В поисках своей планеты

Через несколько дней умерла другая тяжело раненая собака, и ее мы также захоронили, как и первую. Пятнистая собака вообще не пострадала, а еще одна тоже уцелела, осталась только хромой, из-за чего бедняжке пришлось уйти из стада. Ее увел один из хозяев и, наверно, отдал в цех заготовки кожи, а, может, выгнал, а она наверняка стала после этого бродяжничать и сдохла от морозов или голода. Но пятнистая еще долго служила у нас в стаде и сдохла года два назад своей смертью.

Вот что означает свобода для волка и для собаки. Для волка это вся жизнь, все, что у него есть и что ему необходимо, чтобы жить. Но для собаки, когда ее отпускают на волю, это трагедия, невыносимое, тяжелое существование. Оказавшись в таком положении, собака может напасть на кур или гусей, но никогда не нападет на стадо. Если и нападет на овец, то на тех, что содержатся отдельно, во дворах.

Больше волки не появлялись вблизи стада. В наших краях их осталось совсем мало. Их истребляют, чтобы заработать двадцать пять рублей… Но самое интересное произошло потом, через некоторое время после сражения с волком. Вернувшись домой, я несколько дней никуда не выходил. Картины этой бесславной битвы не оставляли меня, сколько бы я ни прогонял их от себя, как ни старался забыть о них. Но чем я больше сидел дома, тем больше тосковал, поэтому вновь отправился пасти стадо. А люди, услышав о двух убитых и одной раненой собаке, не говоря уж обо мне, сочинили в те дни, когда я сидел дома, легенду: будто я с четырьмя собаками устоял против целой стаи волков, которых было около двадцати, и в конце концов мы всех их победили, хоть и сами понесли тяжелые потери. И будто я был тяжело ранен, и врачи с трудом спасли меня. Эту легенду сочинили, конечно, сами пастухи, которые не хотели признаться в потере своих хваленых «волкодавов» в поединке с одним-единственным волком. Поэтому они и преувеличили число хищников. А дальше все пошло по нарастающей, и число волков стали преувеличивать люди, которые пересказывали друг другу историю об этой дотоле невиданной, неслыханной битве. Вначале я старался рассказать людям правду, чтобы развенчать эту выдумку, но все мои старания оказались тщетными. Я понял, что людей интересовал не я, а тот герой, который повел собак против целой стаи волков и победил. Люди ищут героя, и, когда находят, не хотят расстаться с ним и удерживают во что бы то ни стало. А о шкурах волков никто не говорил, ведь это было бы хорошим заработком: двадцать волчьих шкур по двадцать пять рублей – целых пять сотен.

Когда пастух закончил свой длинный рассказ, было уже совсем темно. Продолжая сидеть у костра, оба они какое-то время молчали; Абид был под впечатлением только что услышанного и, не отрывая взгляд от костра, о чем-то очень глубоко задумался.

– А эту «кровать», на которую ты взобрался, пастухи построили после того случая с волком, боясь повторного нападения. Но я думаю напрасно – волки давно здесь больше не водятся. Ночью на нем спят все, кто находится у стада… Кроме меня. Я предпочитаю спать на земле – летом на траве, а зимой стелю себе овечьи шкуры и укрываюсь тулупом. Я издали увидел, как ты лез на дерево, и подумал, что это мой сменщик хочет немного отдохнуть, перед тем как принять смену. Меня должны сменить завтра, рано утром, как это обычно делается, но мой брат тяжело заболел и попросил, чтобы я навестил его. И через отца, когда он приносил еду, я попросил передать другим пастухам, чтобы кто-нибудь из них сменил меня. Если сегодня, пусть даже поздно, я не пойду к брату, будет плохо, потому что он может умереть, не дожив до утра… Я знаю немало таких случаев. Однажды самый близкий друг моего отца, когда лежал при смерти, попросил навестить его. Было уже поздно, поэтому отец решил отправиться к нему на следующее утро, но друг не дождался его и скончался на рассвете. Отец все время жалел, что не пошел к нему сразу же. Теперь то же самое с моим братом, поэтому я тороплюсь навестить его. Так почему же до сих пор никого нет?

Пастух снова включил фонарь: тонкий луч света пронзил густую ночную темноту. Но опять никого не было видно.

– Я ведь просил отца передать мою просьбу всем сменщикам, чтобы кто-нибудь пришел, – огорченно покачал головой пастух.

Через несколько минут они все-таки заметили свет фонаря, двигавшийся в их сторону. Действительно, это был другой пастух, он приехал на лошади сменить своего напарника. Обменявшись с ним несколькими фразами, пастух поторопился домой, быстро собрав свой скарб в торбу. Абид отправился с ним вместе, потому что оставаться здесь он больше не хотел, тем более с другим пастухом, лицо которого показалось ему недобрым.

До города они дошли только часа через два, глубокой ночью и, распрощавшись, расстались.

Добравшись до дома, Абид, чтобы никого не будить, перепрыгнул через забор. Дома и во дворе были погашены все лампы. Родители и братья, не дождавшись его, легли спать. А завтра он должен будет отвечать на их утомительные вопросы и объяснять, где он пропадал весь вчерашний день.

Войти в дом без шума, не разбудив домашних, было невозможно, так как ночью в их доме всегда запирали дверь изнутри. И он решил переночевать на старом диване, стоявшем во дворе. Абид долго искал по всему двору чем укрыться, ощупывая и подбирая все, что мог различить среди ночи, пока наконец не обнаружил старое хлопковое одеяло, висевшее после стирки на веревке и успевшее уже высохнуть.

Подняла его мать, ходившая ранним утром проведать кур и узнать, сколько яиц снесли они за ночь. Увидев Абида, спящего на диване во дворе, она набросилась на него с криком:

– Куда ты пропал вчера?! Вставай-ка и ответь мне! Вот пришел и никому не говорит об этом. Негодяй!.. Из-за тебя мы всю ночь не спали, всех родственников и знакомых обошли. Где же ты был? Немедленно отвечай!..

На ее крики во двор выскочили отец и братья. Они хором принялись кричать на него и ругать за вчерашнее отсутствие. Абид сидел на диване, опустив голову, и слушал их крикливые, шумные упреки.

– Смотрите на него, он даже не краснеет. Хоть покраснел бы… Значит, на него наши слова не действуют.

Мать – как и учителя в школе – считала, что ребенок или подросток должен краснеть, когда совершает нехороший поступок и слушает заслуженные упреки. Этому Абид действительно научился и чувствовал каждый раз, как горели у него щеки, когда мать или учителя винили и стыдили его за поведение или какой-нибудь проступок. И теперь он был уверен, что все лицо его стало алым от стыда, но матери это казалось недостаточным, она никак не могла уняться и оставить сына в покое. Обвинив и пристыдив его в очередной раз, домочадцы наконец разошлись. Абид продолжал сидеть на диване, стараясь прийти в себя и избавиться от горечи, оставшейся после упреков и обвинений, обрушившихся на него.

Раньше он старался не придавать значения их словам, заставлял себя тут же забыть все, и это у него получалось. Хотя в душе оставался неприятный осадок. Углубившись в чтение в своей комнате, он ухитрялся отдалиться от всего и остаться наедине со своими мыслями, как бы возвысившись над людьми. Иногда, правда, этот неприятный осадок долго не проходил, особенно если он вызывал еще какие-то воспоминания из прошлого. Однажды, еще пятилетним, он хотел попросить мать, пожарить ему яичницу. Кухню к тому времени еще не успели достроить и холодильник стоял из-за этого все еще в спальне родителей. А в комнатах тогда еще не было деревянных полов, и на голую землю был настелен один черный толь[5]. Взяв яйцо из холодильника, Абид собрался отнести его на кухню. То ли от этой черноты пола, утомившей его глаза, то ли от того, что это была тогда его первая попытка самому взять в руки яйцо, мальчик почувствовал вдруг какое-то смятение и, не удержав яйцо в руке, уронил его. Мать находилась недалеко и, увидев, как мальчик разбил яйцо, закричала на него и сказала, что он ничего не может держать в руках и все роняет.

Прошло уже много лет после того случая, но Абид каждый раз, беря яйцо в руки, испытывал страх, что сейчас уронит его и разобьет, и опять вызовет гнев матери. Он ругал себя за это, пытался сосредоточиться и делал над собой немало усилий для того, чтобы перебороть свой страх. Но все равно, взяв яйцо, чувствовал, что у него начинают дрожать руки. Другой случай произошел, как ему казалось, даже чуть раньше. К ним как-то заглянул фотограф-любитель и сказал, что согласен снимать всех бесплатно, но только, чтобы все, кто желает фотографироваться, собрались вместе. Маленький Абид был один дома и, услышав эту новость, решил поскорее сообщить ее матери и побежал за ней на улицу. Он застал мать в соседнем дворе, в окружении соседок, которые, увидев прибежавшего, взволнованного мальчика, спросили, что случилось. Абид вначале сказал что-то не совсем внятное, но все же потом с большой радостью пригласил всех фотографироваться.

Его детская радость и радушное приглашение были не совсем поняты, а мать это еще и смутило. Абид удивился тому, как она восприняла его радостное волнение и с какой легкой насмешкой повторила сказанное им, будто стараясь оправдаться за сына. После этого ему стало стыдно, что он хотел обрадовать всех вестью о возможности вместе сфотографироваться и получить снимок в подарок. Потом все действительно вместе сфотографировались и получили снимки, но Абиду этот эпизод также запомнился. С тех пор он сильно волновался каждый раз, когда собирался что-либо сообщить людям, и, несмотря на все свои усилия, нередко действительно вызывал у них смех. Хотя и был уверен, что ничего такого не говорит и не делает, чтобы быть осмеянным. Поэтому Абид стал говорить все меньше, стараясь защитить себя от насмешек, которые напрягали его так, что он долго не мог прийти в себя после них.

Но самый тяжелый случай после тех двух произошел спустя пару лет. Была весна, и все члены семьи занимались уборкой во дворе. Вдруг и мать, и отец, и старший брат стали разом что-то говорить Абиду, он растерялся, не понимая, что же от него требуют. Те друг за другом начали повторять сказанное, и он, то ли оттого, что не совсем расслышал, не разобрал их слова, невольно, сам того не желая, попятился назад и нечаянно наступил на маленького цыпленка, бегавшего по двору и в тот момент случайно оказавшегося позади него. Он почувствовал что-то мягкое, податливое и теплое под ногой, еще не успев разобраться, что же это было, как на него посыпался поток криков и упреков всей семьи. Обернувшись, Абид увидел под ногой агонизирующего цыпленка, у которого он выдавил все нутро наружу, его подошва была обрызгана кровью, к которой прилипли частицы внутренностей бедного цыпленка. Он не знал, что делать: с одной стороны, ему стало жалко умиравшего из-за его неловкости и неосторожности цыпленка, с другой, он не знал, что же теперь нужно сделать, чтобы выполнить требования родителей и братьев, продолжавших кричать на него. В таком тягостном состоянии души, вызванном жалостью к погибшему цыпленку и смятением, он полностью лишился самообладания и какое-то время не понимал, что ему говорят и что происходит вокруг.

Не выдержав такого невыносимого испытания, он заплакал. После этого наконец-то родители с братьями умолкли, а сам он немного пришел в себя. Впоследствии Абид попадал временами в похожие ситуации; он часто ничего не различал вокруг, когда от него чего-то требовали, и начинал делать вещи, которые были непонятны окружающим или вызывали у них смех. У него создавалось ощущение, будто за ним гонятся, и он должен совершать все действия молниеносно, быстро, не задумываясь. При этом, если его просили взять со стола, где лежало несколько предметов, ручку и передать ее дальше, он передавал вначале книгу, потом, когда указывали на его ошибку и еще раз просили подать ручку, он брался в этот раз за тетрадь и, обычно, весь вспотевший и покраснев за свою несостоятельность, с нестерпимым, горьким чувством стыда наконец-то находил нужный предмет. Или когда нужно было взять и передать что-то из холодильника, он открывал дверцу стоящего рядом шкафа и, не представляя, нет, вовсе не зная, что там искать, он продолжал в нем копаться. Ведь остановиться или стоять без дела было нельзя, надо было что-то делать, кто знает, в его руках мог случайно оказаться и тот самый нужный предмет. И теперь Абид, пожалуй, больше всего в жизни боялся именно таких ситуаций. Но они, несмотря на все его усилия, нередко повторялись.

Когда Абид был еще маленьким, мать тяжело заболела, и очень долго ее не было дома. За ними смотрела бабушка, которая специально приехала от другой дочери, живущей далеко от них. Отец очень грустил о матери, даже плакал при теще, жаловался, что состояние жены очень тяжелое и она может умереть. Врачи ничего ему не обещают и не говорят, смогут ли они спасти ей жизнь. Вот почему, как часто говорила мать впоследствии, старшие сыновья оказались такими непутевыми, лишившись на время ее опеки и контроля. Бабушка за ними особенно не следила, оплакивая свою безнадежно больную дочь.

– Это дети довели ее до такого состояния, из-за них она заболела, – жаловалась она отцу. – Ни один из них не радовал ее душу. Когда она ко мне приезжала, часто плакала, говорила, что она была образцовой и в семье, и в школе, а теперь является такой же на работе, но дети ее не радуют. Старшие сыновья неприлежные, не хотят заниматься уроками. Младший, как не посмотришь, то слов не понимает, то делает все не так, как нужно, и какой-то неподвижный к тому же.

И так бабушка была уверена, что в болезни матери были виноваты только ее неблагодарные дети, и это горе она не могла больше переносить.

– Она говорила мне, – продолжала бабушка, – вот смотрю на детей других женщин, соседок или работающих со мной, и удивляюсь. Во всем они уступают мне – и по уму и, главное, по нраву. Даже среди этих женщин есть такие, которые отличаются легким поведением, но какие у них дети! Потом рассказывала, что от учителей никогда доброго слова о старших сыновьях не услышала, зато они хвалят детей этих непутевых женщин.

Мать все-таки вылечили, и она вернулась домой ровно через год. Абид сидел дома на полу и играл с маленькой игрушечной машинкой, которую недавно купил ему отец, и не заметил, как она вошла в дом. Вдруг, подняв голову, он увидел недалеко стоящую женщину, которая, остановившись в нескольких метрах, внимательно смотрела на него, продолжающего играть с машинкой. Что это была за женщина? Абид вдруг почувствовал, что изнутри овладело им напряжение и какое-то непонятное, давящее чувство охватило его. И только теперь он догадался, что это его мать, хотя она за этот год сильно изменилась, волосы ее были очень коротко пострижены, лицо стало более гладким и бледным.

– Ты что, Абид, не узнаешь меня? – спросила она негромко.

Абид молчал, хотел вновь вернуться к своей игре, но почувствовал, что она потеряла для него прежнюю привлекательность, которая была до прихода матери.

– Не узнаешь меня, Абид, не узнаешь? – повторила она подряд несколько раз.

Абид, подняв голову, устремил на нее равнодушный взгляд. Да, это была действительно его мать: теперь он узнавал ее черты лучше. Ему показалось, что в этот раз в голосе матери было что-то умоляющее и просящее, даже страх. Он вновь ничего не ответил и, взяв машинку, сильно толкнул ее в противоположный угол комнаты. Она со стуком ударилась о плинтус и, перевернувшись на бок, немного отскочила, а ее колесики продолжали с жужжанием крутиться. Мать, наконец-то оставив его, выбежала во двор, где уже собрались родственники, знакомые и соседи. Абид отправился за ней к выходу, но, увидев собравшуюся толпу, не захотел идти дальше, хотя все-таки краем уха уловил слова матери:

– Абид меня не узнал, представляете, не узнал – неужели я так изменилась?

– Да, маленький мальчик год не видел свою мать, конечно, не узнает. Еще ты действительно изменилась. На старших не смотри, они уже многое различают, я знаю по своим, – кажется, эта говорила тетя, старшая сестра матери.

Толпа продолжала гудеть, люди начали носиться в суете: одни стали таскать дрова, другие уголь и скоро поставили самовар в середине двора. Еще поставили несколько столов, а к ним стулья. Женщины часто забегали за какими-то вещами в дом и, замечая стоявшего у входа и следившего оттуда за всеми Абида, удивленно спрашивали, почему же он не спускается во двор и не играет с другими детьми? Но Абид замер на месте и молчал. Наконец на него перестали обращать внимание. С другой стороны, он не мог оставаться так, стоя у входа в дом, до конца торжества. Поэтому Абид неохотно спустился во двор, и, после того как его расцеловали все старшие родственницы, ушел в сад. За ним помчались и другие дети, которые хотели посмотреть, что же он там делает. Взяв валявшуюся под одним из гранатовых деревьев длинную и тонкую палку, Абид вдруг бросился на них. Среди них были мальчики и девочки постарше его, но все они сразу кинулись обратно из сада во двор, оставив его одного.

Через несколько минут в саду появилась одна из дочерей старшей сестры матери. Она была замужем, а рядом с ней была ее дочь, которая, испугавшись разгневанного Абида, теперь никак не могла успокоиться и беспрестанно плакала.

– Ты что делаешь, Абид? – подойдя к нему, спросила эта молодая и красивая женщина, – разве можно так обращаться со своими братьями и сестрами?

Он ожидал, что сейчас она будет ругать его и стыдить, к тому же требовать, как это делала мать, чтобы он покраснел.

– Ты что, плачешь? – вдруг спросила она его очень мягко и нежно.

А Абид сам даже не почувствовал, как у него слезы покатились по щекам.

– Но перестань же, не плачь, Абид!.. – она обняла его за голову и прижала к своему животу.

Ее руки показались ему такими теплыми и ласковыми, а живот таким мягким, что он на короткое время забыл обо всем и не хотел покидать это неожиданно открывшееся для него нежное и теплое убежище.

– Что же пойдем с нами, Абид, ведь к вам пришли гости, пойдем к ним, – сказала она опять очень мягко и тепло.

– Нет, я не хочу к ним, не пойду туда, – сказал он взволнованно, чувствуя, что это наиприятнейшее, очаровательное убежище скоро может поменяться на незавидное, тягостное, холодное место среди крикливой и недоброй толпы.

Но все ровно, после нескольких минут сопротивления ему пришлось пойти вместе с ними во двор и ждать конца пирушки, которая длилась до позднего вечера…

Вернувшись обратно из степи с неисполненным желанием уединиться хотя бы на несколько дней, Абид вновь заперся в своей комнате, взявшись за книги. Раз у него не получилось уйти из дома и жить какое-то время одному, отдаваясь размышлениям, то нужно это компенсировать еще более суровым уединением в собственной комнате и еще более усердными занятиями. С другой стороны, Абид чувствовал, что упреки родителей и братьев он не может и не хочет больше слушать. Будто что-то изнутри поднималось и возражало его положению в семье.

Теперь он себя еще больше стал считать человеком, который в будущем станет очень непростым и мудрым, имя которого будет у всех на устах, и отовсюду будут приходить к нему за советом. Он будет помогать людям, объясняя им многие тайны жизни. Уединившись, Абид представлял, что он уже и есть тот человек: к нему приходят люди, которым он дает советы и помогает в чем-то, разговаривая с каждым по нескольку часов.

С каждым днем Абид еще больше убеждался в том, что он есть тот исключительный человек, который в его воображении оказывал помощь людям, нуждающимся в правильном толковании жизни. И к этому человеку никак не прилипали упреки и замечания других людей. Хотя теперь, после каждого порицания со стороны членов семьи, ему приходилось сделать над собой еще больше усилий, чтобы только что услышанные неприятные слова, отрицательные чувства, вызванные ими, отвести в сторону и вновь представить себя тем мудрецом, продолжать указывать пути спасения людям, погибающим в болоте невежества. Эти длинные, воображаемые беседы с нуждающимися сменялись чтением книг, из которых он вытаскивал все новые и новые знания о жизни, что впоследствии и рассказывал «приходящим» к нему.

У Абида появилась привычка стоять часами перед зеркалом и смотреть на себя, представляя, что смотрящий из зеркала и есть тот мудрец, тот великий, непохожий на остальных людей, человек. И он старался будто бы посмотреть на него со стороны, задать ему вопросы, на которые тот отвечал, глубоко задумавшись, с мудрым выражением на лице. Абид беспрестанно ходил в такие минуты по комнате, смотрел на себя в зеркало, изучал каждую черту своего лица и тела, меняя позу и гримасу по ходу разговора с самим собой. Он говорил громко, но не так громко, что его могли бы услышать в доме; он хотел слушать себя и того мудреца только сам, без свидетелей.

С самых малых лет у Абида была, однако, и другая особенность: вдруг ему в голову откуда-то приходили очень глупые, непристойные мысли. Абиду казалось, что он один такой, который допускает подобное, и боялся, что о них могут узнать и другие, особенно из его семейства, которое вряд ли стало бы прощать ему это.

Подчас, когда он возвращался из школы домой, будто кто-то вынуждал его считать все электрические столбы вдоль дороги. Он давно уже знал наизусть, сколько их там, но не мог не считать их снова и снова. Еще внимание Абида привлекали всякие полосы и трещины на земле, на тротуаре, во дворе: он считал, что ему нужно стараться не наступать на них. И если это не получалось, то внутри возникало неприятное и тягостное чувство.

Однажды он допоздна читал книгу, желая закончить ее, чтобы завтра начать новую. Она рассказывала о жизни знаменитого актера, который умер, будучи еще молодым, от рака. В книге были описаны его недомогания в области живота, вернее, желудка, когда еще ни врачи, ни он сам не знали, что у него развивается эта страшная болезнь. Когда Абид лег спать, то не мог уснуть несколько часов, все думая о незавидной судьбе молодого актера. Вдруг он почувствовал чуть выше пояса, рядом с пупком, боль, охватывающую маленький, с пуговицу, участок живота. Вначале он хотел было не обращать на это внимания и пытался уснуть. Но когда через несколько минут ощущение боли на одном и том же месте повторилось, его вдруг осенило, что это может быть приметой начавшегося рака, ведь он изначально тоже возникает на небольшом участке. Абид догадался об этом, вспомнив, что рассказывал о своем состоянии умерший актер жене и что говорилось в заключении лечащего его врача в конце книги, только что прочитанной им. Как и когда овладел им страх, откуда он пришел, Абид не был в состоянии уловить сразу. Только через несколько минут он почувствовал, что его лоб покрылся потом. Теперь он вообще не мог уснуть, думая о том, чем эта боль могла быть вызвана, и от этого ему стало еще страшнее.

Он решил встать с постели, и в темноте, с очень тяжелым и грустным чувством в душе, подошел к окну и открыл его. На улице стояла летняя ночь, приятно-теплая, пронизанная лунным светом. Облака, стоящие близко к луне, были освещены ею до того, что виднелись яснее, чем в дневное время. И тут, вспомнив о той боли, вынудившей его встать среди ночи с постели, он вначале не мог поверить, что эту жизнь, такую прекрасную, которой он не успел насладиться вдоволь, могут у него отобрать. А если эти недавно ощутимые им боли действительно говорили о развитии в его теле болезни, называемой раком, то смерти ему было не избежать, ведь все говорили, что эту болезнь не могут излечивать. Сколько уже людей, которых он знал, умерли от рака. Неужели и ему предстояла умереть от этой болезни? Он пытался утешить себя тем, что еще не слышал, чтобы кто-то страдал ею в таком юном возрасте, как у него. Пытаясь снять этими мыслями тревогу, он вернулся к кровати, но, еще не дойдя до нее, опять испытал нечто, похожее на предыдущую боль: маленький участок в области желудка болел, будто пронзенный острым ножом. В голове молнией пронеслось: это рак желудка, как у того актера. От страха, сковавшего его, он не мог двигаться дальше. Абид приложил руку к этому месту, чуть выше пупка, и, кажется, догадался, что боль немного переместилась вправо. «А может, я ошибся, и вначале боль ощущалась здесь», – думая так, он все-таки добрался до кровати и улегся. Однако уснуть он все равно не мог. Беспокойство продолжало его мучить: а вдруг это действительно рак? Если рак, значит, через несколько месяцев, сколько это обычно длится у людей, заболевших им, он должен умереть. В ужасе от сделанного заключения Абид смотрел теперь в потолок, хорошо различаемый в темноте из-за того, что был покрашен в белый цвет. Юноша не знал, что делать: впервые он столкнулся так близко со смертью и не знал как с ней поступать, когда она, как ему казалось, поджидала у двери. Руку он то клал на живот, то убирал, то говорил себе, что вначале боль была в другом месте, и как бы от этого немного успокаивался, но потом через короткое время говорил себе, что нет, она возникала за всю ночь на одном и том же месте и это действительно первые приметы начавшей развиваться ужасной болезни. Будто ему на грудь ложилась тяжелая ноша, и не получающие ответа вопросы, и мысли о ближайшей смерти брали верх над тем, что он старался противопоставить им. Если боль возникала в разных местах, то это должно было, по его понятиям, исключить вероятность возникновения и развития болезни. Нет, ему не хватало уверенности в этом.