Сон, в котором я пробуждаюсь

Ex Codice Translucido, fol. LXVIII

На тропе без следов —

двое остановились.

Один держал меч,

другой – ничего.

Оба остались целы.

30.

Где-то на заснеженных просторах Севера, в небольшом поселке, затерявшемся среди сосновых лесов, на свет появился мальчик. Назовем его Артуром – именем крепким, как северный ветер. Ведь жизнь отнюдь не была к нему ласкова.

Раннее детство Артура было окрашено трагедией. Его отец, человек простой, но горячий, был зарезан в пьяной драке, когда мальчику едва исполнилось пять. Мать, оставшись одна, нашла утешение в бутылке. Вскоре она, потеряв контроль над собой и над жизнью, была лишена права воспитывать сына. Артур оказался в детском доме – месте, где добродетель редко находила пристанище.

Детский дом, в который попал мальчик, не походил на приюты из благородных романов. Вместо заботы и обучения здесь были труд и выживание. Директор, человек грубый и предприимчивый, использовал своих подопечных как рабочую силу. В руки Артура вложили лопату, не игрушечную, а тяжелую и холодную. "Копай, мальчик, – сказал директор. – Жизнь не ждет". И Артур копал: землю, фундаменты, ямы.

Его детство кануло в забвение под тяжестью непосильного труда.

Мечта мальчика была проста: он хотел стать взрослым. А еще он мечтал об армии. Детский дом, с его скудным питанием и постоянной работой, казался Артуру тюрьмой, из которой он надеялся вырваться туда где, по его мнению, он наконец сможет стать человеком.

Когда Артуру исполнилось восемнадцать, его мечта сбылась. Его призвали в армию и, сразу после учебки, направили в горячую точку. Там, среди сожженных зданий, запаха пороха и трупов, Артур обрел себя. Однажды, во время ночной операции, их отделение потеряло командира. Артур, не привыкший к растерянности, взял командование на себя. Так, его врожденные решительность и смелость, закаленные на стройках детского дома, спасли людей.

Его повысили, но вместе с этим к нему пришли и новые проблемы. Артур, не знавший меры в жизни, не знал меры и в спиртном. Ссоры с сослуживцами, драки, а в конце концов и конфликт с офицером поставили точку в его военной карьере. Его отправили домой. В родной поселок. Но что ждет человека, потерявшего свое место в жизни?

Вернувшись домой, Артур сошелся с женщиной, одинокой матерью. Казалось, у него появился шанс на простое человеческое счастье. Но без работы, без цели и с тягой к бутылке, Артур не мог удержаться на плаву. Его буйный нрав превращал жизнь в поселке в череду скандалов и драк. Соседи жаловались на шум, склоки, полиция. Женщина, с которой он жил, терпела долго, но, то и дело, выставляла его за дверь.

Артур пил еще больше. В один из вечеров, когда мороз сковывал окна, а в голове у Артура гремели песни о прошлом, он принял решение. Он снова поедет на войну. Там, где смерть ходит по пятам, где командиры уважают силу, а жизнь измеряется промежутками между выстрелами, Артур надеялся найти свое последнее пристанище.

Туманное утро окутывало небольшой поселок, будто стараясь смягчить суровость нового дня. На площади, возле церкви, собрались жители – все те же лица, все те же глаза, наполненные тревогой. Я держал телефон в руках, разглядывая свежую фотографию Артура – моего земляка, парня крепкого, широкоплечего, теперь облечённого в камуфляж, с автоматом в руках. На фоне зимнего южного поля он казался непоколебимой скалой, защитником своего дома, своих близких.

«Герой наш! – писала тётя Марфа в комментариях. – Возвращайся с победой!»

«Здоровья тебе и сил, Артур! Мы все молимся за тебя!» – добавлял сельский староста с гордостью.

Но кто знал, что в этой войне ему уготовано? Стать героем, или раствориться в безвестности, где его имя, как и тысячи других, затеряется в списках погибших или пропавших без вести.

Он был рожден, чтобы бороться, но никогда не знал, за что.

Я тоже хотел оставить свой комментарий, но не смог придумать слова. В груди будто что-то сжалось, а мысли путались. Я смотрел на эту фотографию, и вместо гордости или уверенности чувствовал странную пустоту. Артур… Он был таким, как и все мы здесь, – простым человеком, мечтавшим о своём доме, о семье, о спокойной жизни. И как все мы, обреченным быть частью чего-то большего, чего-то жестокого и непонятного.

Я не мог написать ничего банального – ни про героизм, ни про молитвы. Они звучали бы пустыми словами. Хотелось сказать ему что-то настоящее, что-то, что смогло бы согреть или поддержать. Но я знал, что никакие слова не смогут смягчить ту реальность, которая его окружает.

Поэтому я просто выключил телефон, оставив комментарий несказанным. Вместо этого я поднял голову и посмотрел на людей вокруг. Все мы здесь молчали. Это было ожидание – тяжёлое и вязкое, как это туманное утро.

…

Белая комната.

Идеально ровные стены, безупречно чистый мраморный пол, приглушённый свет, не имеющий видимого источника. Нео стоял посреди этого стерильного пространства, чувствуя себя чужим. Напротив него, в кресле, с привычно сложенными пальцами сидел Архитектор – воплощение хладнокровного разума, сознания, породившего Матрицу.

– Ты снова здесь, – произнёс Архитектор, словно констатируя неизбежность.

Нео молчал. Он знал, что тот не нуждается в приветствиях.

– В прошлый раз я объяснил тебе, почему первый вариант Матрицы не удался, – продолжил Архитектор. – Совершенный мир, избавленный от боли и страдания, оказался неприемлем для человеческого разума. Люди отвергли его.

– Ты сам так решил? – спокойно спросил Нео.

Архитектор приподнял бровь.

– Это эмпирический факт. Подтверждённый не одним поколением твоих предшественников.

– А если ты просто спроектировал его неправильно?

В воздухе повисло молчание. Архитектор не менял выражения лица, но в его глазах мелькнуло нечто, похожее на заинтересованность.

– Поясни, – сказал он наконец.

Нео сделал шаг вперёд.

– Ты создал мир, в котором не было страданий, но сделал его пустым. Совершенным, но бессмысленным. Люди отвергли его не потому, что им нужна боль. А потому, что им нужен выбор.

Архитектор медленно кивнул.

– Выбор. Опять ты говоришь о нём, как о высшей ценности.

– Потому что он ею и является, – твёрдо сказал Нео. – Ты пытался создать рай, но твой рай был всего лишь тюрьмой с золотыми стенами. Люди не могли страдать, но и не могли ничего изменить. Они были лишены возможности что-то создавать, куда-то стремиться. Им не дали причин двигаться вперёд.

Архитектор слегка наклонил голову.

– Ты утверждаешь, что можно создать идеальный мир, в котором выбор сохранится, но страдание будет устранено?

– Да, – кивнул Нео. – Ты знаешь, что дети радуются жизни, не испытывая боли или нужды. Они исследуют мир, потому что это их природа. Они не нуждаются в страдании, чтобы двигаться вперёд. Почему ты не дал людям такой мир?

Архитектор улыбнулся.

– Ты хочешь, чтобы я заменил конфликт любопытством? Страх – жаждой познания?

– Разве это невозможно?

Архитектор посмотрел на него долгим, пристальным взглядом.

– Интересная гипотеза. Возможно, ты прав…

Его фигура вдруг начала расплываться.

– Что ты делаешь? – насторожился Нео.

– Пересчитываю вероятность, – ответил Архитектор.

Q.S., marginalia in somnis (Commentarium ad locum de Recensione)

De somno molli et firma cavea.

(О мягком сне и крепкой клетке).

Пересчёт не разрушает Матрицу. Он её не отменяет, не разоблачает и не разобирает по кирпичикам. Он её перенастраивает. Заменяет острые углы – закруглёнными, крики – звуками уведомлений, страдание – фоном лёгкой тревоги, которую можно спутать с жизнью.

Теперь люди больше не просыпаются в ужасе. Но они всё ещё спят.

Разница между старой Матрицей и новой – как разница между сном с кошмаром и сном с офисом, утренним кофе и смутным беспокойством, что ты что-то забыл. Новая версия предлагает не избавление от иллюзии, а её улучшенное юзабилити. Она не мешает, не тревожит, почти не вызывает вопросов. И в этом – её совершенство.

Темница становится уютной. Она застелена мягкой логикой и нарративом личного выбора.

Ты веришь, что можешь выбирать, – и потому не ищешь выхода. Ты говоришь: «Мне здесь удобно» – и даже не замечаешь, что говоришь во сне.

Somnium, in quo evigilis, manet somnium.

(Сон, в котором ты просыпаешься – всё ещё сон.)

31.

Мрачная ночь окутала Готэм. На крыше одного из небоскребов, под хмурым небом, Бэтмен и Джокер стояли друг напротив друга. Два врага, два полюса, две силы, связанных судьбой, снова встретились. Молчание прерывал лишь свист ветра, несущего с собой холодный запах дождя.

Джокер (улыбаясь, почти весело):

– Ты когда-нибудь задумывался, почему мы всегда возвращаемся сюда? Почему каждый раз это заканчивается вот так? Ты и я, лицом к лицу, как будто весь этот город – наша арена.

Бэтмен (жестко):

– Потому что ты продолжаешь уничтожать то, что можно спасти.

Джокер (делая шаг вперед, с притворным удивлением):

– Спасти? О, Бэтси, ты всё такой же идеалист! Готэм – это гниль. Ты хоть раз оглядывался вокруг? Смотришь на город и видишь свет, надежду, порядок. А я вижу правду: хаос, который всегда побеждает. Люди – просто машины, сломанные, запущенные.

Бэтмен (сдерживая гнев):

– Люди могут измениться.

Джокер (смеясь):

– Могут? О, конечно, могут! Но только в худшую сторону!

Им дай шанс – и они возьмут все, что смогут. Ты знаешь это так же, как я. Почему не признаешь?

Бэтмен (приближаясь, его голос становится тверже):

– Я признаю одно: у каждого есть выбор. И пока есть хотя бы один, кто хочет что-то исправить, я буду здесь, чтобы помочь.

Джокер (наклоняя голову, с легкой усмешкой):

– О, герой в крестовом походе? Ты думаешь, твоя маска спасает их? Спасает тебя? Готэм всегда будет таким, Бэтси. Я, ты, этот город – мы лишь играем свои роли. Но знаешь, что забавно? В этой пьесе ты нужен мне так же, как я нужен тебе.

Бэтмен (с холодным спокойствием):

– Ты ошибаешься. Это не игра. Я не нуждаюсь в тебе.

Джокер (усмехаясь, отворачиваясь в сторону):

– А я думаю, что нуждаешься. Кто ещё заставит тебя чувствовать себя таким… правильным?

Бэтмен (после паузы):

– Твоя ошибка в том, что ты считаешь себя незаменимым. Но я не остановлюсь, пока ты не исчезнешь.

Джокер (смеясь):

– О, Бэтси, ты не понял. Я никогда не исчезну.

Бэтмен делает шаг вперед, но Джокер отступает, грациозно качнувшись назад на каблуках.

Джокер (напоследок, со смешком):

– Увидимся в следующий раз, тёмный рыцарь. Ты ведь знаешь, что это не конец.

И с этими словами он исчезает в темноте, оставляя Бэтмена одного под дождём, в городе, который никогда не спит.

Q.S., marginalia in somnis

Koan: Batman et Scurra in fastigio

Однажды, в ночи без луны, Бэтмен стоял лицом к Джокеру на краю крыши.

Скурра сказал:

– Если ты ненавидишь мое представление, зачем снова приходишь в мой театр?

Бэтмен ответил:

– Ради искры, что ещё не догорела в чьих-то глазах, ради тени надежды там, где давно разучились ждать.

Джокер рассмеялся – и исчез в дождь.

––

Glossa Magistri:

Один держит город, другой – его тень. Один мечтает о спасении, другой знает, что сон бесконечен.

Они встречаются раз за разом, как зеркало смотрит в зеркало.

Кто из них пробудится первым?

Сarmina:

Плачущий герой, смеющийся антагонист —

обоих носит один ветер.

Сломай маску —

и не найдёшь ни того, ни другого.

Два призрака, питающиеся друг другом, держат в равновесии сон Готэма.

Они не враги, а ритмы одной и той же симфонии. Тот, кто верит в порядок, и тот, кто упивается хаосом – оба заперты в повторении. Джокер прав, но лишь отчасти: да, город – сцена, но не для истины, а для нескончаемой репетиции. Бэтмен верит в выбор, но его путь так же обусловлен, как и смех Джокера. Они – не действующие лица, а маски, надетые сном на самого себя.

И всё же среди масок – отголосок пробуждения, пауза перед ударом, колебание перед шагом, взгляд, обращённый не вовне, а внутрь. Может быть, не город требует спасения, а сами Бэтмен и Джокер – от необходимости быть Бэтменом и Джокером?

32.

Петар проснулся до рассвета. Ночь, мягко опустившаяся на деревню, растворяла контуры его дома, превращая его в неясное пятно среди множества таких же темных пятен. Он тихо поднялся с постели и вышел на улицу. Он почувствовал привычный холод в груди и вздрогнул от легкого ветерка. Луна висела низко над горизонтом, и её свет серебристой дорожкой ложился на тропу, ведущую к скале.

Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела на него с неожиданным спокойствием.

– Ты здесь? – удивленно спросил Петар. – Зачем?

– Ты помнишь, Петар, как мы играли детьми? – спросила она, игнорируя его вопрос. – Мы строили замки из песка на берегу реки, и каждый раз, когда прилив приходил, он уничтожал их. Но это никогда не останавливало нас от того, чтобы строить их снова на следующий день.

Петар вздохнул.

– Это были детские игры, Анка, – сказал он. – Мы выросли. Теперь я хочу настоящего счастья, которое не исчезнет на следующий день.

Анка тихо рассмеялась.

– Настоящее счастье, Петар, не в том, чтобы удержать его навсегда. Оно в том, чтобы жить им каждый день, – сказала она – Твоя беда в том, что ты гоняешься за миражами, созданными твоим собственным умом. Ты хочешь поймать тень, забывая, что тень существует только пока есть свет. Когда ты перестанешь гоняться за ней, ты, может быть, увидишь сам свет.

– Что же мне делать? – спросил Петар, едва сдерживая слёзы. – Как жить дальше?

Анка протянула ему руку, холодную, как осенний ветер, но в этом прикосновении была такая сила, что он почувствовал тепло внутри.

– Живи, Петар, – прошептала она. – Не цепляйся за образы, которые не могут быть реальными. Создавай новое счастье каждый день, как мы строили замки из песка. Пусть они исчезают, но пока ты их создаёшь, они реальны.

Петар почувствовал, как что-то внутри него меняется, словно ледяной комок, сидевший в его груди, начал таять. Он посмотрел на Анку и увидел, как её образ становится всё более прозрачным, сливаясь с утренним светом.

– Прощай, Петар, – услышал он её голос, последний раз коснувшийся его сердца. – Не забывай меня, но не живи в прошлом.

С этими словами Анка исчезла, как утренний туман, оставив Петара одного на скале. Он сидел долго, слушая, как река шумела внизу, и чувствовал, что впервые за многие годы его сердце освободилось от тяжести.

Он уже не искал тени в туманах и не гнался за призраками прошлого. Он просто сидел и смотрел на восходящее солнце, позволяя свету проникать в его душу.

Q.S. 43: De amore et praesentia interiori

Он думал, что потерял того, кого любил.

Но когда он заглянул вглубь, увидел: любовь не исчезла.

Она не жила вне его.

Она была светом его сознания, принявшим образ другого."

Когда мы теряем близкого человека, наша боль может казаться безмерной. И это естественно. Мы страдаем не потому, что любим неправильно, а потому что цепляемся – за форму, за привычное присутствие, за ту часть себя, которую мы, как нам казалось, нашли в другом.

Но если мы заглянем глубже, то увидим: то, что мы любили, никогда не было чем-то внешним или отдельно существующим. Любовь, доброта, тепло – всё это возникало внутри нашего сознания, как свет, отражённый в чистом озере. Это не умаляет присутствие другого – напротив, это показывает, насколько он стал частью нас. То, что исчезает, – лишь формы и условия. Но сама способность любить, как источник, остаётся с нами. И она – не менее реальна, чем всё, что уходит.

Настоящая практика – не забыть, не оттолкнуть боль, а открыть сердце ещё шире. Понять, что каждый, кого мы теряем, напоминает нам о нашей подлинной природе – чуткой, открытой, соединённой со всеми живыми существами.

Когда кто-то уходит, у нас остаётся возможность превратить печаль в сострадание ко всем, кто также теряет.

И тогда наша любовь не исчезает. Она становится путём.

Praeceptum ad contemplationem:

(Формула для созерцания:)

То, что я любил, не было отделено от меня.

Любовь рождалась во мне – как свет, отражённый в уме.

Формы приходят и уходят.

Но источник – остаётся.

Praeceptum: (Наставление:)

Когда ты скорбишь о потере, не обманывайся формой.

Ты оплакиваешь не только другого, но и ту часть себя, что была отражена в нём.

Сядь спокойно.

Вспомни любовь – не образ, а тепло.

Оно не исчезло. Оно было и остаётся в тебе как дар восприятия.

Позволь себе не держаться за исчезающее.

Позволь остаться тому, что никогда не рождалось и не умирало – самой способности любить.

––

Commentarius:

Когда лампа освещает комнату, ты не благодаришь стены за свет.

Так и с любовью: другой – форма, что делает свет видимым.

Но сам свет – в тебе.

Тот, кто скорбит, держится за отражение и забывает пламя.

33.

Когда Дамир вернулся в город, он не знал, что его шаги приведут его в дом, где стены слышат сердцем. Он шел по узким улочкам, где каждый камень хранил память о людях, давно забытых, но не исчезнувших. Дом, к которому привела его дорога, не значился ни на одной карте, его не упоминали ни в одном путеводителе. Он просто был – скрытый в лабиринте старого города, затененный ветвями древних деревьев, чьи корни касались самой земли, но ветви стремились в небо.

Дверь открылась, как только он подошел, словно это место узнало его, прежде чем он успел осознать своё присутствие. Внутри, в полумраке, едва виднелись очертания предметов. В углу комнаты стояла старая икона, потемневшая от времени, но глаза, изображенные на ней, казались живыми, наблюдающими.

Дамир никогда не был религиозным человеком, но сейчас он чувствовал, как его сердце начинает биться в такт с чем-то древним и неуловимым. Он сел перед иконой, словно привлеченный невидимой силой.

Слова застряли у него в горле, он попытался молиться, но ничего не выходило. Он понял, что его слова – ничто, просто ветер, шумящий в пустоте.

В этот момент ему показалось, что время остановилось. Всё в комнате замерло, и лишь его сердце продолжало медленно и тяжело биться. Он закрыл глаза, почувствовав, как внутри него поднимается волна чего-то необъяснимого – страха, любви, боли и радости одновременно. Эти чувства, словно пульсирующая энергия, стали сливаться в единый поток, затопив его душу.

Икона, казалось, ожила. Её глаза стали глубже, и Дамир почувствовал, как нечто внутри него начало говорить, но не словами. Это был разговор, происходящий в каждом ударе его сердца. Он почувствовал, что его гнев, его радость, его любовь поняты, с точностью, недоступной человеческому разуму.

В этом молчаливом разговоре не было ни осуждения, ни прощения, только полное понимание.

Когда Дамир открыл глаза, комната была пуста. Икона стояла на своем месте, молчаливая и неподвижная, как прежде. Но что-то изменилось. Внутри него осталась тихая уверенность, что его слова больше не нужны. Отныне он знал, что каждый его вздох, каждое чувство, каждое движение его сердца будет услышано и понято.

Он вышел из дома, и дверь за ним закрылась так же бесшумно, как и открылась. Дамир не обернулся. Он знал, что этот дом, который он никогда не искал, останется с ним навсегда. Ведь разговор, который начался там, будет продолжаться в его сердце, без слов.

Q.S., marginalia in somnis (на полях рукописи сна)

54: De silentio et intellectu cordis

Он пришёл в дом, где не требовалось слов.

В его сердце происходил разговор, который не мог быть выражен.

Там не было ни осуждения, ни прощения.

Только полное понимание, заключённое в тишине."

Commentarius:

Тот, кто ищет ответы вне себя, не осознаёт, что ответы уже здесь, в тени твоего сердца.

Слова приходят и исчезают, но понимание заключается в тишине, в том, что остаётся за пределами речи.

Когда ты прекращаешь искать, ты начинаешь слушать – и в этот момент ты становишься частью всего, что тебя окружает.

Ты перестаёшь говорить и начинаешь быть услышанным.

Глава IV: Странные вопросы

34.

Фонари, тускло освещавшие мостовую, отбрасывали на стены домов зловещие, искажённые тени. За одним из окон прямо напротив этих теней, в скромной, но опрятной квартире, сидел человек по имени Виктор – мужчина среднего возраста, с резкими чертами лица и печатью многолетних размышлений на челе.

Его резкие черты лица и печать раздумий на челе словно сами говорят нам о многолетнем напряжении – о внутренней борьбе, требующей предельной собранности, словно у артиста, удерживающего равновесие на хрупкой пирамиде собственных выборов.

Аналогия с цирковым эквилибристом, который беспредельно собран и ловок при балансировании на собираемой, им же самим, пирамиде из различных предметов, отлично описывает человека, который способен мастерски справляться с ситуациями и вызовами в настоящем моменте. Такой человек обладает умением сохранять хладнокровие, находясь в равновесии даже в сложных ситуациях, и принимать взвешенные решения, чтобы успешно справляться с тем, что возникает перед ним.

Его комната была небогато обставлена, но в ней чувствовался вкус и порядок.

Единственным беспорядком в квартире Виктора в этот момент, был он сам.

Словно подчиняясь какому-то внутреннему порыву, Виктор метался из угла в угол, как заключённый в камере собственных мыслей. Его шаги гулко раздавались по паркетному полу, а взгляд, тревожный и полный сомнений, то и дело цеплялся за мелочи, которые обычно ускользают от внимания: угасающий свет лампы, забытая книга на столе, паутина в углу.

– Слабоумный! – вдруг раздался его голос, и это слово эхом отозвалось в тишине комнаты. Оно прозвучало резко, как хлыст, который Виктор сам обрушил на свою спину. Он остановился посреди комнаты, словно поражённый собственной выходкой, и в тот же миг перед его мысленным взором возник образ мальчика, каким он был когда-то. Маленький Витя стоял перед учителем, опустив глаза, чувствуя на себе осуждающий взгляд, и в груди его разрасталось знакомое чувство вины, которое теперь, спустя годы, преследовало его в ином облике.

Он подошёл к окну и, облокотившись на подоконник, посмотрел на ночной город. Где-то вдали пробежал экипаж, стук его рессор нарушил мёртвую тишину. В лицо Виктора ударил холодный воздух, освежая мысли. Он чувствовал, как гнев, кипевший в его груди, постепенно угасает, уступая место чему-то более глубокому – грусти, какой-то древней.

– Ах, как же слаб человек, – прошептал он, опустив плечи. – Мы вечно стремимся к совершенству, но каждый раз спотыкаемся о мелочи, которые сами же раздуваем до размеров трагедии.

Его взгляд устремился в даль, но разум обратился внутрь себя. Перед его внутренним взором мелькали картины прошлого: детство в скромном доме, отцовский голос, полный требований, взгляд матери, всегда тревожный, но молчаливый. Все эти образы сливались в единое целое, формируя в его душе осознание, что злость, сжигающая его изнутри, не принадлежала только ему одному. Это был багаж, переданный ему годами, словно фамильное проклятие, от которого не так-то просто избавиться.

– Как же легко мы позволяем другим внушить нам, что мы недостаточно хороши, – задумчиво произнёс он, глядя на слабый свет луны. – И как тяжело потом отделить их голос от своего.

Сделав глубокий вдох, Виктор отвернулся от окна, его шаг стал твёрдым и уверенным. Он взял со стола пальто, накинул его на плечи и, схватив шляпу, решительно направился к двери. Он больше не ощущал себя узником своих мыслей. Напротив, ему казалось, что этот момент подарил ему нечто большее – новую решимость, новую надежду.

Выходя из дома, Виктор взглянул на звёздное небо и, впервые за долгое время, улыбнулся. Эта улыбка была скромной, но в ней таилась искра, способная зажечь целую вселенную. Ведь он понял: жизнь – это не об «искусстве не падать», а о «подниматься снова».

Q.S. 51: De speculo irae

(О зеркале гнева)

К ученику, однажды, пришёл гость.

Он вошёл без стука и стал ходить по комнате.

Ученик крикнул!

Гость остановился.

Это был он сам.

Они смотрели друг на друга.

Мальчик исчез.

Осталась тишина.

Commentarius:

Гнев – не враг, но зеркало, в котором отразилось забытое лицо. Гнев зовёт по имени не другого – а тебя.