Низвержение

Та же участь постигла и множество других улиц, и даже если нет, я не мог найти в них отдохновения. Небольшая салонная компашка, которая вряд ли насчитывала теперь и пятерых, разбрелась по всему городу. Для Берты, Кота, Льва, Альберта – для всех нашлось зрительское ложе, только играй, Мориц! – на Садовой, на Прудах, в самых недрах панельных могил, утерянных для солнечного света, на крышах Поднебесья – все в лицах, вымученных улыбками лицах, только играй! Место нашлось даже для безучастного Михея, что расплылся в моей памяти вязкой ночью, в которой я топил эти же воспоминания – воспоминания о самом себе.

Время от времени на пути мне попадался мой личный Мефистофель – Альберт, что незаметно появлялся у меня за спиной тогда, когда, казалось бы, хуже уже некуда. В карманы задувал ветер, пустой желудок нашептывал пустые обещания и уверял, что завтра, обязательно завтра… все случится, полыхнет в небесах – я только и делал, что как заговоренный повторял за ним, и если Альберт не давал денег в долг, то предлагал всякие махинации, обязательно связанные с Бюро. Я отказывался, и он снова растворялся в тенях.

Так долго не могло продолжаться, я прекрасно понимал это. Сначала лопнуло желчное терпение тетки. Одним ранним утром-днем-вечером она с ходу выкидывает мне классический панельный номер без каких-либо прелюдий. Все было так:

Уставшая предзарплатная пятница в конце месяца. Дверь в квартиру открыта. Будничный сквозняк по холодному полу. Столпившиеся в прихожке соседи как по команде горланят невнятицу на душную голову. Некоторые из них еще трезвые… Среди выродившихся лиц я узнаю тех, у кого еще недавно брал денег по мелочевке… Весь в брата… Они громче других надрывают глотки, перебивают друг друга, точно в час пик застряли на рынке в тесных ангарных проходах. Торги за мою душу? Много чести… Я ничего не могу разобрать из их слов. Что они здесь забыли? По потолкам, по ушным трубам резонируют тысячи вариаций моего имени, беспокойные, как море. Под ногами шмыгают смазливые святые дети (всегда грязные) – панельные дети своих родителей… Поверх запыленных фартуков изможденные лица зло харкают на порог – я не думал, что можно смотреть на человека с такой злостью. В моем лице вся грязь Бюро, панельный мертвый отец (шепчет нравоучения) и две-три пресные, что называется, господские черты. Теткина квартира – коридорный жертвенник, где мы собрались перед окончательным падением. Ее реплики:

– Ты посмотри, ты посмотри, в какой сральник превратил мою комнату, мою квартиру! Мою жизнь! Хватит! Катись к своему братцу-собутыльнику…

С вещами на выход. Обратно на Лесную…

– Что мне там делать?..

Но меня никто не слышит.

– Сколько горя я от тебя натерпелась!! А от твоего братца?! Бог свидетель, сколько приходил он ко мне денег просить! Жень, ты помнишь?! Сволочь! Звонки посреди ночи! Я думала, что-то случилось! Приезжала на эту Лесную… В два! в три часа ночи! Сразу давление, скорую… Сральник! Во что вы превратили материнский дом?!

У меня нет дома. Это не мой дом.

– Дебошир! Просто неблагодарный выродок! Где ваш отец был, когда росли такие ублюдки?!

Работал… Он работал. Клянусь, он работал, ничего больше, только работа, работа и умная голова. Я с детства не видел отца. Не нужно его сюда вмешивать.

– Кто вас воспитывал?! Мать?! Ох, я не могу… Мне снова плохо…

– Валя, ну зачем ты надрываешь себя…

– Зачем надрываю себя?! Ты правда хочешь знать?! Сначала его братец отравлял мне жизнь, теперь этот… Каждый день… Каждый! Просил, просил, просил, вымаливал на коленях, уверял, что это в последний раз! Клялся на крови! Угрожал, что покончит с собой… Запирался в моей же ванной! Пришлось замок ломать! Хоть починил бы кто… Ни одного мужика в доме… А потом… сначала серьги вынес, а под конец цепочку моей покойной матери! Выродок! и этот туда же! Ты помнишь, помнишь, как он ошивался у порога, когда его мать слегла?! Бог свидетель, я помню! А когда его в ментовку загребли?! Знаешь, за что?! Воровство! Мелкое воровство, как и подобает этому насекомому! А деньги когда высылала? А?! В столицу-то! В шестнадцать, в двадцать лет, будучи мелким ублюдком! Он не учился… Конечно! Зачем же?! Спускал все на этих блядей в юбках! Вырос бездарь, нахлебник! Хороша семейка, ничего не скажешь! Весь в отца, весь в отца!

Я ничего не помню. Это не мои грехи. У нас разные лица. У Него не было имени… У меня нет имени.

В тесном коридоре отчаянные крики:

– Мориц! Море! More!

– Он сейчас сблюет, – доносится где-то в дверном проеме.

– Не, просто вырубится…

– Только глянь на него! Точно сблюет, говорю тебе.

– Ты накрываешь, если не вырубится.

Кто эти люди? Представление… Но это не театр двух актеров. Все посторонние наблюдатели – главные лица. Я с теткой – лишние… всего лишь пятничная потеха перед беспробудными выходными… Ежедневная банальщина по телевизору… Соседи собрались, чтобы лично препроводить меня из квартиры – отличный будничный сюжет.

– Когда уже домой, ма? – говорит, держась за подол, детским голосом в стену.

Когда уже домой, ма? И правда, когда уже домой, ма?! Но никто не слышит.

– Я ему говорю… ты же свой среди господ, ты же свой в Бюро… Слушай, а… Говорю… ну устрой моего племянника туда… Хоть кем, только устрой! Тебе, мол, это ничего не стоит! Твоя фамилия у всех на слуху…

– А он что?

– Он ни в какую! Что-то заладил про какую-то секретаршу. Мол, пока она там работает, ни ногой в Бюро! Говно! А ведь даже не попытался… А ведь сколько я для его отца в свое время сделал, и вот те на – неблагодарность на старости лет.

Только голоса – никаких призраков, никаких образов в голове… Я их избегаю, щурясь или просто закрывая глаза.

– Ну не начинай… Ма, это не я, – откуда-то изнутри.

Но моим ли голосом? Чей это голос внутри?

– Опять он с матерью заладил! Убери свои руки!

Чьи это руки?

– Господи, Жень, выпроводи его, я не могу на него больше смотреть!

У Него не было имени… Не было имени.

– Как я его выпровожу-то?

– Коля не выпроводит, потому что денег мне должен… И что с вашими лицами?

Прокисшие кефирные лица гнулись в злорадных ухмылках, будто упивались происходящим.

– Вы поглядите! У него белочка началась… – кто-то посторонний долбит в постороннюю голову.

У меня будто действительно потемнело в глазах… Ослепительное сияние трезвого разума. Я свалился на пол и стал пристально рассматривать окружающих. Но я смотрел не своими глазами. Это не мои глаза… Посторонние звуки из теткиного рта – глубокая беспросветная яма, колодец, в котором я кричу что-то на поверхность. Я не смотрел ей в лицо, я и не мог разглядеть в ее багровых от природы щеках и пронзительно черных горе-глазах хоть какие-то родственные святые черты, и то, что она терпела меня, я согласился позже, было величайшей милостью. Я знал, что стоит мне только разок посмотреть ей в лицо, так я сразу увижу Мари… «Зачем ты мне такой нужен?.. Зачем? Ждать, когда ты наконец нагуляешься, чтобы что?.. Ты можешь приехать ко мне через пять лет, чтобы посмотреть, какой счастливой семьей мы могли быть…» – в воздух, в пустоту комнаты, лишенной обстановки, мебели, смыслов. Где-то в идейном барахле мелькают мысли обещанного семейного уюта. Но не для всех. Двадцать лет разницы в их лицах слились в конвульсии рыдающих плеч. Судорожные плечи – это разрешение, право на не испитое горе. Счастливая жизнь, счастливо… Ее глаза искрятся недогоревшими картинками из моего прошлого.

– Когда деньги вернешь, а? – в реальности. – Деньги, Мориц, которые брал у меня еще на прошлой неделе, а? Где зарплата? – трясут меня по плечу, но я не узнаю лица.

Видят, что я ни в какую. Один пытается достать мой бумажник (подарок Мари) из кармана кожанки, будто я не замечаю.

– Руки, суки! Это просто цирк… Деньги?! Ты вообще понимаешь, что ты несешь?! Где твоя кепка? Где твоя блядская классическая кепка, скажи мне? – попытался дотянуться до его лысого лба, но от его резкого толчка ногой свалился на пол.

– Так и не вернул?!

– Какой там! Крадется ночью, как крыса, будто мы ничего не видим! Только девять стукнет, Юлька из окна его заметит, сразу же: «О! Вот и пьянчужка наш идет!»

– Как прощаем должникам нашим… – запричитал кто-то в коридоре, даже мне стало смешно.

– Мориц, ты…

«Ты-ты-ты-ты» булькающе захлебывалось в проспиртованных глотках. У них у всех одинаковые лица, одинаково багрово-злостные лица, они требуют одного – расправы. Хотя бы выселить меня из квартиры – и то хорошо. Кто-то хочет накатать на меня заяву за незаконное сожительство, но тетка вся в слезах разрывается между справедливым возмездием и жалостью ко мне… Как-никак родимая кровушка, не знает, куда я пойду, куда угодно, лишь бы не оставался у нее, но и не потерялся абы где… «Пропащий человек, господи, прости! Какой же пропащий!» – в надрыве вопит на весь подъезд, уже падает от горя на пол, но соседи подхватывают ее за руки и уводят в другую квартиру.

В квартире остались только я и мои тени под глазами. В моих мешках трупы людей… отфильтрованных людей из моего прошлого. Я не мог больше выйти на улицу. Боязнь одних и тех же лиц, тех же улиц – все упрек мне в лицо. За то, что я существую? Нет. За то, что я не существую.

Скользя руками по заблеванному полу, я пытаюсь подняться на ноги. В глазах – небеса вверх дном. Мне больше ничего не говорят. Соседи дистанцировались от меня, скривив свои масочные лица. Большинство из них разошлось по квартирам. Ловить больше нечего. В подъезде тихие стенания тетки. В дверях только Юлька из двадцать седьмой квартиры над нами. Руки крестом, лицо сосредоточенное, чем-то явно обеспокоенное.

– Что же ты будешь дальше делать?

Но я ей не верю. Ее волнует только любовник в три пятнадцать, которому я наливал время от времени, дожидаясь возвращения тетки. Нет… Ее не беспокоит, что я буду дальше делать – ее беспокоит, что будет делать дальше она.

– Мориц, ты ведь ему не скажешь? – надоедливо, мимо ушей. – Не скажешь? Пообещай, что не скажешь. Мориц! Я не вынесу этого, пообещай, что не скажешь ему! Мориц, он убьет меня, если узнает!

Неприкрытые ссадины чуть ниже плеч говорят сами за себя. Четыре года в браке (округлять до пяти) – это прекрасно.

– Какое мне дело, скажи мне?

– Мориц, ну пожалуйста.

Я ищу чемодан в гардеробной и наспех набиваю его своими-чужими воспоминаниями. Мои вещи едва ли занимают и половину пространства. Все остальное – полость моей жизни, полость Ее чрева.

– Мориц! Подумай, если бы на моем месте оказалась Мари!

Она хватает меня за рукав, ведь руки мои все в дерьме, и ей неприятно, как и мне неприятно осознание своей уязвимости, и мы безнадежно палим друг на друга в этой панельно-бетонной могиле, будто нам есть что друг другу сказать. Я смотрю ей прям в глаза… Потерянные глаза… Нет, вычеркнутые глаза. Она уже примеряет свободную одежду, и не потому, что в ней комфортно… Насмешка над свободой в ее животе.

***

Холодные бетонные стены отбивают обратно мне в лоб вопросы по типу: «Как разгрести весь сюр своей жизни и вывести себя на правильную тропу?» Я дураком стою у ее квартиры, понимаю, что это отчаяние, крайний шаг – звонить ей в дверь, когда она меня не ждет, но, возможно, вспоминает обо мне хотя бы ночью, и все эти мысли – разочарование на ее лице минутами позже, когда она увидит меня таким, каким она меня оставила (а позже добавит, что я вынудил ее уйти от меня). Я нагло паразитирую на известных заезженных мотивах-сюжетах, потому что так сложились звезды, потому что мне так выгодно (жить?), терпеть все эти выпады в мою сторону (я напрашиваюсь), прошу остановиться, но навязчивые мысли-желания – радио в моей голове – тесной офисной комнатушке, где помимо меня еще двое жильцов, и мы миримся с существованием друг друга, объединенные общим музыкальным мотивом.

Ее слова:

– Ты…

Разочарование, непрощенность, чистая и ярко выраженная в ее плечах, уже спокойных и уверенных, и хоть в ее глазах читается бесконечная боль при виде меня, уже никому не жаль, что все так сложилось, потому что жаль было всегда, и мне, и ей, и весь мир – мое несвятое сожаление, в печали одинокого собутыльничества (я Его так и не наведал, кстати). Дверь открывается-закрывается, и я вижу только угол кухни, где еще недавно душещипательно сидел я, затирал ей бесконечные каламбуры жизни, и апофеозом всего этого было наше беспорядочное расставание (между нами пробежал черный кот). «Меня больше не ждут, это все чужое», – говорит мне что-то внутри, и я вроде бы слушаю свой собственный не-мой голос, и осознаю всю тщетность того, что я вообще притащил свое тело Сюда.

Она бы предложила мне пройти в квартиру, но скоро придет загадочный незнакомец. В квартире мрак, печаль, скорбный день уже настал, и мы как живые свидетели Апокалипсиса наблюдаем за последствиями всего, что мы натворили. И нам жаль. Жаль в ее согбенных ротовых складках.

– Мы могли бы поговорить…

Но мы не можем.

– Мориц… – с болью, извечной болью в голосе так, словно мы еще не пережили что-то ужасное, а все ужасное только предстоит где-то вдали, ждет нас впереди, – Мориц, мы не можем сейчас говорить…

Она подозревает, что мне больше некуда идти… Я смотрю ей за спину в попытках узнать место, где я когда-то жил. За ее уже ничего не значащими словами я пытаюсь разглядеть знакомые родные очертания лица. Но все пусто. Меня будто выжали из квартиры, я больше не жилец, у меня больше нет привилегий, доступа к Ее ментальному телу, я лишь проходимец и свидетель чужого счастья – мне это не нужно.

– Я не хочу…

Она не сопротивляется… Мы могли бы делать это, будучи десятки лет в браке с чужими людьми, обремененные кандалами и вопросами ранним утром по типу «Что делать?» Но Это ничего не значит. Для меня – потому что осознаю тщетность попытки спастись. Для нее – потому что ей обязательно нужно кем-то быть. Быть утренним или вечерним совратителем в бездонной пропасти пустого дня (чтобы все было не зря; голодные завтраки, отсутствующие обеды и наконец поздние ужины). Быть подделкой и провокатором чувств, хотя провокатором эти годы по праву считался я. Быть пожизненным заключением, а не смертельным сном. Кем она в итоге является, будучи подо мной?

Она смотрит мне в глаза, пассивно и отчужденно утопая в чужой для меня постели, пропитанной запахом чужих тел (супружеское ложе). Я… Я больше не могу захлебываться в складках ее судорожных плеч. Ее губы безвкусны, бессмысленны как желе – я жду, что с них сорвется крик, позыв к ответному желанию, где мы бьем в конвульсиях друг друга по груди, точно новорожденные в крови, но она молчит и только выжидательно смотрит куда-то в сторону. Господи! Чего бы я только не отдал, чтобы она так не смотрела! Пытка длится минуты наших совместно прожитых лет, бездарно прожитых, лучших лет ее жизни. Внутри нее, как в ущербе ее глазниц, сухо, ни одной слезы, я только и мечтаю, чтобы эти стены в конце концов раздавили меня, и тот коридорный мирок, что я выстроил в своей голове, и влажные фантазии, что я когда-нибудь к ней вернусь, но никогда-нибудь, и мне тяжело, я задыхаюсь, и только когда перед глазами я вижу лицо Эль – черт возьми, то самое лучезарное лицо – горящие в глазах огни в чужом наслаждении (для меня недоступном), в чужих руках, грубых и жестких, под стать ей – только тогда я спускаю и слепну, ощущая на себе всю катастрофу случившегося. Разве может быть так одиноко в чужом теле?

– Мы это делаем, – говорит она, единственный раз прикоснувшись ко мне, чтобы отстранить от себя, – но между нами ничего нет. Я не люблю тебя.

Я сползаю с наволочки жалким мокрым следом, что вытекает из нее. Какая действительно жалость – я мечтал сжаться в комок и остаться в ее утробе когда-то – теперь ничего этого нет. Она накрылась покрывалом, будто оскверненная проникновением в ее уютный дом, но осквернять по сути было нечего.

– Я не хочу, чтобы ты приходил, – говорит она следом.

– Я больше не приду.

– И я не хочу, чтобы ты больше следил за мной. Соседи…

– Я не буду.

– Мориц.

– Мари.

– Наши дороги разошлись…

– Я не хочу этого слышать.

Я говорю, а сам не верю в это, и понимаю, что говорю это только для того, чтобы ответить на ее слова, но хочу хоть как-то оттянуть неизбежный момент, за которым больше ничего нет.

– И что, теперь ты просто возьмешь и начнешь новую жизнь? – спрашиваю я, сидя на краю дивана.

– Для того, чтобы начать новую жизнь, мне бы разобраться со старой.

– То есть просто возьмешь и отпустишь меня?

– Ты же сам решаешь… Ох, Мориц! Это не моя вина, что твоя жизнь так сложилась.

– То есть просто отпустишь?

Сижу в коридоре прихожки. Несколько пар идиотских кожаных туфель аккуратно сложены у коврика – так мило и трогательно, до рыдательных спазмов в горле. Мари ходит из комнаты в комнату с целой кипой белья, не обращает на меня внимания. Ни черта не видно, на часах что-то близкое к пяти. Тянусь включить свет – в доме таки появился мужик, который наконец починил выключатель, о чем ей говорили множество раз, что ей и нужно было изначально, а не вот это вот все. Она утверждала обратное… Черт! И ведь разбились в итоге! И тут я понимаю, насколько же я лишний во всем этом мирке. Об этом говорят аккуратно подутюженные воротнички и рукава синих рубашек на верхней полке, рамки с фотографиями на комоде, кактусы на подоконниках, дети в окнах – все в боли, все кончено: и с миром все кончено, и со мной все кончено, и до меня наконец доходит, что я больше не приду сюда, и не потому, что у меня нет на это права, но потому что я больше не хочу – меня выжали моим беспорядком в голове. Мари же утверждает, что я выжал себя сам. Но что с того? Что с того, если я знаю, что Мари пускала бы меня в себя каждый раз, как я приходил бы к ней (до поры до времени), несмотря на все ее протесты-возражения, что говорили б об обратном, и она встречала бы меня вот этим взглядом «ну-почему-все-ты-никак-не-успокоишься»? Но довольно, Мари – я таки успокоился.

В попытках попрощаться, но так, чтобы не выпросить у Мари надежду, я запинаюсь и несу какую-то околесицу в духе:

– Мари, я знаю, что все это было неправильно.

Но дверь уже открыта – зияет своей пропастью-дорогой на лестничную площадку… И я не хочу. Боже! Как же я не хочу! Перед глазами пелена, за которой я почти не могу разглядеть Мари, но я говорю, и продолжаю говорить ей все безумные вещи, лишь бы все не заканчивалось.

– Мари, просто выслушай меня…

– Мориц…

– Просто дай мне связать хоть два чертовых слова, прошу! Дай мне высказаться! Выслушай меня!

Я говорю, я не знаю, что и сказать, перед глазами только двери, безбожные двери, за которыми ничего нет.

– Мориц, пожалуйста, уходи, – говорит она, держит меня за плечо, – скоро он вернется. Я не знаю, что скажу ему, если он увидит тебя. Мориц!

– Мари, просто дай мне сказать два слова, – уже ревом из глотки, – два слова, Мари!.. Два слова!

И все в неразборчивых потоках мыслей, чувств, моих нежеланий, которые, я хотел, чтобы однажды стали и ее нежеланиями. Я не знаю, что ей сказать – ее плечи на вершине, в поднебесье, и я точно выпрашиваю их милости.

– Я не хочу уходить. Ради всего, я не хочу уходить! Дай мне остаться, Мари! Я не хочу уходить!

Всё образы. И на все нет времени – в ее глазах я пустослов, и все, что я могу для нее сделать, это уйти. Она ничего не говорит – только страдальчески смотрит, выпроваживает взглядом меня из квартиры. В подъезде шумят соседи, возвращаются с работы в пьяном танце предвоскресных дней. Ко мне таки приходит понимание, что пора, что никогда я уже не вернусь сюда, что мне уже не очиститься. Те же соседи провожают меня с самыми чистыми в лице человеконенавистническими взглядами – мне остается только кланяться им напоследок. Я знаю, что от меня разит дерьмом. Судорожные плечи низвергаются в выси.

– Какого черта ты к ней полез, идиот? – уже сидя в машине, вещает Михей, когда я ему рассказываю все, что я видел. – Ей не нужны твои пустые слова, схемы, какие-то химерические идеи. Ей как обычной женщине нужны семья, муж, забота и тепло, а не твои разговоры о Бюро, бюрократические игры фамилий и всей той чепухи, которой ты кормишь меня последние месяцы. Оставь это своим салонным дружкам и не делай бабе мозги!

– Но послушай…

– Дай договорить, Портной! Ей нужно так мало, но ты и этого не смог ей дать. А теперь удивляешься, что ее влажный мирок заполняет какой-то Кот, хотя по твоим же словам он в тысячи раз хуже тебя, и не обладает теми достоинствами, что есть у тебя! Конечно, ты ведь царь горы! Как такого, как ты, она могла отпустить?! Ведь тебе не нужно быть мужиком, ты интересный и так! Что, неправда?! А?! Что, неправду говорю?!

– Ох, Михей, кончай вещать и поехали уже. Где здесь ближайший пивбар?

Он смотрит на меня так же, как смотрела на меня Мари часами раньше – все те же воспаленные глаза из-под козырька черной классической кепки – затем заводит мотор, и вот мы уже движемся дальше.

– Но как мне еще увидеть тебя? – с придыханием, через слово… Долгие-долгие паузы на моих губах.

– Как хочешь… – все с той же болью, но это уже обратная сторона сожаления, где начинается безразличие. – Можешь в Бюро, я все еще там работаю.

И все, что она сделает – пожелает мне удачи в бою, лишь бы я не появлялся уже в ее жизни. Больше нечего сказать – я признаю паразитирование на наших мертвых-свежеиспеченных-Бывших отношениях. Двери закрываются.

Я снаружи.

– Кто там? – грубой россыпью по ушам надрывным голосом.

Тетка? Брат? И снова мимо. Я в беспорядке мечусь по всему городу от квартиры к квартире, осознаю всю тщетность попыток достучаться до НЕБЕС. Тщетно. Я вижу неблагодарные лики, что попадались в пустом поле моей жизни. Кто-то пихает меня в трамвае, не извиняется, смотрит на меня удрученно, с опаской, и идет дальше… За стеклом одна за другой сменяются самобытные трамвайные остановки Потешной. Остановка за остановкой – я закрываю каждой остановке глаза. Впереди мелькает Стращенная. Скоро в обратный путь. И все же… не для меня. Для меня все кончено.

Что же до остального мира – мир сошел с ума. В город вернулся Томас, вслед за ним приехала Эль, затем и сам город захлебнулся в собственной желчи и ненависти, когда уже все стало неважно.