скачать книгу бесплатно
И что же получалось? Наготовленные мамой щи для няни и для ребенка – как стояли, так и стоят киснут. А красная икра на три дня для ребенка, по слабости здоровья ему нужная, – съедена дочиста. Мама сердилась и никак не могла взять в толк, как же это? Маме было обидно, мама чувствовала себя обманутой. После нескольких предупреждений пришлось с няней расстаться.
Мое рождение оказалось проблемой и для соседей, которые привыкли брать числом и бытом подавлять маму с папой. Но с моим рождением соседям пришлось все-таки подвинуться, а маме научиться отсобачивать соседку Галину Прокопьевну в ее же духе и на ее же уровне, чего я, как девочка добрая, и произнести даже не могу.
Соседи молча смотрели, как завешивают пеленками кухню, пропускали в туалет трехлетнего ребенка, а мама держала меня за ручку в коридоре и следила, чтобы не было провокаций. Словом, пришлось пройти школу коммунального героизма, которую мало кто достойно выдерживал. Пережил – и то достаточно. Конечно, в другое, вне естественных отправлений время, приходилось сидеть как в осажденной крепости, и слышать, как по коридору несется и улюлюкает противник.
– А еще интеллигентные люди! – слышалось из одного угла.
А из другого:
– Мы пришли как порядочные знакомиться, договорились дружить, выпили! А теперь вона как! И косыми не глядят! Значит, всё на словах было?
Папа и мама молча, в комнате, проявляли выдержку и характер. Как у ответработников у них был большой опыт работы с людьми.
Сосед сбежал с голодовки на Украине в 30-е годы. Его долго мотало по городу и наконец он осел здесь, на Фасадной, персональным шофером у Смирнова. Любил по вечерам, правда уже на пенсии, в тепле и холе по-обломовски лежать на диване, глядя на свой личный Фасадный кремль и вспоминать со слезами на глазах про голод на Украине 1933 года. А его хозяйка, как сосед называл жену Галину Прокопьевну, тем временем с удовольствием гнобилась на кухне.
Галина Прокопьевна – женщина маленькая, неказистая, но плодовитая и настырная. Шесть ртов накорми, напои, обстирай, а тут посторонние… Которые, видишь ли, право имеют. А я не согласная! Одних умываний шесть, тарелок шесть, чашек шесть, ложек шесть, а умножь на три? Завтрак, обед, ужин? Умножь, если ты такой умный… Умножь, а потом подходи.
Папа всегда возмущался:
– Почему это вы, Галина Прокопьевна, всё собой заполоняете, безвылазно на кухне сидите?
А мама всегда уводила его:
– Не ссорься, Леонид, пойдем в театр. Будем выше. Будем истинными интеллигентами.
Правда, быстрая на словах, собиралась всегда очень долго, чем сердила папу.
– Оставим поле коммунальной битвы за вами, Галина Прокопьевна. Но победа всегда есть и будет за интеллигентной вежливостью, – неуклонно говорила мама.
И папа с мамой уходили. Она работала по фундаментам и любила во всем, и в морали тоже, находить фундаментальное для себя. Хотя, впрочем, дружба на словах все-таки продолжалась и продолжалась неукоснительно. Это когда нужно было подозвать к телефону. Папе дали комнату от министерства, а сосед был шофером того же министерства, и лучше других знал, что одного телефонного звонка оттуда было достаточно для большого разбирательства с непредсказуемым концом. Поэтому на все звонки они отвечали исключительно вежливо и исключительно вежливо и любезно, подходя к нашей двери, говорили:
– Это вас, Леонид Николаевич, к телефону. Или: – Это вас, Тамара Ивановна.
Но в то же время знали: чем хуже себя вести, тем быстрее съедут. Комната вон сколько стояла пустой. Если не передерживать конечно…
Мама выходила писать командировочные отчеты в ночь на кухню, чтоб ни соседям, ни ребенку не мешать. В ночь спокойнее, не отвлекает дневной стук в дверь и объяснения соседки Галины Прокопьевны, почему старый график уборки помещений неверен и почему она составила новый, по которому вы, Тамара Ивановна, должны сегодня убирать.
– Когда вы были в командировке – я за вас убирала, а должны были вы! – кричала она, размахивая бумажкой.
Глава 10
Приезд на Околоточную
Быстренько-быстренько собраться с мамой, не забыть закрыть комнату большим ключом, не глядя в соседскую сторону пробежать коридором, скоренько спуститься на лифте с десятого на первый этаж, и, кивнув консьержке, что мы уходим, держа маму за руку полубегом подняться по Щепе к метро. Одним махом перебежать подземный переход и на той стороне в приторно-сладком воздухе старенькой булочной (она же и пекарня), глядя на большой дом Жолтовского с той стороны Садовой с библиотекой и балконом Джульетты справа, подождать такси. Потом гнать Пресней, Беговой, Ленинградским проспектом и въезжать в ворота, где двор – это еще зеленая лужайка, обставленная старыми дровяными сараями, за которыми всё еще стоят купы зеленых деревьев, а соседние дома увидишь из-за зелени не сразу и не во всех подробностях. А улица тиха. И солнце спокойно, не нервничая, обходит эту лужайку, где вместе с бабушкой за столом сидят соседки с детьми, с работами, товарками из других домов, веревками белья, корытами, бидонами и кастрюлями домашней снеди – в зависимости от сезона. Таксист, понимая жанр, гудит в свой клаксон, выключает счетчик. Призывно загорается зеленый свет – свободен. И бабушка, радостная, всполошившаяся, бросив свои дела, бежит к нам с мамой навстречу, широко расставив руки, чтобы я с разбегу не разминулась с ней, а со всего маху врезалась в ее руки, в нее и в ее сердце – так ей будет приятней всего. И крепко обняв меня, она говорит: «Какая моя внученька догадливая, что приехала! Знала, что бабушка ее ждет! Ну вот я и рада! Пойдемте в дом».
– Что Рита с Севой? – спрашивает мама, когда все садятся. Ей очень хочется про свою наработку рассказать.
– Да куда он денется! Не знаешь, какую пробку этому Севе вставить. Винищем от него каждый божий день несет, ни дня не пропустит. Я говорю: «Ты что? Не видишь, что ли? Замуж за него собираешься? Ох, погубит, говорю, тебя твоя верность да преданность. Не всегда в жизни это хорошо, не всегда на пользу человеку, иной раз и похитрее надо быть. Это он еще на своем здоровье, пока молодой, как-то прокатывается, а дальше, говорю, что будет?»
– Ну а она – что?
– Молчит. И чувствую, своего мнения держится непоколебимо.
– Ну, гляди, говорю, дело твое. Потом наплачешься, да поздно будет.
Жаль. Маме так хотелось рассказать свою наработку. Как только отъедешь в командировку – сразу от жизни отстаешь. А наработка была такая красивая: «Иду я по своему строительному институту (справку какую-то надо было взять), а навстречу мне высокий, статный, с красивым молодым лицом мужчина спортивного вида. Вот, думаю, какого бы нашей Рите в женихи, она спортсменка. Но как подойдешь к нему? В тот раз с Ритой не удалось переговорить, быстро вызвали в командировку. А приезжаю из командировки, вижу – она уже с ним. Я глазам не поверила. А они оба смеются».
Рита рассказала: «Послали нас на студенческую спартакиаду в Ленинград, там мы в одной гостинице, оказывается, были размещены. Так и познакомились». Да… там и познакомились… Ну, думаю, хорошая пара будет. А теперь вот как нескладно выходит.
Бабушка нервически берет ножи и вилки, чтобы их чистить. Не может без работы, даже и разговаривая.
– И кто ее, эту чертову водку, только придумал?
– Кто-кто! Менделеев, а то кто же! – кричит из другой комнаты дедушка. – Русская наука она такая! Никак в этом вопросе стороной пройти не могла.
– И еще что придумал, – продолжила бабушка Дуня, – ни с того ни с сего пропал. Ходил-ходил – и пропал.
– Как пропал? – спрашивает мама.
– Вот и мы Риту спрашиваем – как пропал?
– А как люди-то пропадают – в газетах писали да по радио говорили.
– Да нет, – говорим, – сейчас не сталинское время, чтоб люди без суда и следствия пропадали!
– Нет, говорит, раз мы любим друг друга – он не мог пропасть по другой причине. Сама не своя и плачет.
Мы давай думать: кто нам может разъяснить? Тетка Аня со Сретенки или дядя Миша, завгар в Химках? Позвонили сначала ему. У него человек в органах оказался. И человек тот подтвердил: «Сейчас не сталинское время, чего вы всполошились!»
А Рита – нет, узнайте, не мог никуда деться, если меня любит. Ну, узнал тот человек: «Нет, говорит, в органы не забирали». Ему потом дедушка отдельный подарок возил. Я говорю – что возил? Он говорит – не скажу.
– Ну что же? Где же нашли-то, мам? – Тома взволнованно.
– А он, видишь ли, никуда и не исчезал. Вот тебе и «любит – значит, никуда деться не может». А оказалось очень даже может. Он у какой-то лыжницы стал жить, которая тоже на спартакиаду с ним поехала, но уже на другую. Но не в пример нашей Рите, которая думала, должно быть, о любви и верности, когда была с ним, эта лыжница просто переночевала с ним, а потом, забеременев, поставила перед выбором: если не хочешь свою социальную карьеру ломать – женись или дальше оператора очистительных сооружений ты у меня в жизни не выпрыгнешь! Он на факультете канализации учится. Всё-о-о разузнала!
– И что же? Он так и не расписался с Ритой, что ли? – мама взволнованно.
– Да подожди ты, дай досказать, не встревай, когда человек рассказывает. Дай-ка мне, отец, новой наждачной бумаги, эта что-то не берет, – крикнула она в другую комнату дедушке и, получив бумагу и продолжив свою чистку вилок, продолжила рассказ. – Вот ему и пришлось выбирать. Сначала-то он просто отсидеться хотел, да видишь ли, она – женщина норовистая, не спустила ему. Ну, и выбрал он, как человек слабохарактерный, самое неблагодарное – роспись с той женщиной, прописку ее сына у себя в квартире и развод с той женщиной. Вот теперь Рита и жена, и хозяйка в его квартире, да только до той поры, пока он не сопьется и пока не вырастет прописанный там его сын от той женщины.
– Да как же так можно? – спросила в сердцах мама.
– А ты юриста спроси! Значит вот можно. Во всяком случае так Рита говорит. Вот она ночь там переночует, а шесть дней дома лежит и отплевывается. Вот какая теперь ее жизнь.
Глава 11
Праздник посадки подсолнухов
На майские праздники в семье бабушки было принято убирать палисад, потому что окна выходят на улицу и на пивной ларек, и после протаявшего снега остается много бумажек, вид непритязательный. А еще и потому, что наша трехкомнатная квартира была на первом этаже полуподвального помещения, и лучше было самим убрать, вскопать и посадить цветы.
Бабушка сажала подсолнухи. Ни для чего, так, по деревенской привычке. Хотя, если посмотреть через дорогу от пивного ларька, ясно – в какой дом мужики пойдут попросить стаканчик, а в какой нет. Бабушка, когда-то работавшая и уборщицей, и сторожем, испытывала дефицит общения, и ей всё-таки было важно, чтобы мужички заходили попросить стаканчик. Иногда они тут же распивали и оставляли бутылки бабушке. Она не брезговала таким приварком, как и все простые женщины в то время. А дочери, чтоб не ругаться с матерью, привыкли смотреть на это сквозь пальцы, но слегка пренебрежительно, в полной уверенности, что в их старости, копейки не надо будет считать, и это отомрет само собой.
В деревне Голубцово на горке закликали птиц для встречи весны, а теперь весну закликали взрослые копанием, сажанием цветов – и к обеду за стол. Тут тебе и весна, и субботник, и общая разминка перед застольем. Все, кто мог из родни, по деревенской традиции обязательно приезжали. Дуся с мужем, Аня со Сретенки, Миша из Химок. Ведь все через бабушкину квартиру в Москву попали. Она им была не чужая. И на такой общесемейный праздник Рита притаскивала своего Севу.
Сначала я никак не могла примениться к нему в отношениях, он пугал меня своей взрослостью, чуждостью. И это же восхищало: писаный красавец, голливудский актер. Твердого отношения к нему не было, как и к теткам. То почти ненавидела, а то вдруг восхищалась им. Вглядывалась в него откуда-нибудь из укромного места. Интересным был только он, а все вокруг были знакомые. Любой мог подойти, запросто поговорить, громко поздравить с праздником. Но это были детские разговоры, я их уже переросла. Мне хотелось взрослых разговоров, наподобие разговоров теток с мужчинами. И когда приезжал Сева, чудилось – вот-вот он заговорит со мной, такой красивый, безупречный, восхитится моим умом, красотой, будет показывать всем, как свою подругу. Привозившая его тетка Рита пунцовела, недружелюбно молчала. Я не оставляла его своим вниманием, ковыряла клеенку, а из-под опущенных век видела его, ожидая вопросов. А Рита наоборот, никак не могла найти себя по отношению к своему роду. Ей казалось, все смотрят на нее и осуждают – вот какая, не умеет сразу захомутать мужика, позволяет ему прогулочные приезды по праздникам, а это уже далеко не юность.
Рита дергала его по мелочам: то не той вилкой влез в салат, то слишком много себе налил вина. Сева старался терпеть, не обращать внимания, а когда напивался, мог даже ласкательно обращаться к ней: «Ну что ты, Ритулечка, я оставлю эту салатницу в покое».
И это тоже было отвратительно. Ну никогда не обратится ко мне со взрослыми разговорами! И вдруг всё получилось: он позвал меня в Васину комнату. Идя туда, я ликовала. Напряженно села. Но – Боже! – что я услышала?
– Как ты можешь своему отцу Леониду дерзить и беспочвенно настаивать на каких-то мультяшках? У человека большая и очень ответственная работа. И не где-нибудь, а в Мингео. Он хотел этим футболом просто развеять свою голову. Неужели это непонятно? Человек в свой выходной не имел право расслабиться?
Ах, противный, противный Сева! Никогда тебя не полюблю! И я убежала.
– Ты опять что-то выкинул? Вот зачем племянницу расстроил? Зачем к ней приставал? – Рита уже стояла на цырлах в коридоре.
– Я её воспитывал. Что она отца до аффекта довела, что он не выдержал и уехал на свою квартиру? Разве так благонравные девочки делают?
– Не совался бы ты в воспитание чужих детей. Своего б сначала родил!
– Ха-ха, Рита, ты шутница!
– Бросьте вы перепалки, пойдемте к столу! – как всегда миролюбиво завершала инцидент бабушка.
А я еще долго повторяла про себя: «Противный, противный, никогда его не полюблю! Еще мне указывать вздумал! Указывай своей тетке Ритке!»
А один раз в праздник было интересное. Тетенька Валя, налив себе тарелку супа, кинув туда ложку и взяв табурет, пошла к пивному ларьку, на почтительном расстоянии поставила табурет, красиво воссела на него, положив ногу на ногу, и глядя в упор на очередь, стала вкусно есть на глазах у всех мужиков.
– Чтой-то она себе позволяет? – спросила Марья Михайловна бабушку.
Та вроде как ничего не ответила, потому что была занята, снимала белье в таз. А когда пошла его относить в дом, другая соседка, обращаясь к Марье Михайловне, сказала:
– Ты что? Не видишь? У девки бешенство матки по весне.
Ужасно противная эта Марья Михайловна, про тетеньку Валю всегда бабушку спрашивает:
– Твоя-то замуж не собирается?
– Да нет, откуда! – мирно отвечает бабушка. – С этой стороны – школа летчиков, а с той – нет никого.
– Да, – говорит соседка, – женихи нынче дороги. За просто так не хотят идти в семью. Да и балованы, надо признаться, летчики. Их на каждый праздник на Красную площадь приглашают. Одно слово – «сталинские соколы». Бери выше! Для наших девок – они не пара.
И еще я подслушала шипенье Марьи Михайловны и Шеленковой с нижнего этажа:
– Да какое ей замуж! Она вон в Мишин переулок ходила к старухе, которая самодельные аборты делает.
– Да ты что?
– А что ей оставалось делать? Погулял с ней сталинский сокол, бросил и уехал. Его, видишь ли, распределили. Да её вся улица засмеяла бы, если бы она с ребенком осталась.
А в очереди – кто краснеет, завидя валино уплетание супа, кто откровенно не понимает женского маневра и удивляется, кто-то из мужиков раздражается:
– Чего расселась? И так пройти негде, очередь толчется, а еще ты тут цирк устроила.
А кто-то плевался:
– Бабы-то до чего дошли! Сами на шею вешаются!
А кто-то юморил:
– За одну плату, ребята! За одну плату!
– Чего за одну плату? – спрашивали его из очереди.
– За одну плату пивка попьете и ложкоглотание, как в цирке, увидите. Сейчас она её проглотит, подождите!
А были и те, которые сентиментально зазёвывались и мгновенно влюблялись в происходящее. Их толкали:
– Ну что стоишь? Ты в очереди или нет?
А они не хотели отходить и вообще разговаривать, хотели так стоять и смотреть, может быть, целый вечер смотреть, откуда они знают?
Но мужики напирали:
– Эй, двигайся, что ли! Какого ты там стал? По шее получишь!
А кто-то из шустрых пытался взять адресочек.
Я переживала за тетеньку Валю. Этот – мимо, и этот – мимо. Когда же принц-то придет, возьмет её под руку и своим повелительным жезлом рассеет эту очередь в тартарары? Но принц всё не приходил и не приходил. И вдруг, когда уже солнце начинало клониться за дома и продавщица закричала: «Больше очередь не занимать! Пиво кончается! Чтоб не было потом претензий и недовольных, я сказала – больше не занимать!» обнаружился мужичонка лет пятидесяти, нахал, который сказал, чтоб ему:
– Ну что? Семечками пришла торговать, а мешок-то украден?
Очередь рассмеялась. Тетенька Валя фыркнула на него, как кошка, забрала табурет и тарелку и ушла, гордо неся голову понятой. И больше таких штук у пивного ларька не проворачивала.
– Бабушка, а почему принц так и не пришел к тетеньке Вале? Она его так ждала, – спросила я вечером.
– Фи, милая, любовь – не то что годами – десятилетиями ждут. И то не каждому она достается.
Ну вот. А на третий год того же праздника было такое событие: дедушка взял меня за руку, покряхтел-покряхтел, засупонился потуже, и мы пошли гулять по улице. С бабушкой я гуляла только во дворе, а он отдельной строкой сказал бабушке, что если пойдет гулять, то уж никак не во дворе, а пойдет по улице и дойдет до школы летчиков (они же сталинские соколы) и что он, хотя и не партийный, но в душе большевик.
И еще что-то из того же ряда, что понимают только взрослые. На это бабушка сказала: «Хорошо, хорошо, иди, как хочешь, только смотри, чтобы ребенок не сунулся на проезжую часть».
И мы пошли с ним за ручку. А на улице он встретил другого дедушку, который был домашним радио для всех, и тот стал рассказывать новости. В том числе и о том, что на углу их улицы, Околоточной, построили родильный дом. Большая радость!
– Да, – сказал дедушка (на этой прогулке он себя плохо чувствовал, а вскоре и вовсе умер), – роддом открыли, а рожать некому. Вот я – нарожал девок. Думал внуков будет – завались, не буду знать, куда деться. А на трех – всего одну еле-еле родили. Что за жизнь? Не понимаю! Раньше-то в деревне по пять-восемь. Меньше – и не спрашивай.
– Ну раньше! – дипломатично сказал чужой дедушка. – Мало ли что раньше было. Мы живем при «теперь», с этого и танцуй!
На что дедушка сказал:
