скачать книгу бесплатно
Когда я училась в четвертом классе, входит наша учительница, на ней белый воротничок – символ вечной молодости, и говорит:
– Ваши старшие товарищи сегодня будут писать сочинения на аттестат зрелости. Это очень серьезное и важное задание, к которому надо готовиться всю школьную жизнь. Поэтому мы сегодня, в нашем выпускном классе, на пробу должны написать тематический рассказ «Каким я помню своего дедушку».
– А можно бабушку? А то у меня дедушки нет, – спросили с места.
– Про бабушку мы писали в конце 3 класса сочинение «Как я провел летние каникулы у бабушки в деревне». Желательно теперь написать сочинение про дедушку, его профессиональную деятельность. Это другая и более трудная тема. Но конечно, если нет дедушки, пишите про бабушку, но всё же лучше про дедушку – он у нас по плану.
Я, придя домой, обрадовалась, что тема сочинения совпала с присутствием мамы в доме. Она у меня часто в отъезде, а сейчас она посадила меня перед собой и начала вспоминать про дедушку, а я наматывала на ус, а потом села и слово в слово записала всё за мамой, решив обязательно присовокупить к сочинению рисунки про деревню. Когда я писала про бабушку (она на Околоточной мне много рассказывала про деревню), я рисовала.
Вот мое сочинение:
«Мой дедушка был потомственным крестьянином Волоколамского района в деревне Голубцово. В молодости дедушка служил моряком-прожекторщиком на военном корабле на Балтийском море. Когда началась революция, он приехал с женой и детьми в Москву. Стал работать в электрическом магазине «Мюр и Мерилиз» в центре города. У него физика и математика хорошо шли. Он работал в магазине некоторое время, был на хорошем счету. И вдруг заходит в магазин дяденька, строго одетый, и, быстро показав удостоверение, спрашивает дедушку:
– Вы партийный?
– Нет, – отвечает дедушка, – но я, хотя и беспартийный – разделяю идеи большевиков.
Строгий дяденька говорит:
– Этого недостаточно. Если вы здесь работаете, то вам нужно вступить в партию. А то тут всякие иностранцы ходят и могут вас завербовать. Беспартийного человека мы бессильны спасти от вербовки. А так партия вас защитит.
Дедушка говорит:
– Я хотел бы идеалы большевизма в душе носить, а не на бумаге фиксировать.
– Тогда вы путаете советскую власть с сандуновскими банями, – ответил ему строгий дяденька и исчез.
Возвращаясь домой, дедушка долго думал, что ему сказал строгий дяденька, а придя домой, начал разговаривать с соседями, спрашивая, что бы это могло значить? Ведь у меня хорошая зарплата в достойном магазине. Но все соседи, порознь, не сговариваясь друг с другом, сказали ему: «Если ты, Иван, не вступишь в партию, то свою хорошую зарплату в достойном магазине получишь в сибирском лесоповале в размере тюремной пайки». И дедушка написал заявление об уходе. Он подумал: не буду я судьбу искушать и еще раз встречаться с замысловатым дяденькой.
Пошел он за Белорусский вокзал и устроился там на второй часовой завод. Точно я, его внучка, не знаю кем, на что-то очень скромное и незаметное. Стушевался дедушка, себя больше не афишировал в обществе. Так и доработал до конца войны. Как раз и пенсионный возраст ему вышел, и он, как доверенное лицо завода, устроился сторожем на пустырях, что Моссовет работникам завода под картошку выделил для борьбы с послевоенным голодом. Сторожил там с мая месяца, когда её сажают, и по сентябрь, когда её выкапывали. Так рабочие завода сражались с голодом несколько лет подряд, а он летом в шалаше круглосуточно находился и охранял картошку от набегов пришлых людей. Потом к 1950-му что ли, году, с продовольствием улучшилось и участки аннулировали. И он уже сидел дома со мной, когда я болела или не хотела идти в садик. Мы с ним гуляли за ручку по нашей Околоточной улице, обычно от Академки и обратно.
«Вот последнее место твоей работы», – шутила бабушка.
А потом дедушка сильно ослаб и слег в кровать. И уже тетенька Валя с ним сидела и часто его перепеленывала. А потом он умер, и тетенька Валя кричала, что больше она ни со старым, ни с малым сидеть не будет, так она утомилась, сидя с дедушкой. Да, правда, говорят, у него была операция, а это больших сил от няни требует. Вот тетенька Валя и переутомилась».
Однако судьба, многие годы спустя, поправила мнение тетеньки Вали. Я уже взрослой выросла, а потом и моя первая дочка стала взрослой, и тетенька Валя много сидела с её Сережиком и гуляла с ним по бульвару в качестве родной, ещё моложавой бабушки, желая показать, как она молода, бодра, здорова и не возражает познакомиться с таким же бодрым и здоровым дедушкой из своего поколения для общения и времяпрепровождения.
Глава 5
«Невольный переулок»
Мама – ответработник по строительству в размере всего Советского Союза – решила, что мое саморазвитие будет непременно городским и культурным. Поэтому, когда я была в старшей группе детского сада, в комнату было куплено пианино, а в первом классе я попробовала ходить в музыкальную школу, но у меня ничего не получилось. Тогда мама за свои деньги наняла какого-то невероятного (по знакомству, от сослуживца ПИ-2) учителя. И он так самозабвенно влюбил меня в музыку, что я воспряла и стала играть, как выражаются музыканты, «по соседям» – по вдохновению, свои фантазии, и то, что написано в нотах, и то, что не написано. И мне это даже начало нравиться. И мама была – по её глазам было видно – довольна. Как вдруг взбунтовались соседи и стали выговаривать маме на общей кухне:
– Это коммунальная квартира, а не зал Чайковского. И нечего тут музыками своими заниматься. На то есть музыкальная школа. Вот там пусть музыкой и занимается. А дома люди должны отдыхать. Мой муж – если вам не известно, то сообщаю – возит самого министра геологии товарища Смирнова. И если он не отдохнет как следует, то у него по дороге в министерство могут быть проблемы. А зачем ему это?
И Смирнов не будет на вашей стороне, можете не сомневаться, и вам не поздоровится. Прекращайте это немедленно! Я так не оставлю! Как будет начинать – я буду стучать кулаком в стену!
Но это не всё. Их младший – Генка – мне почти ровесник – подкарауливал меня в коридоре (коридор наш госпитальный, основательный, в нем есть где подкараулить) и исподтишка то пугал меня, то поливал водой, и всё ему сходило с рук. Начиналась моя новая – после бабушки с её тополем и двумя лавками приятельниц, самостоятельная одинокая жизнь. Там – три тетки, бабушка, её подруги, а здесь – противопоставленная нам семья. Мама и папа работают, а мама ещё и в командировки ездит, и мне приходилось либо сидеть, как в крепости в своей комнате, оставляя разбойникам-соседям, все остальные служебные помещения, либо выходить полностью вооруженной, как например, в школу – полностью одета и портфель в руках. При первом же слове – по голове противному Генке и бежать на выход. А что? Не надо мне ни ножки ставить, ни обливать, ни пугать. Получил? И мало! Я даже лифтом не буду пользоваться, так сбегу десять этажей. А ты – мочалка— всё равно не догонишь меня.
Мама разводила руками:
– Не знаю, что делать? Вроде бы пианино хорошо пошло. Но я догадалась, что делать – не отчаивайся, дочка!
Так точно, ответработник догадался, куда повести народ. Наш-то район на Фасадной – это старые ночлежки Москвы. С берега подгребли, подчистили и поставили сталинский ампир генералам да геологам в ряд с Трехгорной мануфактурой. Чуть дальше – женская тюрьма, дом нефти и газа, дом архитекторов, рядом – церковь, где Чехов расписывался со своей женой. Значит, там выбрасывали не только пустые бутылки из ночлежек в старых нетронутый дворах, но и кутила богема и выбрасывала наплевательски свои вещи.
– Вот иду я – скрипка лежит, – мама протянула мне скрипку – смотри – небитая. Надо узнать, можно ли на ней играть? И будем продолжать музыкальную школу, не смотря ни на что. К учителю сходим, спросим, как её настраивать. И пусть она мне попробует сказать свое «фу». Я сделала уступку – больше не уступлю. Ответработник может идти на компромисс, но не на попятную.
И конечно, мне пришлось заканчивать музыкальную школу по классу скрипки. Играла я так тихо, так подавленно, как давится горячим борщом голодный человек, которому нет уже времени ждать, когда борщ остынет.
Зато эту скрипку было не жалко. Я всегда думала: если дойдет до крайности и сосед как-нибудь ущучит меня одну в лифте, мне не жалко будет разбить о его голову мою скрипку. Но Бог миловал его голову и мою скрипку. Обошлось без соседского кровопролития. Значит, я была достаточно ловка и приметлива, что делает мне честь. Не попалась ему ни в парадном, ни в лифте. Но, как вы понимаете, это был только первый раунд наших с ним взаимоотношений, детские шалости.
Когда входишь в нашу комнату, сначала проходишь соседскую – Бе-е-е! это Генке! – навстречу в опережающую большое окно, в котором на хорошем фокусном расстоянии стоит сталинский извод кремлевской башни – здание МИДа. Это всегда первое впечатление от нашей комнаты. А второе – мамин светлый с зеркалом шкаф слева. А на нем – походный чемодан папы и горн. А может, труба? Точного названия этой штуки я не знала, а употребления и тем более, пока из Сибири, спустя несколько лет, к нам не приехал товарищ юности отца. Рожок была его фамилия. Они сначала разговаривали между собой о таких вещах, каких про папу я не знала. Не думала даже и не гадала, как говорит бабушка. Оказывается, папа-то мой – когда-то взаправду был маленьким. А я думала, что он подыгрывает мне, так говоря. А вот этот самый Рожок помнил, что папа был маленький, и они вспоминали про всё сразу, бурно, то задерживаясь надолго на одной теме, то пробегая её скороговоркой. Но всё-таки, как я поняла позже, они останавливались на двух болезненных темах: выезд папиного старшего брата в Царское Село в школу прапорщиков и первый брак папы.
Глава 6
Поход-опрощивание
Мы вылезли на далекой железнодорожной станции. Сначала пейзаж напомнил дачу – солнечно, зелено, деревья и кусты, а потом стало ясно, что дача – лишь малая точка, а здесь – море, которое длится и длится и не кончается, а связующее звено – дорога. А потом я увидела бабушек, их наряды и лица.
– Скажите, не стыдно ли городу восхищаться деревней и идти к ней на обучение? – подошла я с мучившим меня вопросом к физруку.
– Нет, это большое и важное дело для молодого человека – встретиться с деревней, это только обогатит горожанина.
– А в чем смыл их жизни? Откуда это ощущение бездонности их лиц? – не отставала я от физрука.
– Хорошие вопросы задаешь. Из тебя, возможно, если будешь прилежна, в будущем что-то и получится. Видишь ли, деревенские жители жизненные цели не выносят за сам процесс жизни, как городские, это патриархальная жизнь.
– Как это?
– Ну вот представь: всё в жизни – и сама жизнь и её цель – вместе. Так в деревне. А вот в городе: ты, твое обучение, работа мамы, а большие цели вынесены за пределы жизни. Отсюда многие беды городских людей и молодых – в особенности.
– Почему?
– Ну про комплексы – слышала?
– Всё равно не понимаю.
– Ну как бы тебе понятнее объяснить? Вот Пушкин написал: «Я памятник себе воздвиг…» – читала? Что он хочет? Чтобы после смерти его не забыли.
– А что, нельзя? Это же ведь Пушкин, мы хотим его помнить.
– Да можно, конечно, но это как раз и есть цель, сознательно вынесенная за пределы жизни. Это интеллектуальный изыск города. А ведь после смерти ничего нет и алкать себе чего-то после смерти не стоит. Надо умещать все свои цели в самой жизни. Я не осуждаю – грех это или нет – выносить цель за пределы жизни, но это разные типы жизни, патриархальный и городской. И поэтому разные типы лиц. Ты меня попросила – я объяснил – и всё. Будешь ходить с нами в походы – еще что-нибудь объясню.
– Спасибо, – я выслушала его с восторгом.
– Не за что, это мой долг туриста – облегчать жизнь городскому человеку.
– А давно вы в походы ходите?
– Да вот уже лет двадцать. Имел честь быть с первыми, с физиками, они и трусцой первые побежали, еще в походах. Городские люди далеки от земли, от природы, от Бога, наконец. А как хорошо, когда твою жизнь одушевляет Бог, природа, люди, живущие естественно, то есть крестьяне – жнецы, пахари, люди физического труда.
– Да ладно вам, Владислав Степаныч, Клюева, что ли начитались? – пробегая мимо, оборвала задушевную беседу второй инструктор похода, старшая пионервожатая Танечка. – В избяной рай зовете советскую школьницу?
– Не зову, а объясняю крестьянский космос. Его все люди должны знать. И городские школьники, и даже вожатые.
– Я читала, не сомневайтесь, – сухо возразила Танечка, – но всё это архаика и этнографизм, не более того. Архаика тянет назад, тогда как литература, особенно литература для молодых, должна звать вперед.
– А как же быть со знаменитой фразой поэта «Ангел простых человеческих отношений»?
– Ну знаете, Владислав Степаныч, куда мы с вами уйдем от построения нового общества и воспитания нового человека? Петров! – крикнула она, – заворачивай сразу за деревней направо! – и поспешила вперед – народ там что-то замешкался, не зная, куда идти, и сбился в кучу.
– А как же быть с противостоянием природы и цивилизации, Татьяна Сергеевна? – вдогонку крикнул инструктор, но старшая пионервожатая его уже не слышала.
– А откуда вы знаете поэта Клюева? – физрук зацепил меня своими филологическими изысками.
– А я, видишь ли, технарь и в походах интересовался космосом в астрономическом смысле слова, а потом увлекся тем, как поэты свой поэтический космос представляют. Стал заходить в букинистический, мне посоветовали кое-что почитать. Особенно меня поразили Хлебников и Клюев.
Потом мы долго-долго шли, и я вспоминала бабушку. Была она в моей памяти в единственном числе, а теперь с бабушками четырех-пяти деревень стала во множественном. И песня её вспоминалась – «По Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны…». Сейчас-то я с бабушкой на даче мало контактирую, к подружкам больше бегаю. Кащеева книгу «Война и мир» притащила, где написано о любви Наташи и Бориса в библиотеке, и мы сидим рядком на лавочке перед её дачей и трепетно ждем своей очереди прочитать следующие сцены.
– Эх, что люди-то скажут! – не ругая меня и не требуя, чтобы я оставалась с ней, отвечает бабушка на все мои проступки и дерзости. И меня это не волновало на даче, а теперь стало стыдно перед ней.
Мы проходили мимо палисадников с полуденными георгинами, возносящимися над изгородью. Над крышами – дымки из труб, одинокий дом стоит на отшибе, разнотравье и покосы с копенками. Еще корова на привязи! Такая большая, надо же! Гуртом овцы с пастухом в помятой шляпе и высокой палкой вместо хлыста. А березы у домов – не те, что в лесу, а с какими-то нежнейшими веточками, что полощутся у входа на легком ветерке, будто сны навевают. И много-много голубого неба и больших-больших белых облаков. Их столько, что клади во все рюкзаки двух объединенных классов – А и Б – и всё равно не унесешь.
Мужики в деревне улыбчивые, покладистые, небритые, плохо и неряшливо одетые, в грязных сапогах, частушки режут:
«Нас правление колхоза довело до ручки.
Раньше пили каждый день, а теперь с получки»
«Неужели и это надо впитывать и изучать?» – подумала я, но к физруку уже не пошла.
Потом на поляне было ориентирование на местности – здесь у меня дело было швах. А стрельба из пистолета и вообще не пошла, а ведь мы шли по местам боевой славы, в рамках «Зарницы». Я стала смеяться и плакать одновременно, что-то нервическое напало на меня от хлопков. И больше в походы с Владиславом я не ходила, а обещан был байдарочный.
– Да мало ли что в палатке может с девочкой случиться? Разные ведь мальчишки бывают. Один еще маменькин сынок, ему только про Буратино читать и лобзиком выпиливать. А другой уже как петушок, уже ретиво топчется… – обосновала свой отказ мама и углубилась в командировочный отчет, который надо было сдавать срочно, ну просто завтра.
– Да они хорошие у нас.
– Что-то у тебя было разное о них мнение, а как в поход – все хороши стали? Сказала – нет, значит – нет, рано ещё на месяц уходить.
Жаль. Но я промолчала. И не потому, что мне нечего было возразить – с мамой я боевая, могу за себя постоять. Но она обещала поездку на Кавказ, и если сильно рассориться из-за байдарочного похода – может и не взять.
Глава 7
Отпуск с мамой
В середине лета в отпуск обычно приезжала мама из Крыма, и мы ехали с ней отдыхать на Черное море, на Кавказ, для разнообразия. С крымской-то стороны у нее работа. Для поправки моего здоровья. И компания подобралась знатная. Моя одногруппница по яслям и мамина знакомая по родительскому комитету Мингео. Как и все советские работающие интеллигентные женщины, выкроившие некоторое время для отдыха, в вагоне они начали споры о смысле женской жизни. Почти как мужчины заспорили.
Элеонора Игнатьевна – женщина крупная, со слащавым лицом, боевая, оптимистичная – смачно выговаривала моей маме:
– Я не понимаю, Тамара Ивановна, вашего брака. Он у вас какой-то постный. Нельзя же только работать. У вас дочь, муж, но нельзя же личную жизнь забывать. А это что же? Сплошные командировки? Понукаете работяг. Что это за жизнь? Вот я – еду, остановимся у хозяина шашлычной. «Дорогой Вахтанг», что называется. И он мне ни за чем, он мне не уровень, я женщина разведенная, учрежденческая, я себе всегда мужчину найду в своем министерстве. Вахтанг мне для тонуса на купальный сезон. Ну в крайнем случае аборт сделаю. Мы же не монашки какие-нибудь.
Мама, державшаяся с ней всегда в рамках родительского политеса Мингео, не ожидала от неё такого выпада в поездке, поэтому смущенно зарделась и сказала суховато, что в её шкале эмоций обозначало крайнюю степень откровенности:
– Я понимаю, что вас беспокоит. Мой муж часто со своими сослуживцами из Мингео об этом разговаривает. И мне внушает, что я-де должна оставить работу ради него. Но государство всем нам, даже детям кухарок, дает возможность выйти в люди (тут она несколько процитировала своего декана). Я четыре года войны училась в институте для того, чтобы иметь социальный статус, чтобы иметь большую ответственность за большое дело, наконец, чувствовать себя большим человеком, делающим большое дело. Меня этому учили, и я не могу превратиться в домработницу ни для кого: ни для мужа, ни для дочери. Я должна быть большим человеком, раз государство меня к этому готовило. Ну а насчет эмоций, да, конечно, как и всем женщинам, мне это нужно. И они в нашей жизни случаются. Не так, чтобы очень часто, но всё же. Это когда мы сдаем объект, выстроенный нами, будущему хозяину, Минздраву. Санаторий или больницу. У нас при подписании бумаг обязательно банкет и даже с танцами. Я даже уроки танцев брала, чтобы соответствовать своему статусу безупречного руководителя и безупречной партнерши по танцам. Учрежденческой моралью это допускается. Более того – приветствуется. Вот всё, что я могу сказать о себе и о своем «постном», как вы выразились, браке. И перейдем лучше к другой теме – теме наших дочерей.
Мне кажется, что это было единственное скучное место в нашем сногсшибательном августе с Галей. Потерпев их перепалки, мы остановились в Новом Афоне, у хозяина шашлычной в гостевых комнатах, как и говорила Галина мама.
Как водится у приезжающих, сразу бросили вещи и побежали на пляж, предвкушая восхитительнейшее занятие для девочек нашего возраста, впервые и только здесь пришедшее к нам в голову – во всем, во всем вести себя как взрослые. То есть ходить на пляж, ловя и отвечая на взгляды парней-грузин, купаться, как бы наигрывая свое взрослое поведение с учетом их взглядов, а потом, нежась на песке и болтая, непрестанно включать их в свой разговор. Это были сыновья хозяина шашлычной или племянники его – мы не интересовались. Мы не умели еще разговаривать по-взрослому, только умели включать их в свою орбиту, и всё это называлось «Ля муром». Мы видели, как они утром рубят дрова для шашлычниц и мангалов хозяина. Он их то приободрял, то ругал на своем языке, а потом они тоже были весь день на пляже и в нашей власти. Учили нас, как сказать на трех языках «я тебя люблю» – по-грузински, по-армянски и по-абхазски. И мы чувствовали себя счастливыми, почти имеющими эту самую любовь, о которой мы ещё ничего не знали. Чувствовали себя счастливыми вдвойне, как будто они для нас уже партнеры-любовники. Так мы себе намечтали, так восхитительно это всё звучало. Их загорелые тела, медальные профили, раннее созревание (наши-то в это время еще школьники) – всё нас волновало. И уже мечтались, как совершенно близкие, какие-то серьезные чувства. Хотя откуда было взяться чувствам, когда нам через десять дней уезжать, а здесь будет новый заезд с новыми алкающими предлюбовных чувств девушками, подогретыми южным солнцем? Единственное, что оставалось, чтобы хотя бы мысленно не проваливать эту цепочку – это взять адрес.
В поезде мы болтали и хохотали всю дорогу, стихийно карикатуря проходящих мимо мужчин. До самой Москвы хохотали, до колик в животе и клятв, что теперь каждое лето – на юг и только вместе.
Глава 8
Единственная любовь
К восьмому классу верной подруги мало. Нужен молодой человек. Срочно нужны чувства к противоположному полу. Срочно нужны ответные чувства противоположного пола. И у многих, возможно, это было. А у меня – ничего особенного. Ну подумаешь – уборка в классе. Там привычное дело тряпками друг друга охаживать, скрывая свое возмущение от отсутствия каких-либо чувств. Отсюда грубость и вранье: это ты меня первый стукнул, а я только тебе сдачи дала. А потом всё-таки случилась любовь. Мальчики класса признали меня своей лидершей и в конце уборки, усадив на учительский стул, триумфально пронесли через весь коридор, весь вестибюль, спустили, не уронив, по лестнице, и поставили завхозу под нос.
Ах, как я торжествовала. Ах, как я хотела бы продлить это восторженное превосходство над всеми девчонками нашего класса и даже школы. Да и мальчишки не ожидали, что есть такой жанр – рукоплескать своим, еще не созревшим чувствам, предвосхищая таким вот образом в своих душах рождение кумира.
А мне понравилось, что я не потеряла в этой ситуации самообладания, а рачительно подумала: простые татары уходят из школы в ПТУ, на стройки, не важно. Остаются только обеспеченные, интеллигентные дети из серьезных семей. Значит уже осенью можно из всех стихийных теперешних поклонников выбрать себе достойного. Так я подумала и перешла к подготовке своего чемоданчика к поездке с мамой на море. Ну там сразу, как только приехали – все чаяния молодой девушки были выполнены сполна. Вышли на пляж – там был восхитительный грузинский мальчик Арно, который умел заразительно смеяться и спокойно относился к вечным замечаниям мамашек – мол, не смущай москвичек, они еще не в том возрасте. У меня оказались безбарьерные отношения – купаться, плескаться, бегать друг за другом, обещать прийти на следующий день сюда же. Поэтому, когда он в конце сказал, что мы дружили, но я тебя все-таки люблю – не забывай об этом, у меня закружилась от счастья голова. Последним аккордом было то, что мы сговорились с ним на следующий год в то же время и в тех числах приехать сюда и так же дурачиться. И я хранила эти чувства целый год, и ужасно расстроилась, когда маме на следующий год почему-то не дали путевку на море. Я не соглашалась, строптивилась, говорила – у вас есть другие путевки, пусть другие едут в Тбилиси, а мы с тобой поедем на море, на море! И вдруг приходит от него письмо: так и так, я заболел, врач сказал быть дома, извини, на море не приеду.
Тогда я побежала к матери:
– Где та путевка, которую тебе давали в Тбилиси?
– Я уже её отдала. Ты же сама просила.
– Просила-просила, а теперь перепрашиваю. Чтобы была путевка в Тбилиси и побыстрее. Не затягивай.
Мать, как опытный руководитель сказала:
– Ну ладно.
Но только она знала, что стоит за этим «ну ладно». Она всем говорила – и начальству, и в семье, и самому дорогому человеку – дочке, всегда говорила одно и то же, если не пролезало – «ну ладно». А уж достигала она этого большой кровью и терпением.
Мы поехали в Тбилиси. И я, как дурочка, побежала по адресу и спрашиваю у ворот какую-то Котэ Махарадзе, впервые себя настраивая на сострадание:
– Где тут Арно живет?
Вхожу в указанный двор, а там мой Арно, ну просто – мой Арно, искрящийся своим здоровьем, дурачится с другими москвичками в тех же самых словах, что и со мной.
Не знаю, как я на него смотрела. Ты что же делаешь, паршивец, с моей первой любовью? А где же твои обещанные слова? И что это всё значит? Распутство?
Он не выдержал мой взгляд. Побежал, как наивный барашек, с какой-то просьбой к Котэ Махарадзе в дом, а она ему: «Что же, сын, к тебе гости, а ты и на стол ничего не поставил?»
Я обиженно развернулась и ушла со дора, не зная еще, что в этом возрасте человек многих партнеров награждает орденом первой любви. И пока он её, первую любовь, не выберет, он так и будет колебаться – какая же у него все-таки любовь первой была?
