Низвержение

Ее алые щеки пламенели от каждого высказанного слова, как если бы два года назад она дала обет молчания и послушания, и теперь, доведенная до предсудорожного состояния, готова была выдать всю подноготную и без того нечистоплотного Бюро. Когда все закончилось, а под всем я имею в виду откровенную тупость сказанного, и губы в треск иссохли, ее безымянное тело, покрытое синяками и каллиграфическими цифрами, сначала вобрало в себя всю суть дела слепого, повторяющегося, как монотонное покачивание трамвая в безлунный вечер, а затем завяло в ржавчине табличек, проступавших на ее щеках и лбу, напоминавших ежесекундно, что необходимо срочно зайти к Ахматову. Стены абсорбировали в себя сказанное сокровенное и сделанное рефлекторное, пообещав сохранить еще одну маленькую тайну, как хранили до этого множество коридорных безликих и нерожденных. Регистрационная заметно опустела: по-видимому, все, кто хотел заночевать у порога Бюро, будучи выставленными, уже затворились по углам в фойе, соответственно, никто не мог заметить отсутствие регистратора на рабочем месте. Ничто так не извращало действительность, как наблюдение за людьми, которые в несколько мгновений прятали свою человечность за маской службы. На моих глазах сотрудница, минутами ранее вжимавшаяся в стены, вжимала свое тело в официальные формы, чтобы в очередной раз принять меня в Бюро.

Господин Остацкий поспешно вышел из одного кабинета, изящно рассекая воздух своим пальто, и принялся покорять другие, что не составляло ему особого труда, зигзагообразно перемещаясь от одной двери к другой под громкие овации присутствующих. Арвиль, которого я когда-то, как мне казалось раньше, отчасти знал, окончательно растворился в моих глазах – в глазах окружающих он и вовсе отсутствовал – и его место полноправно заняла личность целого рода Остацких, кровью взывавшая проявлять себя так, как это делал их последний отпрыск.

– Они вот-вот начнут носить его на руках, – вырвалось вслух громче, чем я того ожидал.

– А вы разве не знаете? – лукаво спросила меня сотрудница, как-то изощренно улыбаясь уголками рта, и я только заметил, насколько она моложаво выглядит для такой профессии и как будто даже не подходит для нее – вот так сидеть себе в регистрационной и переваривать меня, все эти мои бумажные отходы, фамилию, мою родословную, прах моего отца в конце концов. – Его отец раньше служил то ли в управлении, то ли в одном из подминистерств Бюро, – продолжала она, – теперь он, правда, в Портном преподает на старости лет, но годы службы, как видите, не прошли даром. Возможно, и для его сына найдется здесь место, когда Начальство окончательно определится с составом и как только пройдут поминки по…

– Извините… – перебил нас, чуть подслушав наш разговор, один коридорный, такой весь неприметный, неутюженный, лишний.

– Господин Ахматов сегодня не принимает.

– Но мне обещали…

– И мне обещали. Господин Ахматов сегодня не принимает, – точно отрезала.

– Но господин Ахматов мне ближний друг…

Сотрудница резко развернулась на каблуках и влепила пощечину. Несчастный обомлел и уже через мгновение пускал сопли.

– Я вам этого не говорила, – чуть позже добавила она, возвращаясь ко мне как ни в чем не бывало. – Так вот…

Она только было открыла рот, как ее лицо озарило какое-то мгновенное, но почему-то обязательно пошлое в тот момент откровение, никак по-другому его не назовешь. Мне отчего-то показалось, что если бы она носила очки, она бы их сняла в это мгновение и прикусила кончик заушника своими до боли мелкими зубками и держалась бы за него так долго, как требовала того несформулированная мысль, при этом так пристально рассматривая меня, как будто оценивала меня, так нагло и неприкрыто своим вот обязательным требованием объясниться, дескать, почему я таков, как это любили делать все местные, а затем… а затем, выдержав секундную паузу, сказала:

– Впрочем, я смотрю, вы только недавно сюда переехали?

И ровно в этот момент я бы не выдержал и взорвался, в хохоте упав перед ней на колени, так пошло, так ничтожно, вы меня извините, конечно, – сказал бы я, захлебываясь в хохоте, но вместо этого я лишь пожал плечами да отмолчался, дескать, не положено.

– Извините, конечно, что я так открыто об этом вас спрашиваю, просто новые лица в городе – они как глоток свежего воздуха…

– Понимаю, понимаю…

– Что-то я отвлеклась немного, позвольте ваш паспорт.

Ее мечтательное выражение лица несколько изменилось: румянец спал, но лишь на мгновение, чтобы с лихвой разгореться приступом лихорадки. Если в паспорте и было мое лицо, то оно, вероятно, до неузнаваемости скисло, кожурой сползши с равнодушного черепа, поскольку это единственное, что, мне казалось, могло вызвать такую реакцию у постороннего человека.

– Странное дело выходит, – с трудом проговаривала она, точно случилось какое-то недоразумение, – вы давно… Хотя, опять же, это не мое дело. Пожалуйста, заберите Ваш паспорт, он здесь не требуется. Господин Ахматов ждет Вас, давайте я провожу Вас к нему.

Первые волны воодушевления, всплесками накрывшие коридор метаниями Остацкого, постепенно спадали. Как-никак, не каждый день народу доводилось видеть, как не человек, а буквально скала потрясает устои Бюро, так настойчиво и с такой неимоверной легкостью, будто паря над табличками дверей, беспрепятственно штурмует каждый встречный кабинет и выходит оттуда победителем – увидеть такое воочию дорогого стоит. Уже тогда, проходя по коридору, я замечал, как люди в мельчайших подробностях смаковали все, что успели увидеть в недрах Бюро, в то время как сама история обрастала все новыми и новыми подробностями и почти даже выдумками, готовясь к вечеру превратиться в миф – коридорные легенды, побуждающие младенцев взрослеть прямо в колыбельной.

Дверь в кабинет Ахматова с легким поскрипыванием отворилась, и моя проводница чуть не затолкнула меня внутрь помещения в страхе, как бы что лишнее не вырвалось наружу. В коридоре послышался мужской хор недовольных, ибо ладно там господин Остацкий фривольно перемещается по всему Бюро, но чтобы кто-то, да еще и вне очереди – это было уже слишком! Голоса снаружи до трещин на стенах потрясали здание своим недовольством, но постучаться в дверь никто так и не посмел. Животное ощущение безопасности хлынуло по вспотевшим рукам и ногам, и я посчитал, что уж лучше наедине с волком, чем среди стаи голодных крыс, меняющих свое настроение по щелчку пальца. Я тут же было в растерянности принялся рассматривать убранство кабинета, но тот был устроен так, что взгляд невольно обращался в конец намеренно продолговатой комнаты.

– Снова недовольные? Вы не переживайте, я свяжусь с регистрационной, когда будете уходить – в сопровождении вам ничего не грозит, – донесся издалека бархатный голос, чуть с усмешкой добавив: – Они не посмеют.

Каждое слово сопровождалось какими-то непонятными стуками и цоканьем, столь интенсивными по своей природе, что едва ли не перебивали говорившего. Внимательно оглядев кабинет, я заметил, как в самом углу, меж двумя шкафами, набитыми бухгалтерскими книгами, незаметно расположилась спиной ко мне секретарша, тарабанившая по машинке так, будто от этого зависела жизнь Начальства. Кабинет наполнялся гортанными звуками бомб, падающих на все коридорные жизни, которые и не подозревали в своем ожидании, что их судьбы давно были предрешены еще задолго до самого Ожидания. Машинка отсеивала жизни миллионов неродившихся и единично пробившихся еще до зрелости отцов, еще до рождения следующих поколений. Коридорные люди плавали в строго отведенных пробелах, никак не дотягиваясь руками до Т, хоть и радовались пребыванию в пустой оболочке О. Тысячи рук в бюрообразном бассейне ежесекундно тянулись к спасательным пальцам, что кольями вбивали тонущих на самое дно, когда, казалось бы, куда еще глубже. Старый механизм, однако, отдавал неуловимой мягкостью: оголенные нервные окончания обволакивались защитной пленкой каждый раз, когда пальцы находили правильные сочетания клавиш. Тем не менее из-под мягкотелой машинки выходили только вопли и надрывные крики межэтажных коридоров, по которым ползли жители «Семь-ноль-ноль». Секретарша и сама прекрасно понимала, что машинка стучит невероятно громко, а потому ее голова чуть ли не вжималась в плечи, как будто этот глубоко животный жест мог на пару децибел снизить уровень шума, исходивший от машинки.

– Мари! – властно взлетело где-то там, за подпрыгнувшими плечами женщины, за пределами нездорового тела. – Сколько раз уже говорить тебе, чтобы ты не стучала, когда ко мне кто-то приходит. Ладно еще, когда болванчики лезут, бога ради, но сейчас… сейчас мне нужно пе-ре-го-во-рить.

– Но вы же сами говорили, господин Ахматов, протоколировать все, что говорится в кабинете, чтобы в случае чего…

Последнее явно было лишним. Можно было не гадать, что не в этот, так в другой день Мари пополнит списки визитеров Бюро, а ее место займет очередная «Мари» со все теми же напряженными до мочек ушей плечами.

– Мари! Черт возьми, выйди из кабинета и позови с регистрационной!

Девушка поднялась с места, зарыв лицо в ладони, чтобы не проронить лишнее, и сначала удалилась из кабинета, а потом и вовсе незаметно для всех окружающих вывелась из единого организма Бюро, как зловредный токсин. Механический стук на несколько блаженных мгновений затих. Дверь кабинета затворилась, швом отделив меня от коридорных.

– Позволите? – донеслось из-за спины теперь более уравновешенно и чуть ли не умиротворенно.

Ахматов стоял прямо посреди комнаты, и хоть глазам нельзя верить, но это правда был он – почти мифическая икона для всех, кто дожидался за дверью своей очереди, фигура, наделенная раболепной властью – бумажный сверхчеловек – и он стоял передо мной, как на вершине мира, окруженный бесконечными полками, папками с содержимым на воображаемых людей – одна-две страницы на каждого, чтоб самое главное, самую суть, больше хранилось только по лестнице вниз или наверх, направо по коридору, извините-сегодня-мы-не-работаем, неделя, год, месяц, и, может, к концу вашей жизни мы сообщим дату вашего рождения! Ожидайте! Ахматов самодовольно улыбался и, как бы глупо это ни выглядело, слегка подпрыгивал на пятках, точно все предстоящее представление его до крайности забавляло, и он со жгучим нетерпением наблюдал за постановкой собственного спектакля. Макушка его блестела, вся добела вычищенная, вылизанная, отполированная до блеска плешь во главе Бюро, плешь, что разрослась до городских масштабов, плешь, к которой выстраивались очереди – Плешь Красное Солнышко.

Я прошелся по кабинету и уселся на указанное мне кресло, все так же выжидательно и недоверчиво оглядываясь кругом, пытаясь зацепиться взглядом хоть за какую-нибудь безделушку. Неведомая церемониальная торжественность, с какой встретил меня Ахматов, улетучилась, уступив место, как оказалось, допросу с пристрастием. Моя просьба, прошение или чем оно было для господ, тут же осела комом в горле, я молчал, косился на дверь и даже немного завидовал коридорным, которые, вполне возможно, никогда и не окажутся на моем месте. Тогда слово взял Ахматов:

– Как поживает ваш отец?

Вспышка перед мгновенным ослеплением в комнате, где отец без перерыва говорит сам с собой; отдельные обрывки фраз шепотом, соглашения с совестью и отторжение всех за пределами головы, ругань и поливание дерьмом чертей внутри, ежедневные и единственные «доброе утро» и «бери что надо, я закрываю дверь», и барьер между нами, как прожженная сигаретой корка плоти, наполненная прозрачной жидкостью и гноем наших отношений. Мы синхронизируемся в наших поступках, в нашей крови, мы реагируем так, как написано у нас на роду, как сохранились мы в памяти, и ты тянешься ко мне старческой рукой в немощи, чтобы задушить.

– Как странно, я с трудом припоминаю вас, ваше лицо, но стоило вам только появиться, как передо мной встает лицо вашего отца. Не удивляйтесь, в то время у меня была еще отличная память на лица – знаете ли, издержки профессии… Так вот, признаться вам, сходство между вами поразительно… Как он? Мне очень интересно. Ведь действительно, если бы не это сходство, я бы принял вас за приезжего, вполне возможно, даже не приняв вас к себе. Сила корней – в этом что-то есть, – растягивал последние слова Ахматов, погружаясь в состояние какой-то зыбучей задумчивости, – нет-нет, я не намеревался вас оскорбить, отнюдь. Располагайтесь.

Коридорные корни отпали сами собой, а когда и Мари вышла из кабинета, я забыл и вовсе о цели своего визита, забыл, что и сам был коридорным подкидышем, забыл про две недели в один день, чтобы теперь сидеть в удобном кресле без уклей в карманах и выслушивать россказни бюрократического мессии, будто мы с ним породнились обратными сторонами бумаги.

– Припоминаю как сейчас, – убаюкивающе лепетал Ахматов, утонув в комфорте кресла, – ваш отец заходит ко мне в те стародавние времена, когда Бюро еще не было притчей во языцех, а ваш отец… вы сами понимаете. Тогда Портной, как сейчас говорят, еще был в престиже, и эта маленькая связь имела все шансы перерасти во что-то крупное, что вывело бы Бюро на новый уровень, а там бы и Портной подтянула за собой – кто знает. В ту доисторическую эпоху университет еще шел нога в ногу с нами, и социальный прорыв, казалось, был обеспечен – вы знаете, чем это закончилось. Косвенно эта связь и вас привела сюда, как когда-то отчаяние гнало в Бюро вашего отца и сотни умов с ним вдогонку.

Время все растягивалось и никак не собиралось сжиматься в одну точку, пока Ахматов постепенно размешивал чайной ложечкой, как и ожидалось, свой монолог, подготавливая для чего-то почву. Вечернее солнце уже пряталось за косыми этажками, изредка проскальзывая по кабинету, что отражалось на том, как сильно Ахматов вжимался в кресло. Его странные зашуганные подергивания не оставались незамеченными, когда луч солнца пробивался через незанавешенные окна и не дай бог падал на незатейливый интерьер комнаты. «Солнце, знаете ли…» – отвечал тогда Ахматов, отпуская улыбку на две тысячи уклей за секунду экранного времени, и как будто случайно поглаживал намоленную макушку.

– Ваш визит ставит меня в несколько щекотливое положение. Знаете, предосторожности ради вас даже не зарегистрировали у стойки, когда процедура обязывает это сделать. Вся эта ситуация с Шпруцем, вы ведь уже знаете… Ваш отец… или даже из уважения к вашему отцу… Бюро могло бы предоставить Вам рабочее место, но, знаете ли, все прежние связи… они уже отжили свое, а Бюро как никогда прежде нужно восстановить свою репутацию после тогдашних событий.

Ахматов придвинулся ближе к краю кресла, чтобы последние лучи солнца дотянулись до пика облысевшей макушки, обжигая ее, не привыкшую к свету, и как бы подначивая Ахматова на откровенность. Рекламный жир всего на несколько мгновений схлынул с отполированного лица, обнажив первые пласты неуверенной человечности.

– То, что было в поезде… Я знаю, я могу вам это сказать, ибо на маленькую толику знал вашего отца, и… Вы сами были свидетелем, – Ахматов сидел уже на самом краю кресла, отбивая пальцами похлеще печатной машинки за моей спиной. – Я хочу сказать, что не все, сказанное там, предстает в таком свете, как вам могло показаться сначала. Знаю, вы, может, не поймете, я, скорее, обращаюсь к вашему отцу, но… Тот преемник, которого должен был назначить Шпруц, необязательно должен быть Шпруц. Я хотел сказать это и только это. Поэтому слова моего приятеля не нужно воспринимать так превратно и…

В комнату постучали, и этот стук тут же вывел Ахматова из какого-то особого состояния оцепенения, ясно выраженного в его глазах. Я понял, что это были исключительнейшие потуги на сближение, мой единственный шанс, и Ахматов больше не вернется к этому тону. Расплывшийся жир на столе приобретал форму пластиковой маски – идеальной рекламной маски. В дверях снова появилась Мари с заплаканными глазами и классическим видом невиновности – в чем бы ее там не обвиняли. Ахматов кивнул ей, и Мари уселась за машинку, готовая печатать все, что похоже на бюроподобную речь.

– Итак, как вы прекрасно понимаете, Бюро – достаточно солидное заведение, – голосило официальное и заученное, голосило нечеловеческое на фоне сантиментов, но никак не тот Ахматов, который еще несколько секунд назад резал правду матку. – Сюда ломятся сотни посетителей каждый день, и, признаться вам честно, ломятся напрасно. Мари, последнее – вычеркнуть.

Мари медленно отбивала ритм на печатной машинке, полагая, что чем медленнее она будет печатать, тем меньше шума будет производить ее машинка. Чего и следовало ожидать – это не сработало: Ахматов корчился, всячески кривлялся, искажал до безобразия свое лицо, но продолжал говорить, несмотря на поток стуков по голове, по ушам, по пальцам, что не слушались, сбивались и начинали печатать сначала.

– Несмотря на ваше положение, вы, как бы это сказать… не в то время к нам заглянули. Мари, следующее не печатать.

Ахматов пригласил меня жестом к круглому окну позади кресла с видом на террасу, по которой, несмотря на достаточно позднее время для посещения, тянулись раболепные рабы привычки. Сверху все отличалось: затылочное шествие друг за другом преобразовалось в муравьиное инстинктивное, а сами человеческие тела теперь напоминали своей формой цифры, выведенные слепцом.

– Подумать только: отсюда все выглядит по-другому, не правда ли? Их уже выставили, как вы видите, время и без того позднее. Вы присутствовали при утреннем инциденте в холле? Неприятное событие, но подобные ситуации требуют мер, вы с этим согласны? Не мы плохие дяди в костюмах, и не они жертвы, которых силком затащили в наше заведение. Часть из них, конечно, разбредется по домам, некоторые переночуют в сквере. Глядите, дальше по Стращенной есть приличные альковы… Потому что идти им больше некуда, многие якобы разбредутся, но на самом деле будут ошиваться поблизости Бюро, чтобы чуть свет – сразу же занять свое место. Покидая Бюро, я много раз замечал их, хоть они как кроты и прячутся, завидев мое приближение. Вы пришли сюда со своим делом, но что ваше дело на фоне всех этих дел? Но в вашем положении, в вашем положении… это не должно играть никакой роли, не правда ли?

Сардоническое лицо Ахматова на последних словах дошло до крайней степени ехидства, так что Мари, формально еще работавшая в Бюро, даже не притрагивалась к машинке.

– И все же вы появились в Бюро, позвольте поинтересоваться, в надежде на что? – он махнул рукой Мари, и та принялась печатать. – Мест нет, вы и сами прекрасно это слышали, вы и сами прекрасно это видите, или есть что-то еще?

Ахматов отвернулся и подошел к металлической тумбе, что жалась к стене, и оттуда, копаясь в выдвижных ящиках, продолжал вещать своим усыпляющим голосом.

– Помнится, это было будто вчера, хотя прошел уже весьма солидный срок с тех пор, как приключилась эта история, и заключается она в следующем: некоторое количество лет назад зашел ко мне некий человек, обойдемся без имен, и не успел он толком зайти ко мне в кабинет, как с порога начал кричать, метаться, клясть меня и мое Бюро на чем свет стоит во всех бедах человеческих. Я дал ему возможность высказаться, ибо у человека, быть может, стресс, живем в очень беспокойное время, в семье горе или еще чего, почему бы не дать ему выговориться, думалось мне. Да-а… проработайте с мое в Бюро и такого наслушаетесь, признаюсь вам, впрочем, что-то я совсем отвлекся. Начинает он, значится, с обвинений в том, что Бюро отняло у него работу, лишило пенсии, зарплаты, что Бюро – это мировое зло во плоти, от которого исходят все проблемы, все беды человечества, если бы не это проклятое Бюро, то и жена от него не ушла, это уж точно. Все беды от Бюро! Какое же оно злостное, какое оно человеконенавистное!

Ахматов дал себе передышку, закончив на язвительной ноте, затем принял таблетки, которые почти что сразу подействовали на него, что сказалось на его лице: фиолетовые бугры на лбу растворились, уступая люминесцентному лоску ламп, а затем продолжил:

– Я был тогда в хорошем расположении духа, а потому и не сильно забеспокоился, слушая рассказ несчастного. Что вы думаете, сегодня вы застали этого человека, когда он выходил из моего кабинета, как раз накануне нашей с вами встречи. – Ахматов на несколько мгновений затих, глядя в окно, лицо его меняло оттенки с каждым лучом заходящего солнца, а затем продолжил: – Вы знали, что Бюро построили и довели его до ума, то есть до его нынешнего вида всего за каких-то десять лет? Десяти лет было достаточно, чтобы перестроить, казалось бы, незыблемый строй, а теперь что? Разве можно сегодня допустить мысль, что было время, когда Бюро и вовсе не существовало? То-то же. Вы родились, а Бюро уже стояло на месте, меня, как и моих коллег не станет, а Бюро все также продолжит существовать, даже если здание само по себе разрушится – Бюро продолжит существовать в головах людей, и эти люди, якобы свободные от Бюро, сами его заново и построят. Вы только поглядите на них. Они все время всем и всегда недовольны. Разве можно что-то для них сделать? Вы же не хотите снести Бюро, так ведь? Вы ведь хотите сами в нем работать, я разве не прав? То-то вы и в лице переменились – я таких историй за один лишь вечер слышу из коридора сотнями – и даже люди вашего положения не могут отделаться от них. Начинается все с лишений в детстве, потом это уходит в неугасаемый максимализм, а там и желание приобщиться, забраться как можно выше, чтобы течением не снесло. Знаем мы такие истории, разве первый день живем?

То, как на моих глазах переиначивали действительность, обращали известные факты себе на выгоду, вызывало поистине мазохистское восхищение, даже несмотря на то, что вся ситуация ставила крест на моей будущности в Бюро. Взглянув еще раз хорошенько в сияющее лицо самопровозглашенного господина, а потом в окно, где монотонно разбредались все те же обреченные, кого выгнали из Бюро, я едва ли не отшатнулся от столь неприкрытого будничного садизма, приправленного классическим «Приходите к нам еще».

Приходите к нам от избытка времени, но исключительно ночью, когда мы можем выползти из-под продавленной крыши Бюро, чтобы обчистить ваш кошелек Времени. Ближе, ближе, не стесняйтесь отдать вашего соседа в жертву человекопечатной мельницы!

Где-то в коридоре послышались громовые шаги Остацкого, легко узнаваемые по народным всплескам нездоровой истерии. Шаги приближались к кабинету Ахматова, затем снова щелчок, и кабинет затрещал по швам до самых шпилей Бюро от переизбытка господ в кабинете. Ахматов тут же откланялся, если секундную рекламную улыбку можно посчитать за поклон, и концентрация чего-то важного сместилась под куполообразный потолок – в эпицентр Бумажной власти. Остацкий выглядел слегка изнуренным, но изнуренным в силу своей победы, нежели штурмом табличных крепостей. Феноменальный успех сулил ему как минимум свой кабинет в Бюро с личной приставкой «господин» на дверной табличке и, конечно же, в обращении.

– Как поживает ваш отец? – отсалютовал Ахматов вошедшему.

Все те же грехи отцов, все тот же человек через тысячу поколений. Все та же скованность одним и тем же вопросом, что набила мне глотку бумагой, когда у меня был шанс реабилитироваться в глазах машины, теперь смутила и Арвиля, если так можно было именовать его в чиновничьей среде. Отец Арвиля, в отличие от моего, пребывал все же в более выгодном положении. Однако ахматовский вопрос загонял в тупик каждого, кому он его адресовал, хотя, казалось бы, дело было всего лишь в корнях.

Ахматов почти что по-приятельски хлопал по плечу Остацкого, когда разница между ними была в поколение, и этот добродушный жест сам за себя говорил: «Сегодня я смотрю на эти колонны с высоты полета, а завтра мое место займешь уже ты». В дверном проеме показались с десяток желтых глаз коридорных – по-видимому, эти умудрились каким-то образом избежать участи остальных – они пристально наблюдали за негласным посвящением Остацкого в статус господ, своим немым наблюдением становясь как бы официальными свидетелями, и тем самым узаконивали права Остацкого. Покровительственные крылья Арвиля отражали косые взгляды, в то время как Ахматов продолжал по-приятельски хлопать по плечу, рассыпаясь в улыбках и наставлениях своему будущему преемнику.

Ко мне максимально бесшумно подкралась номерная девушка с регистрационной и что-то без перерыва повторяла, опускаясь до шепота, ибо мы находились, в конце концов, в святая святых, и не положено было всем остальным голос повышать до уровня господ. Шепот все надрывался, ломался, скатываясь до низкочастотного писка, пока я наблюдал за тем, как два рыбака буквально снюхались, и все за один день.

– Извините, сердечно извините, – шептали мне губы крест-накрест, – но вы больше не можете здесь находиться.