скачать книгу бесплатно
– Нет.
– Только кожаной куртки тебе не хватает.
– А зачем, в Крыму и так тепло.
– Ну, ответработнику положена кожаная куртка. И маузер для официальности.
– Боже упаси! – был ответ – И так справляемся.
Письмо из дома, примерно через месяц, напомнило, как она уезжала. Пришла мама и очень торжественно (у мамы всегда вместо торжественности трогательность получается) сказала:
– Вот тебе часы купила на деньги, которые ты оставила. Не след ответработнику бегать и спрашивать прохожих, сколько времени, пора или не пора начинать или заканчивать его подчиненным работу. А мы уж тут сами вместе с отцом и дочерьми справимся. Тогда она молча взяла часы. А теперь прослезилась.
Глава 3
Командировка в Новосибирск
– Тамара Ивановна, проходите, садитесь, извините, здравствуйте! Дайте мне вашу руку и подойдемте к окну. Впрочем, нет, садитесь! Мне нужен ваш совет, – неожиданно сбивчиво сказал начальник и сел сам. – Видите ли, пришла директива за номером 241, в которой предлагается нам, как головному отделению, проревизовать Новосибирское отделение нашего института в кратчайшие сроки. Обычно этим занимался Кондратюк, вы это знаете, но он запил. Еще мы подключали Маланину к таким делам, но она больна. Знающих много, а надежных, кроме Кондратюка, никого. А дело срочное, не терпящее отлагательств. Я хотел у вас спросить, как вы думаете надлежит поступить нашему отделу?
– Ну, я не знаю, – начала она, – может быть, вам из другого отдела соответствующего работника попросить взаимообразно?
Он встал и подошел к окну.
– Нет, вы не понимаете сути. Я вас спрашиваю, что мне делать. Дайте вашу руку. И подойдемте к окну. И совершенно другим тоном, таинственно:
– Директива пришла… из самых высоких инстанций, из самой приемной Маленкова… А это может означать только или реорганизацию в недалеком будущем всего института. Или… второе… – он помолчал, потом потыкал пальцем как бы в стену, хотел что-то сказать ей, но не решился, – вы меня понимаете?
Она шесть лет проучилась в строительном институте и понимала городской интеллигентный сленг, хотела бы сама на нем разговаривать и жить среди городских интеллектуальных людей, но владела им еще недостаточно, чтобы с лёту понять, что имеется в виду. Ситуация обязывала сказать «да». И она кивнула утвердительно, не понимая. И вдруг через какое-то время в ее мозгу как молоточком простучало: «Репрессии, вот он чего боится. Репрессии. Но это же нелепость. Ведь за репрессии у нас отвечает министерство Берии, насколько я знаю, а если бумага пришла из приемной Маленкова, который у нас по хозяйству, то волноваться совершенно нечего». Ей тут же захотелось возразить ему, ободрить этого милого пожилого человека, который так по-отечески ласково принял ее совсем-совсем еще недавно в свой отдел, но она заставила себя не нарушать первый закон ответработника в разговоре с вышестоящим начальством: не бери равноправного тона с начальством, ничего не предполагай, молча жди решений.
Вы сами видите, – отпустив ее руку и как бы обреченно сказал он, – я не могу послать случайного человека в нынешних обстоятельствах. Но лишь такого, кто мне лично предан. Вы понимаете?
Она опять ничего не понимала. Куда он ведет? Что это за личная преданность? И стояла нерешительно, молчала. Пусть сам скажет, что ему нужно.
– Да, мне некого послать, кроме вас. Что вы об этом думаете? – произнес он уже более убежденно, будто утверждая свое решение этим высказыванием. Будто видя её, он окончательно и решил.
– Меня? Но я человек неопытный и неискушенный в таких делах. Я всего пять лет в отделе. Я могу только цифры, а этого для ревизии недостаточно. Нужно знать суть такого действия. А это может только профессионал.
– Нет, вы не понимаете, – сказал он, инстинктивно теребя руки, – мне не нужен профессионал, у меня их много. Мне нужен лично мне преданный человек, который почувствовал бы, что там происходит? Порядок и чистоплотность или разгильдяйство и ней дай Бог крамола… Мне нужно, чтобы простой, добросердечный и чистый душой человек вошел туда и, извините, нюхом почувствовал, что там и как? Понятно? А чтоб вас с цифрами там не надули, я дам вам профессионала, не беспокойтесь. Да, еще вот что, – когда она, уже развернувшись, собиралась уходить, – в отделе никому ни слова. Вы меня понимаете? Что это за ревизия, о которой все знают загодя. Ни куда, ни с кем, ни на какое время. Официально вы едете в командировку.
– Хорошо, – сказала она, сраженная ответственностью в свои 28 лет инспектировать сибирский отдел, который в три раза больше, чем само Мингео, – я согласна, если вы так решили, – полагая, что разговор окончен. Но она опять ошиблась.
– Дайте мне вашу руку, – сказал он, даже как бы возбужденный. – Послушайте, деточка моя, меня внимательно и постарайтесь понять, что я сейчас вам скажу. Я старый и больной человек. Я надоел своими болячками жене. Мне нечем, кроме вас да работы, жить на этом свете. Это только в юности нам нравятся роковые женщины, нравится пикироваться с ними, кто – кого. «Кармен», опера – слышали? Ну, вот. А на старости лет нам нравится Джульетта в исполнении Улановой. Как это у нее? «Утро Джульетты»: она занимается своими простыми будничными делами так, будто ничего на свете, кроме этого, не происходит. И этого достаточно, чтоб, видя это, пожилому мужчине без цели и без здоровья жить дальше. А вы в отделе – точь-в-точь как Уланова на сцене.
Хотя чуть раньше ее просили понять, ей опять стало непонятно, потому что это напоминало объяснение в любви. И она только стыдливо и деликатно улыбалась.
– Кроме Улановой и Джульетты еще Гете в своем «Фаусте» это хорошо показал. Но не в опере Гуно, там много мужских самоосознаний, мужских заморочек, а в самом тексте, где Маргарита, Гретхен – простая и бесхитростная, но целомудренная городская девушка. Что может быть выше, чище и притягательнее? И я мог жить с такой же рядом, видеть ее каждый день в отделе, знать, что вы рядом и этим жить. И вот теперь я сам, добровольно, должен от этого отказаться. Нет, я этого не могу, я этого не переживу.
– Я вас не понимаю, – сколь ни крепилась молчать, все-таки произнесла она.
– Я сейчас объясню. Я собственными руками посылаю вас к этому жуиру и бабнику Рукову. Уж он не преминет воспользоваться моей бедственной ситуацией и употребит ее в свою пользу. Он отберет вас у меня.
– Аркадий Ефимович, да что вы такое говорите? Как я могу? Такое даже слышать невозможно!
– Да, отберет. Он обаяет вас как мужчина, и вы забудете меня. Да-да, забудете! Больного старика! И я останусь до конца дней своих одинок и безрадостен. И почему я не здоров, как этот ловелас Руков, по-сибирски? И не на восемь лет моложе и не свободен, как он?
– Но если дело только в этом… – решилась, наконец, она произнести свое девичье мнение, – я могу дать вам слово, обет, что никому не буду симпатизировать в командировке. И влюбляться в ловеласа Рукова не буду. А буду заниматься только непосредственной своей работой, ревизией его деятельности.
– Слово? Что слово… – произнес он тихо и безнадежно. И вдруг яростно:
– Да! Слово! Дайте мне его, дайте! Обет и слово, что вы не влюбитесь в этого противного ловеласа Рукова. Я готов на колени перед вами встать. Дайте слово во имя наших отношений…
Она стояла, как вкопанная.
– Хорошо, я верю вам. Идите!
«Какие Руковы! Я предана всем сердцем вам и только вам. Предана вам и никому более», – молили её глаза.
– Нет, – резко отвел он свой взгляд, – вы его не знаете, как не знаете и своего молодого сердца. Он опытный сердцеед, он всё равно уведет вас у меня. Вы поддадитесь ему. Я этого не переживу. Я не смогу без вас работать, я этого не переживу.
«Зачем он так думает? Я всегда буду верна ему. Я всегда его любила как руководителя, как отца, как своего старшего мужчину по жизни, платонически, но не признавалась себе в этом». Но сейчас он это обозначил, и это разволновало её. Она была заведена им, человеком пожилым, карьерным, статусным, женатым, в какие-то немыслимо высокие и никуда не ведущие отношения. В сердцах она спустилась в отдел, для которого это был секрет Полишинеля. Отдел не только догадывался об отношении Аркадия Ефимовича к молодой особе, но и благословенно пользовался этим, тихонько подпихивая её сдавать месячные отчеты. И легче стали проходить отчеты, легче. То ор да грай, а теперь тишь да благодать да задушевные разговоры. Как ваша мама? А сестры? Хорошо? А… ну-ну…
Глава 4
Невозможный Руков
Добиралась Тома в Новосибирск поездом, а это пять-шесть суток. Тогда гражданской авиации, ТУ-104, ещё и в помине не было. Смотрела на непривычные изменения ландшафта за окном. Она ведь по своей симферопольской ветке сутки с половиной ехала, а на ней сначала Харьков, потом удар теплого климата и зелень за окном особая, курортная. А тут всё едешь да едешь, никакого Харькова, никакого курортного удара.
– Не мне вам говорить, Тамара Ивановна, – выходя из-за стола, с подчеркнутой любезностью обратился к ней начальник планового отдела Леонид Николаевич Руков, – что в геологию идут закаленные романтики. Это вы знаете не хуже меня. И им ничего не стоит объясниться в симпатии к молодой и хорошенькой женщине на языке собственной профессии: ваши глаза – как бирюза (хм, даже в рифму получилось), ваши волосы, как халцедон, а руки – белее мрамора. А что вы улыбаетесь, Тамара Ивановна? У среднеазиатских народов это и до сих пор в ходу, когда они стихи пишут любимым женщинам. А вот попробуйте на языке планового отдела сказать комплимент женщине! А что? У семерки воротничок, как у дореволюционной курсистки, а шестерки имеют уморительный хобот. Как вы считаете?
Был он в кителе геолога, который тогда почти равнялся военному. Моложавый, представительный.
Знаменитый румянец незамужнего ответработника Томы залил ей всю щеку.
– Не знаю, я не очень в математике сильна, мне папа помогал все старшие классы и весь институт, – смущаясь, сказала она, как бы не умея войти в такой полетный разговор, но и не желая обидеть собеседника.
– Прекрасно, прекрасно, – легко подхватил он реплику собеседницы и включил в разговор собственного русла, – значит, мы обязаны нашей встречей вашему папе. Это же прекрасно! Знаете что? Я тут два билета в оперу приготовил. Пойдемте? В знак окончания нашей с вами общей работы. Опера Даргомыжского «Русалка».
Глава 5
Встреча с сестрой
В Москву провожала Леонида Николаевича Рукова только мойра Сибирского отделения Мингео – она же уборщица и сторожил этого здания, еще в двадцатые годы девушкой из тайги пришла.
Сестра Вера в Москве встретила его критически:
– Приехал, да? Работать?
– И жениться тоже!
– А я думала, это твои цензурные хитрости работу женитьбой в письмах называть, чтоб не сглазили, – пробурчала сестра.
– Ты, кажется, недовольна, что я приехал? – спросил Леонид Николаевич.
– Я недовольна, что ты женишься. В твоем возрасте нужно спокойно сожительствовать. Иногда, может быть, не совсем легально, на первых порах, – нравоучительно сказала старшая сестра.
– Какой это такой мой возраст? – не согласился он. – Пятьдесят два еще не возраст. По сибирским нормам я еще юноша.
– Ну, хорошо, оставим это. И кто же она?
– Девушка из пригорода.
– Это ужасно, я так и думала, это дама с камелиями, да? Именно этого я и боялась.
– Да помилуй, отчего же? Тихая, улыбчивая, серьезная.
– А от того же. Девушки еще не знают себя и жизни. Они сразу потребуют любви, потребуют от тебя соответствовать статусу жениха, то есть выполнять всю мужскую программу при них, как то: дерзать, штурмовать, овладевать, приносить, обустраивать. А еще и любить. Впрочем, это я уже говорила. А еще иметь и воспитывать детей. На всё это у тебя просто не хватит сил. Да и поздно в твоем возрасте. На этом надорваться можно.
– Но я люблю ее.
– Ты рассуждаешь, как вихрастый мальчишка. Скажи, я могу лопатой у себя на даче наткнуться на золотоносную жилу?
– Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что нет.
– Спрашиваю потому, что свою геологию, значит, ты считаешь наукой, то есть ответственной за какие-то закономерности в природе, а вот медицине прямо сейчас, этими словами, в этом отказываешь? А ведь перед тобой неплохой терапевт, которого назначили еще и завполиклиникой. Это дает дополнительную информацию к профессии. Вот в 1945 году правительство на основании массовых писем обиженных жен приняло закон об ужесточении бракоразводных процессов с мужьями высшего комсостава. На войну-то все лейтенантами побежали да быстренько-быстренько сделали там головокружительную карьеру вплоть до генеральских погон. Привыкли к своему положению, а вернувшись с войны, увидели своих жен постаревшими и несоответствующими тому положению, в котором они теперь находились. Ведь у многих на войне были личные медсестрички. Словом, многие решили побросать своих прежних жен.
– Ну и что? Я связи с собой не обнаруживаю. Ты же знаешь, жена моя была гулящей, и я, как честный человек, жил с ней восемнадцать лет, чтобы вырастить дочь, не травмировать её. Ты же знаешь, как мне было больно, зачем ты снова про это? Я хотел приехать тебя навестить и поделиться радостью, хотел широко и привольно расставить руки на твоем старомосковском диване, со слониками по бокам на полочках. Посидеть, как в Волге искупаться, потому что мама наша давно умерла и у меня нет никого ближе тебя, сестра.
– А затем, что там, где юриспруденция ставит точку – я имею в виду постановление против расторжения браков – медицина только начинается. Кто-то всё-таки, преодолев все препоны, развелся, нашел молодую да влюбил в себя… Словом, велась закрытая статистика, хотя вначале никто ее вести не собирался. Просто как эти генералы-то посыпались – кто с инфарктом, кто с инсультом по госпиталям – вот эта статистика и обнаружилась. Я бы тоже не знала, не будь я завполиклиникой при военном ведомстве.
– Ну, хорошо, – сложив наконец руки и как бы обняв ими свое тело, – не надо преамбул, скажи суть. Что ты хотела всем этим мне сказать?
– В твоем возрасте …
– Ну, опять за свое!
– Ну, хорошо, скажу протокольно: после пятидесяти брак по любви, впрочем, как и по расчету, противопоказан – говорит эта самая статистика, потому что ввергает практически уже пожилого мужчину в молодежную авантюру. Вот ты сидишь себе, как жених. Брит, подстрижен, благоухаешь «Шипром», с белым платочком в кармашке. Это сегодня. А завтра – больничная койка. Проверено. Мины есть, как говорят саперы.
– Так скажи, что делать, что ж ты молчишь?
– Я тебе сразу это говорила, как ты вошел. Только брак по соглашению. Это обычно не новое, сегодняшнее знакомство, а очень давняя старая симпатия. Она только высвечивается с другой стороны. Это связь, как правило, с человеком твоего возраста, потому что ценности жизни – это только принято считать, что они ищутся по книгам да векам, – на самом деле вырабатываются опытом своего поколения. И с другим поколением не сочетаются. Пожилые мужья умирают не только от физического переутомления, но и от духовного вакуума: у молодой жены другие ценности. Серьезно ты это обнаружишь очень скоро. К великому своему сожалению. Да поздно будет. А у сверстников – кто-то сделал карьеру, но потерял в семье, как, например, ты. А кто-то прошел всю семью, но не сделал карьеры. Оба в пожилом возрасте согласны объединить свои наработки. Супружеская жизнь их состоит из использования наработок другого, а вовсе не как с молодой: всё начинай сначала и под её дудку. Согласительная жена знает, что пятьдесят два года – это зона риска, знает, что можно, а что нельзя, в том числе и насчет любовных ласк. В определенном смысле согласительная жена больше нянька, чем любовница.
– К тебе лучше не приходить – какая ты колючая! И зарекался-то не приходить, а зашел – жалею! Я всё равно женюсь. Решил жениться – и женюсь!
– Тебя не переделать. Тебя, спешащего к ней в надежде встряхнуться, омолодиться, прожить свою юность заново, как Фауст, – не переделать. Ну, всего тебе хорошего, брат мой младший. Я рада, что вижу в твоем лице черты матери и отца, черты детства своего. Прощай, но знай: инфаркт и инсульт, как Сцилла и Харибда, пребудут с тобой рядом, если ты настаиваешь на своем браке с молодой. А я умываю руки.
Глава 6
Предложение в 1953 году
В Москву из своего Томска-Новосибирска папа приехал переводом. Без объявления. Папа (тогда еще просто Леонид Николаевич) прямо с вокзала по почтовому адресу поехал на квартиру к маме, тогда еще просто Тамаре Ивановне. Устроил переполох в семье своим прибытием. Пока входил, переговорил с мамой. Потом в большой комнате официально – мама на это время как бы ушла в комнату дяденьки Васи – сделал предложение бабушке, то есть попросил руки мамы. Потом была вызвана обратно мама, но как бы в первый раз, для сообщения предложения. И он уже во второй раз, но обращаясь уже к маме и ко всей семье, сказал свое предложение еще раз. По-юношески, на подъеме:
– Тамара Ивановна, выходите за меня замуж. Я приехал в Москву переводом. Мне дали комнату в Министерском доме, я купил машину для передвижения и оформляю заявку на гараж.
Она молчала.
Ее начали подталкивать с обеих сторон сестры, нервничая за нее, мол, ну, что ты?
Как только вошел чужой человек и загрохотал разговор, кошка разволновалась, не смещают ли главную кошку дома – бабушку Дуню, со своего поста? Но когда разговор перешел в тихое русло, она перестала интересоваться и пошла в Валину комнату, где сейчас жила её хозяйка Валя, младшая дочь Дуни, легла на коврик у её кровати, свернувшись калачиком, и стала ждать хозяйку и её, хозяйки всегда страстных ласк.
Тамара молчала. Тогда бабушка Дуня всплеснула руками:
– Да что ж это! Ей предложение делают, а она молчит.
И как-то вдруг увидела видением или почувствовала, что это может быть единственный шанс ей быть бабушкой, а роду выжить.
– Нет уж, вы ее берите, берите, – взяла Тому за руки и тихонечко втолкнула в его руки, – и низкий вам поклон. Берите в жены, и низкий вам поклон, – повторила, – не обижайте ее и внучка ждем незамедлительно.
Что ж, она – ответработник. Уважала и обожала только своего начальника. Платонически любила его, слушалась и не могла ослушаться и в этот раз. «Выходите за этого невозможного Рукова!» Что за непоследовательность такая? То перед командировкой говорил, что боится, что Руков обольстит её, то теперь – «выходите за него замуж!» Была б моя воля – не вышла бы замуж никогда, а беззаветно любила бы вас, Аркадий Ефимович, всю оставшуюся жизнь вашу. Без всякой надежды на взаимность. У вас семья, а семью разбивать нельзя, я это понимаю.
Аркадий Ефимович восхищал ее всем: и тем, что, будучи сугубо техническим человеком, знал всего «Евгения Онегина» наизусть. Но в последнем разговоре он сказал:
– Тамара Ивановна, вы сядьте и не обижайтесь. Что я вам скажу – это сугубо конфиденциально, между нами. Нельзя женщине одной! Место женщины – в посильном материнстве.
Она кивнула.
– Значит, карьера и материнство смогут разойтись более или менее миролюбиво. У вас есть мама? Родите ей от этого невозможного Рукова внука или внучку. Нет, вы подождите, вы сидите, я вас как старший по возрасту прошу. Хоть в какой-то степени долг перед родом вами будет выполнен. Вам не надо будет всю оставшуюся жизнь каждую ночь думать: «Ну хоть бы другая сестра родила, ну хоть бы наш род продолжился, ну хоть бы я покачала племянников», и вы спокойно сможете заняться своей непосредственной работой по профессии.
Посватался Руков, когда приехал, и все толкали ее – сестры с одной стороны, а мать с другой, а она ждала решения Аркадия Ефимовича. И вот оно, оказывается, какое – решение ее начальника. Она привыкла к отвеработному кругу людей и смогла принять предложение только через вышестоящего начальника, так как привыкла верить его словам. Тем более что та неясная фраза Рукова, сказанная в Новосибирске ей одной – «Выходите за меня, но не сейчас, а когда произойдут известные события» – разъяснилась теперь. Большие люди в поступках и делах соизмеряют себя с большой политикой. Умер Сталин, началась кадровая перестановка, Руков смог перевестись в Москву. Что ж – замуж так замуж – решила она, не думая тогда, что это была фраза Крупской – приписка к письму Ленина в ответ на его предложение.
Оглушенная, Тома отошла к окошку. Неясно, что делать? Леонид Николаевич – ничего, хороший, ответственный человек, приятный человек. Но ведь он чужой человек. Как же быть? Разве можно чужому человеку всю свою жизнь доверить? К лицу ли это мне, ответственному работнику? Он и сам за многих людей отвечает. Как же он так? Мы друг друга и не знаем практически. Ну да, четыре года переписывались, полтора раза встречались.
Никого не видя и не слыша, как ступоре стояла она у окна. Мать буквально впихнула её в руки Леонида Николаевича. Он молодцевато поблагодарил её за доверие, они пошли к машине и поехали в его комнату в центре.
«Ого, в центре! – отзвуками пробежало в головах Риты и Вали, – комната в центре – это не хухры-мухры».
На Фасадной он стал рассказывать ей о новостях в Сибирском отделении Министерства, какие там произошли перестановки в связи со всем понятными политическими событиями (смерть Сталина), а именно то, что Ермакова перевели на его место, а Котелкова попросили.
– Куда попросили? – не поняла она.
– Ну куда просят… – без укоризны улыбнулся он и посмотрел ей в глаза, – на заслуженный отдых.
Во всем этом она плохо разбиралась, но всё-таки сказала, может быть, из политеса: «Как жаль, он куратором нашим был, мы с ним на Красноярский карьер ездили».
Он немного помолчал, потом стал рассказывать, как и какую должность он получил в Москве, стал объяснять, какая команда собралась в лице Пронина и Толкачева и еще кого-то, и отметил, что при его должности нельзя было уходить с работы, как он бы этого ни хотел по своему чувству. Нельзя было просто приехать к ней. С такой должности не уходят, можно только переводом, когда тебя просят в новую команду, которая собралась после известных политических событий. Мы сейчас работаем в новой команде на Хрущева.
Она понимала, что ему зачем-то нужно было поговорить с ней об этом и даже включить её в круг волнующих вопросов, как бы приблизить к себе, как супругу. Но в московском министерстве она тем более не разбиралась. И мужчины такого уровня не ставили её в известность о своих замыслах и концепциях, поэтому она по большей части считала, что у мужчин нет и не бывает таких разговоров. Она же практик. Поэтому она ехала в центр, на Фасадную, где их ждало семейное жильё в размере коммунальной комнаты и слушала его откровения как марш Мендельсона, свой свадебный марш, раз уж она решила, что выйдет за него замуж.
Только в машине к ней вернулись её чувства, до этого как будто замороженная была. Как же так? Я еду жить с чужим человеком и к чужим людям? Все эти мысли не давали ей покоя.
