркими красками романтическая природа Кавказа живо напомнила ей родную, швейцарскую: она не давала себе даже времени отыскивать всякое непонятное слово – был бы понятен лишь общий смысл рассказа.

А тут, на подмогу к Ластову, подвернулась еще старушка-хозяйка. Приняла она вначале свою новую жилицу далеко неблагосклонно. Она сочла ее обыкновенной лореткой из остзейских немок известного петербургского покроя. Как же приятно было ее разуверение, когда, вместо ожидаемого нахальства и банальной фамильярности, она встретила в ней всегдашнюю готовность помочь и услужить, непривычную для нее, простой мещанки, тонкость и деликатность обращения и почти детскую застенчивость и стыдливость, когда она, хозяйка, заставала ее, Мари, целующеюся с Ластовым.

В отсутствие учителя, да иногда и при нем Мари стала проводить свое время с Анной Никитишной, и болтовня у них не прерывалась. Любезный Рейф, как само собою разумеется, служил им неизменным толмачом. Вспомнила старуха, что покойный муженек ее (царствие ему небесное!) читал ей как-то чудесную историю: «Юрий Мирославский», «Милославский» – что ли. Попросила Мари своего милого добыть ей во что бы то ни стало хваленную историю. Принес он ей ее, и в кухне начались литературные чтения: Мари прочитывала вслух, Анна Никитишна поправляла ее. За «Милославским» последовали, уже по совету Ластова, сочинения Тургенева. Главных благоприятных следствий от этих чтений было три: первое, что хозяйка исполнялась все большей приязни и привязанности к услужливой, негорделивой, разговорчивой жилице; второе, что швейцарка делала в русском языке удивительные успехи; третье, наконец, что открылась обильная тема для бесед между нашими голубками: разбор характеров героев прочтенных романов, объяснение разных черт и обычаев нашего народа; тогда как без этого для них оставалось бы одно лишь поле, на котором они могли понимать друг друга, – поле чувства, а оно, как всякое кондитерское произведение, употребляемое в избытке, должно было бы когда-нибудь приесться.

Так возникла между ними, рядом с сердечной симпатией, и симпатия духовная, которую Ластов в часы досуга питал и развивал задушевными разговорами о предметах, «вызывающих на размышление», то есть научных и общественных.

«L'appetit vient en mangent[27]», – говорит французская пословица. Не менее справедливо можно было бы сказать, что «l'amour vient en aimant[28]». Постоянно заботясь о предмете своей непроизвольной любви, Ластов, сам того не замечая, все более и более привязывался в нему. Пробным камнем этой привязанности послужили два визита, сделанные ему в начале лета.

Первым визитантом был знакомец наш Куницын. Не дав Анне Никитишне времени отомкнуть порядком дверь, он буйно ворвался в прихожую, чуть не сбив при этом с ног старушку:

– Вам кого? – остановила она его, поправляя на голове чепец.

– Если позволите, не вас, старая мегера! – желчно пробурчал он в ответ, с силою швыряя с ног непослушную калошу, которая, ударившись об стену, кувырнулась, как жонглер, в воздухе и потом уже улеглась на полу подошвою кверху.

– Да их нет дома, – обиделась почтенная женщина. – Заходите опосля.

– Когда ж он возвращается?

– А как придется: когда в три, а когда и к вечеру, в полночь.

– Так я обожду.

Он стал скидывать пальто. Старушка оторопела.

– Да нет же, сударь, нельзя-с…

– Отчего это?

– Я не знаю, можно ли… Повремените чуточку… Она с осторожностью отворила кабинетную дверь и проворно юркнула в нее. Там сидела за шитьем одна Мари; Ластова не было дома.

– Марья Степановна, матушка моя, убирайтесь живее!

– Куда? Зачем? – вопросила та, глядя на нее большими глазами.

– Да вон туда, в спальню. Гость пришел и хочет дожидаться Льва Ильича.

Тут в комнату вошел сам Куницын.

– Tiens, tiens, tiens[29]! – воскликнул он, узнав швейцарку. – Wo kommen Sie her, holde Scheme[30]? Мы с нею давнишние знакомые, – обратился он внушительно к хозяйке. – Будьте так добры испариться.

Старушка, бормоча, повиновалась. Как на угольях, стояла Мари перед нежданным гостем, перебирая в смущении свой чистенький ситцевый передник.

– Herr von…? Я запамятовала вашу фамилию.

– Куницын, – помог ей молодой фат, разваливаясь с некоторою театральностью на диване. – Это ужасно, эт-то у-жасно!

– Что с вами, г. Куницын, вы вне себя? Он трагически взъерошил себе волосы.

– Успокойтесь. Не надо ли вам гребенки?

– Гре-бен-ки? Мари, о Мари! Было время, вы были без памяти влюблены в меня, вам, должно быть, известно, что я за человек – добрейший, великодушнейший!

– Вы очень ошибаетесь, сударь, если думаете, что внушали мне когла-либо какое-нибудь чувство.

– Что тут отговариваться? Заболели еще не на живот, а на смерть, когда узнали о моем сватовстве на другой; cela saute aux yeux[31]. Но что вспоминать? Дела минувшие!

– Да если я вас уверяю… Наконец, вы видите, что я теперь у господина Ластова, следовательно… Я тогда по нем стосковалась.

– Эк я не догадался! – хлопнул себя по лбу Куницын. – Вы у него la maitresse… de la maison[32]? Молодец же он, ей-ей, молодец! Не ожидал я, признаться, от него. Всегда скромником таким, законником смотрит, воды не замутит. Ну, как у вас тут житье-бытье?

Говоря так, денди наш встал, поправил в глазу стеклышко и, с улыбочкой полулукавой, полунахальной, приблизился к девушке.

– Славное мясцо, – сказал он, щипнув ее в полную, розовую щеку, – парное!

Мари, как полотно, побелела, непритворный гнев блеснул в ее глубоких черных глазах.

– Да как вы посмели, сударь…

– Как видите, посмел. Ха, ха!

– Но… но…

– Зарапортовались, ангел мой! А вы, ей-Богу, премилы, препикантны, когда сердитесь: глазенки так и разбегаются, так и стреляют, как пара пистолетов; благо, заряжены холостым зарядом.

– Послушайте, г. Куницын…

– Что слушать-то? Путного, верно, ничего не скажете. Не взыщите за откровенность. Вот перед физикой вашей я преклоняюсь – покорнейший слуга! Губки – пресочные, настоящие морели. Позвольте удостовериться de facto.

Он ловко взял ее за талью. Но в то же мгновение комната огласилась звонкой пощечиной. Захваченный врасплох, хищник невольно выпустил из рук добычу.

– О-го-го! – заголосил он в неподдельной ярости. – Une commune biche[33]! Все, моя милая, имеет границы. Теперь я уже считаю своим священным долгом расцеловать вас, так расцеловать, как во сне вам не мерещилось, как Адонис ваш в жизнь не целовал вас!

С распростертой для объятия левой рукою, с приподнятым кулаком правой, подступил он к беззащитной. Меняясь в лице, с решимостью сжав губки, схватилась она за стоявший на столе подсвечник. Неизвестно, чем бы разыгралась эта сцена, если б не подоспел вовремя третий актер, в лице Ластова. В разгаре дела ни швейцарка, ни воинственный гость ее не слышали как позвонил он, как отворил дверь в комнату. В недоумении остановился он на пороге.

– Мари, Куницын, что вы тут затеваете?