Что главнее? Мозг, сознание или тело?

Суть моих философских экспериментов заключается в том, что читателям широкого профиля предлагается рассмотреть некоторые вымышленные ситуации, требующие осмысленного ответа. В книгах ученые разных специальностей, люди разных социальных и профессиональных групп сталкиваются с необходимостью дать самостоятельное описание или оценку ситуации, опираясь на интуитивное и зачастую неотрефлексированное понимание тех или иных концептов.

Исправить «близорукость» «кабинетной» философии – такова была изначальная задача экспериментальной философии. Типичное исследование, выполненное в духе экспериментальной философии, выглядит следующим образом. Обрисовывается некоторая теоретическая проблема, которая существует в философии, и указывается, что философская аргументация исходит из некоторых предположений о том, что в этой проблеме противоречит или соответствует «здравому смыслу». Затем разрабатывается серия заданий (вымышленных историй, которые зачастую базируются на известных философских мысленных экспериментах), в которых требуется применить некоторый философский концепт к воображаемой ситуации. Ключевая роль в них отводится вымышленным образным ситуациям – «мысленным экспериментам», – которые используются здесь не как аргумент в философском споре, а как условие для выявления особенностей обыденного мышления, где нет места детальному анализу понятий или прояснению языковых выражений.

Нужно отметить, что существование экспериментальной философии представляет собой вызов, брошенный традиционной философии, которая стремится отстаивать специфику своих аргументов и их независимость от каких-либо экспериментальных исследований. Методика экспериментальной философии строится на предположении, что понимание философских концептов, которое свойственно обычным людям, лишенным экспертного знания в области философии, может быть релевантным для философского сообщества. Я далек от мысли, что пытаюсь получить верные и адекватные определения философских концептов, основываясь на мнении моих литературных героев – людей, далеких от философии. В их задачу входит скорее критика тех интуиций, на которые опираются философы при получении выводов из мысленных экспериментов.

Используя мысленный эксперимент в качестве аргумента, я опираюсь на те универсальные представления о предмете обсуждения, которые являются общими для философских теорий и обыденного сознания и без которых философская теория будет лишена реального содержания. Нужно подчеркнуть, что экспериментальная философия использует вымышленные истории как некоторые ситуации, которые требуют от читателя некоторого однозначного ответа. Отсюда и размышления, которые приводят отвечающего к выбору ответа, сомнения, которые у него возникают, или озарения, которые приходят ему в голову. Вымышленные истории в рамках философской аргументации должны привести к совершенно другому эффекту: при знакомстве с примером у читателя должен произойти сдвиг в понимании. Вот чего я добиваюсь от читателей!

Мысленный философский эксперимент заключается в том, что прошедший через него уже не может придерживаться прежних взглядов или должен выработать дополнительную аргументацию. Объект экспериментирования в философском мысленном эксперименте находится вне самой описанной истории. Мы осмелимся предположить – и пусть это будет вопрос для дальнейшей дискуссии, – что этим объектом является сама философская позиция читателя, которая в процессе знакомства с предложенным мысленным экспериментом должна подвергнуться трансформации и стать более осознанной. Это и есть конечная мотивация моих философских экспериментов. В то же время, я понимаю, что результаты экспериментальной философии могут быть приняты с оговорками.

В философском мысленном эксперименте вымышленные ситуации служат для проблематизации или уточнения дискуссионных философских понятий и положений. Широкое распространение получила техника оценки вымышленных ситуации в современном движении, получившем название «экспериментальная философия». Для плодотворного мысленного эксперимента необходим четкий научный материал. Я делаю акцент на научно-фантастические произведения. Если такие произведения научно некорректны или в технико-технологическом плане безграмотны, если пишутся писателями, не сведущими в вопросах науки, технологий, то эксперимент может увести исследователя в дебри неправильных суждений.

А если за написание таких произведений принимается философ от науки, то бывает обеспеченной не только правдоподобность технологий, но и системность смыслов. Более того, философия и наука позволяет фантасту строить правдоподобные догадки и заполнять «белые пятна» мироздания. Хотя, считаю, что научная фантазия не может претендовать на долгую актуальность. «Не бойтесь мечтаний – они иногда сбываются!» писал один из великих фантастов мира. Научно-фантастическое произведение пишется с определенной конкретной целью, после достижения которой оно неизбежно устаревает, и начинает представлять лишь исторический интерес. Так, что моих романов в качестве научно-художественного нарротива экспериментальной хирургии ждет такая же участь уже в ближайшем завтра. Тем не менее, они сегодня выполняют поставленную перед ним задачу – послужить достойным материалом экспериментальной философии, а конкретно – философского эксперимента по разрешению возникших дилемм.

Итак мною использован, как стиль литературной, так и рациональной философии. Литературная философия отличается от рациональной философии по следующим критериям. Во-первых, если для рационального философа главное – это мысль, последовательность мыслей, а язык, слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. Во-вторых, если рациональный философ сначала формулирует мысль, аргументирует ее, а потом излагает на бумаге, то литературный философ облегает предложения в слова, постепенно и образно просвечивая какую-то мысль. В-третьих, в текстах литературной философии вместо рациональной аргументации используется внушение, когда философ старается передать читателю какое-то чувство, на основании которого у читателя постепенно формулируется соответствующая мысль.

Именно этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и прочих литературно-художественных приемов. В-четвертых, невозможно построить критическую дискуссию с философом, так как его мысль еще только зарождается в виде неясной догадки, и еще не обрела четкой языковой формы. В этом случае вполне объяснимо то, что формируется «мозаичный» текст, некая бессвязность, расплывчатость, умозрительность.

Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля философствования, то литературная философия представлена текстами философов экзистенциалистской ориентации. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как мысль, так и чувство, пользуясь как понятием, так и художественным образом. С учетом сказанного выше, мною использован, так называемый компромиссный вариант – художественно-философский текст. То есть некий сплав рациональной и литературной философии. Однако, как бы я не старался сочетать разные стили философствования, пришлось каждый труд разделить на две части по степени доминирования того или иного стиля: философский и литературно-философский.

Итак, как уже говорилось выше, я как автор книг, вошедших в серию «Экспериментальная философия» выступил одновременно в двух качествах – как ученый и как писатель. Книга представляют собой новый синтетический жанр литературно-философского толка, тексты которых порождены авторским сознанием и представляют собой не что иное, как индивидуально-авторское смысловое и структурное единство. Если говорить, почему я взялся и за литературное творчество, то хотелось бы отметить, что для логико-философского анализа и комментарий академическое поле явно ограничивает горизонты размышления и интервалы абстракции.

Как известно, у важнейших философских вопросов нет окончательных ответов, как нет и «правильных позиций», а потому остается лишь выдвигать аргументы в пользу теорий, которые, на твой взгляд, ближе всего к истине. Для этого, как мне кажется, литературное творчество наиболее подходящая технология. С другой стороны, много лет занимаясь медициной и философией мне постепенно пришлось сменить манеру написания логико-философского письма. Почувствовал, что легче самому выстраивать логико-философские модели, чем разбираться в таких же выкладках других ученых-философов.

Вот-так постепенно отказался от строгого научного и философского мышления, в пользу более контингентному, более текучему, более расплывчатому литературно-филососкому стилю изложения своих мыслей. В этом аспекте, примечательно то, что философия старается разрешить досаждающую ей проблему тремя способами: во-первых, либо вынося отдельные вещи за скобки своего рассмотрения; во-вторых, либо приравнивая их к классам; в-третьих, либо опровергая саму себя. Возможно, мы не достигли ни того, ни другого. Но важен сам путь и траектория философского размышления, возможно, до уровня метатекста.

Часть II. Литературная философия

О сущности дилеммы «Кто хозяин? Головной мозг или тело? А также о попытках ее разрешения на основе литературно-философского сочинения в стиле «Х-phi» Что за икс-насекомое?

Пожилой, но не по возрасту подвижный, ученый-энтомолог, профессор Набиев пешим ходом, наконец, добрался до Саркента – высокогорного, труднодоступного, а потому самого малоизученного и загадочного заповедника, что в далекой юго-западной оконечности страны. Это его десятая по счету экспедиция в эти края. И на этот раз заповедный лес и горы жили своей жизнью, скрывая от него и людей еще много неизвестных науке представителей фауны и флоры. Вокруг девственные горы, ущелья, леса, луга, родники, горные речки и небольшие озера. Воздух наполнен ароматами цветов и растений так сильно, что можно просто задохнутся от пряных запахов.

– Настоящее блаженство! – воскликнул профессор, зажмурив глаза и полной грудью вдыхая горный воздух. – Вот она природная гармония! Вокруг ни души, а под твоими ногами огромный, неизведанный мир и ты – единственный его повелитель. Вот она свобода -абсолютная свобода! – восклицал он, чувствуя, как его целиком охватывает чувство эйфории и блаженства.

Набиев был ученым-отшельником и гармоничность такого образа жизни и работы складывалось у него, как вполне естественное предназначение. Во-первых, его пытливый ум ученого. Всем хорошо известен афоризм «Одна голова хорошо, а две – лучше», а парафраз по Набиеву звучит так: – «Одна голова не только хорошо, но и вполне достаточно». Во-вторых, его любовь к одиночеству. Ему – страстному исследователю живой природы, известному ученому, труды которого известны далеко за пределами страны, высококвалифицированному специалисту по энтомологии, несказанно повезло, когда десять лет тому назад Швейцарская академия наук в рамках сотрудничества с Академией наук нашей страны предложила совместный долгосрочный научный проект по изучению фауны и флоры, относительно молодого в то время природного парка Саркент. В рамках этого проекта, там, недалеко от озера Ай-кёль, был даже построен небольшой финский домик для исследователей. Набиев, как ответственный исполнитель проекта, начиная с ранней весны до поздней осени проживал там, проводя полевые исследования в самом сердце заповедника, который оказался настоящим кладезем биологической науки. Каждая экспедиция сюда приносила ученому немало сюрпризов в плане находок доселе неизвестных видов насекомых, в том числе пауков, клещей.

Набиев уже прошел три-четыре километра с момента предыдущего привала, чувствовалось высокогорье, нахлынувшая усталость, сердцебиение и одышка. Весь покрытый испариной, он решил передохнуть, присел на большой, покрытый трещинами и мхами камень. В ту же минуту его внимание привлек необычного вида насекомое, который медленно неуклюже выполз из трещины. Внешне какой-то мясистый, округлый, красно-оранжевой окраски, не то клещ, не то паук, не то скорпион.

– Скорее это клещ, – подумал профессор, разглядывая насекомое.

Необычность его заключалась, прежде всего, в том, что внешне тело насекомого удивительно напоминал головной мозг человека. Такие же узоры-борозды, похожие на извилины мозга, такая же продольная борозда, разделяющая тело насекомого на симметричные половинки-полушария.

– И все же это клещ, относящейся к классу аргасовых, то есть не имеющим твердого покрова, – сомневался Набиев, пытаясь разглядеть ножки и хоботок насекомого. – Но, что это! Хвост? – удивлялся он, – да-да, самый, что ни есть хвост, длиной сантиметров полторы-два, внешне напоминающий уже спинной мозг. Прям, как изолированный препарат головного и спинного мозга человека, рисунки которого можно найти в любом анатомическом атласе нервной системы, – подумалось профессору.

Профессор был поражен увиденным, не верил своим глазам. Ничего подобного не видел в своей жизни и практике энтомолога. Безусловно, перед ним совершенно неизведанный вид клеща. На вскидку даже такому специалисту как он, трудно было отнести этот вид к какому-либо известному классу клещей.

– А может быть, это и вовсе и не клещ, – засомневался он, внимательно разглядывая насекомое и в слепую одной рукой ища в недрах рюкзака увеличительное стекло.

Автоматом проносились мысли, как же его поймать, не повредив. Насекомое замер, затем медленно развернулся и направился обратно в трещину на камне. Не раздумывая, профессор двумя ладонями успел накрыть паука. Однако, в ту же минуту понял свою опреметчивость и неуклюжесть.

– О, проклятье! – вскрикнул Набиев, увидев, что он просто раздавил насекомого.

На камне и на его ладонях остались лишь мокрые пятна темно-красного цвета. Профессор чертыхнулся, сожалея о том, что упустил шанс поймать и исследовать этот необычный экземпляр загадочного насекомого, так похожего внешне на головной и спинной мозг человека. Теперь уже не спеша, он внимательно разглядывал под лупой останки клеща.

– Что это? Это кровь? Да, точно кровь! Значит это клещ паразит, причем, экзотрофный, – размышлял он вслух. – Но, тогда, где же животное, кровью которого этот паразит питался?

Оглянулся. Вокруг ни души. Полдня профессор потратил на тщательный осмотр этого места в радиусе пяти-шести метров вокруг в надежде обнаружить такой вид клеща. Каждый сантиметр он осмотрел с упорством отчаяния, но все было напрасно. Почти без сил ученый опустился на траву.

– В конце концов не один же такое насекомое существует в этих местах! – утешал он себя, лежа на спине, давая отдых своему измученному телу.

Немного отдохнув, поднялся, посмотрел на часы. Клонило к вечеру.

– Пожалуй, здесь поставлю палатку и заночую, – решил он.

Развернул палатку, разжег костер, вскипятил чай, немного поел и снова с лупой пустился в поиск. Напрасно. Этот уголок заповедника был молчалив, как миллионы лет назад.

Наступила ночь, в темном небе рассыпались мириады ярких звезд, как будто мерцая прямо перед глазами, вокруг девственная тишина и лишь одинокий костер, да палатка. Мысли о необычном клеще назойливо мучали Набиева, практически он и не спал, всю ночь ворочаясь в спальном мешке, в неугасаемом намерении с утра вновь обследовать участок. Его интересовала только вчерашняя жертва его любознательности.

Основными качествами для любого ученого являются: любознательность и трудолюбие от природы, способность абстрагироваться, проявить терпение и настырность. Самое же главное в научном труде, все же является – не пройти мимо непонятного. Так и Набиев, увидев необычного и неизвестного клеша с головой ушел в поиск следующего экземпляра неизвестного насекомого.

– Все же это новый вид паукообразных, – думалось ему даже во сне.

В кратких беспокойных снах ему мерещилась картина, когда они смотрели друг на друга несколько минут – человек и хвостатый клещ, два существа, разделенные, возможно, полумиллиардом лет происхождения. Высоко в горах, среди скал, вдали от людей, в кромешной тьме арчового леса, у профессора невольно пробуждался страх далеких предков человека перед мастодонтом в виде мясистого и хвостатого клеща.

Забрезжил рассвет. Ночной туман начал рассеиваться. Набиев проснулся с тяжелой головой, как после похмелья. С трудом поднялся, вышел наружу. Его бил озноб. Погода была ясной, но ветренной. Наскоро поев, профессор, несмотря на недомогание вновь тщательно, сантиметр за сантиметром прошелся по вчерашним местам, с лупой рассматривая каждую расщелину в скале и камнях, пробираясь в гущу кустарников и высоких трав, но все напрасно. Время шло, солнце уже стояла на зените, когда его склонила ко сну. Он уснул крепким сном человека, уставшего до полного бесчувствия. Через час он проснулся от холода. Забравшись в спальный мешок, несколько раз забывался в полудреме и тут же просыпался от кошмарных сновидений. Ему вновь приснился тот самый хвостатый клещ, которого, он напрасно искал уже второй день. В голове вновь пронеслась картина полной аналогии этого клеща с внешней формой и строением центральной нервной системы животных или человека. Перед глазами стояло видение, как будто головной и спиной мозг, как некое существо, только-что и каким-то образом выбралось из черепной коробки наружу. Покинув тело это существо с удивлением оглядывал окружающий мир.

– «Я, Набиев, первый открыл такой вид клеща в природе», – пронеслась в мыслях. Тут же заговорило многоголосие мыслей в голове. «Что за наваждение?», «Что за чепуха?», «Разве такое возможно?», «Что за иллюзия?». От таких мыслей профессор внезапно проснулся. – «Неужели я сошел с ума? – почему-то подумалось ему.

Набиев выбрался из палатки. Хотя солнце светило, было прохладно из-за ветра со стороны ущелья. Прохлада вернула профессора к действительности. Поднялся, потянулся и, посмотрев на солнце, пошел в сторону ручья, протекающей неподалеку. Утолив жажду, присел на траву, задумался. Один в горном ущелье среди девственного леса. На сотни километров вокруг нет ни души. Маленькая палатка, спальный мешок, несколько пакетиков с лапшой быстрого приготовления, пара пачек печенья и несколько консервы с тушенным мясом, туристический котелок, ножик, ложка, а также его научные принадлежности: увеличительное стекло, шприц, булавки, пинцеты – вот и все, что составлял содержимое его рюкзака.

Выпив чай и наскоро поев тушёнки, профессор вновь приступил к поиску. Все тщетно. К вечеру недомогание усилилось, поднялась температура тела. Видимо сказалась простуда накануне. Ночью он лихорадил, бредил, ему снились кошмарные сны. Бывают сны, которых человек помнит всю жизнь. Примерно такое случилось у Набиева в те дни. В один момент он в бреду снова увидел огромного мясистого клеща с длинным расщепляющимся, как у коней, хвостом, который спустился по вертикальной паутине с неба и впился в его голову, охватив ее огненными ножками-щупальцами. Во сне он кричал от ужаса, пытаясь оторваться от воображаемого клеща. Но, не тут-то было. О, ужас! Клещ намертво приклеился к голове и медленно начал внедрятся под его черепную коробку. Профессор провалился в черную бездну тяжелого и кошмарного сна. Проснувшись, он не смог определить сколько времени пролежал в бреду, но ощущение того, что клещ влез в его череп был настолько явственным. Даже окончательно проснувшись ото сна чувствовал, что не все гладко с головой. Она гудела, будто внутри черепа поселился тот самый клещ.

Солнце поднималось все выше, сырость и прохлада исчезли. Набиев почувствовал себя лучше, смог подняться на ноги. Однако, вновь пуститься в поиск таинственного хвостатого клеща нынче он уже не решился. Меж тем, трудности нисколько не ослабило желание исследователя все же разыскать этот вид клеща. Вот-так страсть исследователя, как всегда, взяла верх над здравым смыслом.

– Надо бы подумать об оседлом существовании именно здесь, так скажем в ареале обитания необычного клеща, – подумал профессор.

До сих пор он жил, как турист, ночью в палатке, а днем в поиске того самого злосчастного клеща. Но долго так продолжаться не могло. Набиев не высыпался. Несколько дней подряд лил дождь. В палатке развести огонь невозможно, а сверлящий ночной холод пронизывал даже спальный мешок. Продрогший до костей он выскакивал из палатки, пытаясь хотя бы чуть-чуть согреться, размахивал руками, бежал на месте. Едва утих дождь, как белая пелена тумана застилала все вокруг. О поиске клеща не было и речи. Профессора приводила в ужас мысль, что ему придется отложить исследования на следующий год. В отчаянии он, забрав рюкзак с научными приспособлениями и запасом пищи, пошел по берегу речки в верх по ущелью. Наконец добрался до исследовательского домика, где переночевал, а утром поднялся на плато каменного завала. Перед ним открылось огромное пространство меж трех горных вершин, залитое водою. Это было высокогорное озеро Ай-кёль.

– Ну, здравствуй, Ай-кёль! Я снова здесь! Мне тебя очень не хватало! Ну, здравствуй родимое? – восклицал Набиев, омываясь студеной водою.

Вокруг стояла первобытная тишина, раскинулась девственная природа – высочайшие скалы со снежно-ледяными шапками, множество горных речушек, несущих воды прямо из-под ледников. Пройдя по кромке озера впереди он увидел тропинку, спускающегося прямо к озеру с левого склона. Вдали, на склоне горных скал паслось небольшое стадо яков.

– А что, если поискать тот самый вид клеща здесь, у кромки озера, куда яки спускаются на водопой? – подумал профессор. – Ведь клещ то паразит, а носителем, то есть хозяином, вполне могут быть яки.

Целый день он потратил на тщетный поиск того самого вида клеща. Его уже не интересовали другие виды насекомых.

– Неужели всю оставшуюся жизнь я буду вынужден искать неизвестное доселе вида клеща? Что бы ни было, рано или поздно мне посчастливится найти его, – профессор задавался вопросом и убеждал самого себя.

Вокруг та же унылая картина – громадины темно-серых скал, сверкающая громада нескольких снежных пиков. Вдали высились высочайших два пика, соединенных меж собой пологим хребтом. Внешне они напоминали детскую колыбель. Это был Алтын-бешик, что в переводе означает Золотая колыбель.

Взошла луна, небо прояснилось, то тут то там стали появляться ранние звезды. От озера потянуло холодом и сыростью. Побросав сухие ветки арчи в костер и, зябко кутаясь Набиев вновь погрузился в размышления. Один, высоко в горах, среди дикой природы, уставший и измученный, сидя на голом каменистом берегу холодного озера, ему хотелось плакать от отчаяния. Невольно ему вспомнилась легенда об Ай-кёль.

«Когда-то в этих краях жил один хан. Его единственная дочь встречалась с парнем. В один из дней хан сватает свою дочь за другого человека. Девушка, не подчинившись решению отца, сбежала в глубь ущелья. Там она долго и безутешно горевала о своей судьбе, плакала, причитая «зачем мне жить на этом свете, если не могу быть вместе с моим любимым». Вот так несчастная девушка превратилась в призрак, уйдя в мир живых, но не видимых существ. С тех пор говорят, что озеро Ай-кёль произошло из слез той самой девушки. Ее звали Айдан. Поверхность озера всегда ровно поблескивает, но дно закручивается и выбуравливается в землю, затем соединяется с водами горы Саркент и выходит снова на поверхность. Это озеро получило имя той девушки. Вначале оно называлось Айдын-кёль, но потом, люди стали сокращенно называть Ай-кёль».

Набиев еще долго сидел на берегу и любовался ночным видом озера. Впервые этот природный водоем он увидел еще в девяностые годы, когда с учеными из Франции, приехал сюда на полевые исследования здешних тюльпанов. Впервые он тогда побывал в Ляйляке, расположенном в самой западной оконечности страны в горах Туркестанского хребта, который относится к системе Памиро-Алая. Вместе с сотрудниками Института водных проблем ему удалось побывать во всех пяти высокогорных озерах – Жашыл-кёль (Зеленное озеро), Сут-кёль (Молочное озеро), Бойрок-кёль (Разноцветное озеро), Жаш-кёль (Молодое озеро) и самое большое и самое высокогорное озеро – Ай-кёль (3000 метров над уровнем моря).

В те времена вообще не принято было упоминать национальные мифы, легенды и предания. Говорилось о том, что название озера с кыргызского переводится как «лунное озеро», из-за своей изогнутой формы, отдаленно напоминающей полумесяц. Набиев внимательно смотрел на озеро, на его берега, которые на большей их протяженности являются отвесными скалами.

– Ничего подобного, лишь продолговатая форма водоема, так, что легенда об Айдане более привлекательна и метафорична, – подумал он. – То же самое с названием Алтын-бешик.

Оказывается, есть две версии появления этого названия. Первая связано с именем Бабура – великого правителя Ферганы. После дворцового переворота ему, вместе с семьей и стражниками, пришлось бежать в Индию через Саркент. С собой они взяли недавно рожденного их младенца в золотой колыбели. У подножья гор, Бабур, его семья и свита, понимая, что младенцу не выжить в суровых горах Туркестанского хребты и Саркента, решили оставить его в той самой золотой колыбели у подножья снежных гор, надеясь, что местный люд найдет и сохранит жизнь их ребенка. Так и случилось. Местный пастух, заметив младенца в золотой люльке принес домой и вместе со своей женой они выходили и вырастили ребенка, ни в чем не испытывая нужды и помощи.