Садгора

Посидели хорошо, все были как свои. На первой офицерской попойке во главе сидел майор Трюкин. Феликс сидел рядом с Константином и пил своё любимое шампанское. Лейтенанты всё в шутку спрашивали Феликса, будет ли он прокалывать себе ухо под музейную гусарскую серьгу. Трюкин для поддержки разговора рекомендовал посмотреть «Гусарскую балладу», очень ему этот фильм нравился, особенно девушка в форме гусара. Проигнорировал мероприятие только Родион, который опасался, что ставшие равными с ним курсанты-лейтенанты могут подшофе всё ему припомнить. Весело обсуждая дезертира компания пришла к выводу, что если кто и мог стащить серьгу и спрятать её так, чтобы в казарме не нашли, то это был сам старший сержант замкомвзвода Родион, только у него была отдельная комнатка. Иногда алкоголь улучшает память и добавляет смелости в поисках справедливости, хотя это медициной и не доказано.

Сидя в отдельном комфортном кресле у иллюминатора лейтенант через очки всматривался в пробегающие внизу картинки незнакомой ему местности и щурился то ли от солнца, то ли от удовольствия. Малооблачный горизонт в круглом окне объединял в одну радостную картину синее небо и золотые поля пшеницы. В нагрудном кармане рубашки у самого сердца лежало предписание: приказом таким-то назначить его помощником военного коменданта гарнизона Садгоры. Текст на официальном бланке с гербовой печатью был написан каллиграфическим почерком младшего сержанта Константина – курсового писаря и по совместительству его командира отделения. Их кровати в опостылевшей казарме разделяла, а на самом деле объединяла одна на двоих тумбочка. Лейтенант Костя, родом из Полесья, в морском чёрном мундире убыл служить в ставшие родными для Феликса Хибины, а лейтенант Феликс в зелёной форме – в Карпаты. Всё смешалось, но в пока ещё единой, большущей стране, еле вместившейся между Кёнигсбергом и Сахалином, каждому нашлось своё место.

Феликс улыбнулся, вспомнив о случае, определившем его судьбу. Когда из различных структур представители, которых называли «покупатели», стали на последнем году обучения в училище проводить пятиминутные интимные беседы с выпускниками, его почему-то мучали дольше других. Феликс тет-а-тет доложил кадровику-подполковнику как на духу: офицером ещё в школе решил стать потому, что есть пример отца, кроме того, если бы призвали солдатом, то жаль было бы впустую терять два года. Учился всегда хорошо, но брал скорее не талантом, а усердием. Люблю историю, театр, спорт – нет. Серьгу гусара-ахтырца из музея не брал. Кто взял – не знаю. Русский по национальности, но важно ведь не какая у тебя группа крови на рукаве, а служишь ли ты под колоколами или под колокольчиками. Как это объяснить? Примерно так: чувствую себя римлянином – гражданином Рима, а не итальянцем из пиццерии. Был как-то в Карпатах, очень понравились знаете ли чебуреки с местным пивом, хотелось бы повторить, да и страну посмотреть не мешало бы. Подполковник-кадровик разделял такие же вкусовые предпочтения и посчитал непосредственность наглеца за удачную шутку комсомольца, записав пожелания в свой блокнот. Феликс обратил внимание на то, что на обложке блокнота была изображена зебра. Вроде серьёзный человек, а какая-то зебра на блокноте, в котором решается его судьба. Полосы белые, полосы чёрные. Была ещё одна причина – сердечная, но о ней Феликс умолчал до времени. Про деда Ивана, получившего ранение в этих местах, не говорил, так как отец его – прадед Павел был как раз тут репрессирован, и неизвестно как к этому факту отнёсся бы «покупатель». Курсанты в связи со столь долгой беседой кадровика с Феликсом занервничали и заревновали, особенно старший сержант Родион, который был родом из Карпат.

Но если с кадровой службой шутки ещё прокатывали и воспринимались, то военная контрразведка шутить не любила. Использованный ею в училище в качестве сексота старший сержант Родион был отправлен служить командиром взвода на Байконур. Замкомвзвода сделал свой выбор и жаловаться ему было некуда, о чём он дал соответствующую подписку четыре года тому назад. Ему в качестве материального вознаграждения родиной был положен двойной оклад за службу на секретном объекте, а в качестве моральной компенсации Феликсом были переданы в безвозмездное и бессрочное пользование подошедшие ему по размеру Феликсовы офицерские хромовые парадные сапоги. Они ему нужнее в степи-то.

Салон самолёта был полон, но никто из пассажиров не привлекал внимания лейтенанта. Ему виделись картины становления, когда он с соблюдением субординации, но с достоинством представляется старшим офицерам, а те принимают его сначала за своего, а затем и за равного. Когда сможет показать и доказать им, что он не зря постигал уставные истины, нёс внутреннюю и караульную службы, ходил строем, чистил плац от снега, что он умеет обращаться с секретными документами, рисовать на картах синим и красным карандашами, снимать и надевать противогаз, писать и отдавать приказы, брать и нести ответственность, знает, что делать, если вдруг будет ядерный взрыв. Когда вечером после службы можно так, по-свойски, предложить отцам-командирам выпить чего-нибудь. Да, конечно, шампанского, ну или «Советского игристого», что мы, товарищи офицеры, – не гусары, что ли. Пиво и водку не предлагать.

При взлёте и посадке заложило уши, как тогда, в детстве. Как-то раз у дошкольника Феликса от чрезмерной чистки ушей образовалась так называемая серная пробка, от которой он временно оглох. Слышно было как через вату. В гарнизоне Хибин медсанчасть была одна на взрослых и их детей. Маленький Феликс сидел в стоматологическом кресле (а других и не было) и с ужасом слушал, как в соседнем кабинете молодому матросу, щеголявшему в мороз в бескозырке на затылке, теперь лечили гайморит путем прокола шприцем в носу. Тому было очень больно, потом он стих. В кабинет вошёл дядя в белом халате: «Ну-тес, что у нас? Ага, по латыни это называется керумен, будем лечить вашего мальчика!» Мама держала сына за руки, а военный врач дядя Николай, не слушая его протесты, просто взял и без боли вынул эти пробки, и слух его с тех пор стал, как у собаки. Вот если бы так ещё можно было зрение поправить в одно касание.

Подлетали. Лайнер «зашёл на коробочку», дал крен и из-под крыла левому ряду сидений предстал город во всей своей красе. Это было что-то: Садгора через разбросанные тут и там облака сияла куполами православных храмов и соборов, шпилями католических церквей, костёлов и базилик. По холмам, на которых уютно разместился город, от площадей и парков разбегались в разные стороны улицы. В глазах рябило от сказочного, какого-то даже пряничного или открыточного вида, и Феликсу показалось, что ему привиделся Город-Сад, град мечты. Он сравнил увиденное с военным городком из нескольких хрущёвок, затерявшихся между северных сопок, поросших карликовыми берёзами, в котором прошли его детство и юность… Да, какое там, по сравнению, никакого сравнения и быть не могло!

Посадке всегда радуешься больше, чем взлёту. Двигатели набрали другие обороты и самолёт задрожал. Так всегда дрожит настоящий артист перед выходом на сцену, который волнуется, хотя выступает уже не первый год. Волнение лётчика через штурвал передалось на фюзеляж, крылья, но улеглось, когда шасси коснулись полосы. В салоне послышались заслуженные аплодисменты. Браво, маэстро-пилот театра «Аэрофлот», но на бис делать это не просим. Тем более, что мысли Феликса давно уже были не в небе, а на представшей райской земле. Лайнер немного пробежал и остановился возле здания аэровокзала. Надев и по линии носа выверенным жестом поправив фуражку, взяв в руки чемодан и галантно пропустив пассажиров (тут он сквозь очки заметил, что в салоне всё-таки летело несколько молодых дам, а одна была даже очень ничего), офицер лёгкой походкой сошёл с борта. Его прибытия ожидал водитель-солдат, прикомандированный к комендатуре. «Вас ждёт комендант», – доложил рядовой, представился Василием и протянул руку за чемоданом. Феликс назвал себя, забыв про отчество, и сам понёс чемодан к машине. Водитель недоуменно посмотрел на офицера, но лейтенанту было не до этих формальностей. «Потом, – думал он, – всё потом».

Зелёный армейский уазик, обшитый изнутри тканью серых солдатских шинелей, уверенно двинулся из аэропорта к центру города, где размещалась комендатура. Василий, оказавшийся ровесником помощника коменданта (по-честному сказать он был даже на пару лет старше), по-русски, но с каким-то произношением, как у Феликсовых родственников со Ставрополья, мягким – согласных и неторопливым – гласных, кратко отвечал на вопросы лейтенанта, которому предстал скупой словесный портрет начальника: строг, но справедлив, полковник. «Молодец, не болтлив», – подумал про рядового вчера родившийся лейтенант, а самого так и подмывало на разговор, день то был нерабочий – суббота.

Знакомство с шефом.

Суббота для большинства людей – день либо выходной, как при пятидневке, либо сокращённый – это если в неделе целых шесть рабочих дней. Но эти нюансы сегодня не привлекали внимания коменданта Садгоры. Полковник МихалЮрич пятидесяти лет, седой, подтянутый, в отлично сидящем на нём мундире, оставив дома молодую жену, ждал в кабинете свежеиспечённого лейтенанта, за которым послал своего водителя. Вакантную должность его помощника не мог занять кто угодно. Комендант не хотел, чтобы получилось, как в прошлый раз, когда кандидатуру его старшего помощника с ним не согласовали, а прислали какого-то гуся из Гусь-Хрустального, где делают фужеры, рюмки и бокалы, по которым старпом оказался специалистом большим, чем по Уставу гарнизонной и караульной служб. «Покупатель» подполковник-кадровик раньше служил под его началом в Туркестане и из уважения к бывшему шефу проинформировал его о претенденте. Полковник кандидатуру рассмотрел, и Феликс чем-то ему подошёл. У них обоих мамы были школьные учителя. А то, что курсант не рассказал кадровику об артиллеристе деде Иване, получившем ранение в Карпатах, и о репрессированном прадеде Павле, это уже никого теперь не интересовало, хотя и стало известно советский военной контрразведке и соответственно коменданту.

Прадед Павел в войну, которую потом победители назовут Гражданской, хотя по способам убийства живых людей войны не бывают военными и цивильными, хлебопашествовал где-то между Карпатами и Воронежем. Земля была жирная, но работать на ней надо было не покладая рук и ему и старшим детям, в семье их было семеро, Ваня – младшенький. Много ртов – много закромов, но собранного едва хватало для себя, если что и продавали на ярмарках, то так, чтобы жене купить платок, себе – сапоги, детишкам – по прянику. Пил по праздникам, молился и снова грешил. К лошади и корове относился как к кормильцам, тут русские с индусами расходятся. Но не обошла смута и его хутор, зачастили по очереди вояки всех цветов и оттенков радуги: белые, красные, зелёные. Все были охотники до чужого хлеба. Говорили красиво, а поступали как уроды, грабили крестьянина люто. В последний раз, когда уже и отдавать было нечего, потому как осталось только на посев, пришли во главе с матросом в чёрном и за закопанный в сарае мешок объявили его врагом их матросского народа и отправили с семьёй в Читу. Дед Павел там уже не пил и не грешил, а только молился о том, чтобы не дознались про захороненного им в восемнадцатом году в огороде гусара в коричневом то ли сукна, то ли от запёкшейся крови мундире, который раненым приполз, но не выдюжил и помер. Стал временный постой гусара вечным ему погостом. Не услышали молитву небеса из-за плохой погоды, но прочуяло про то всепогодное Чека и оставило оно только смутную память о Павле, Ваню сделало сиротой, стал детский дом его новым приютом. Спасибо, что не дали сгинуть фамилии. Таким образом царь хлебных полей Павел родил Ивана, царь поля брани Иван родил Александра, царь взлётного поля Александр родил цесаревича Феликса, больше похожего на голубя со шпорами, чем на цесарку. В общем, такая царская родословная у лейтенанта. Денщик, подай коня и саблю гусару!

Комендатура располагалась в одном здании со штабом дивизии, но имела отдельный выход на улицу. Небольшой, но уютный дворик с металлической скамейкой у входа, над которым рос виноград, заплетая своими ветвями ближайшее окно. У скамьи – чёрная чугунная мусорница с каким-то орнаментом, предназначенным, видимо, для любования. Побелённые бордюрный камень и колесо от грузового автомобиля, использовавшееся в качестве самодельной клумбы для цветов, завершали эту нехитрую композицию. Забрав с собой диплом и предписание, оставив в уазике чемодан и очки, а фуражку водрузив на голову, молодой офицер бодрым шагом проследовал внутрь здания мимо этой не сразу увиденной и оценённой им красоты.

Конечно, внешнее великолепие было исключительно плодами трудов полковника, а в Туркестане он даже умудрился создать бассейн с золотыми рыбками, за которыми следила секретарша, ставшая впоследствии его женой. Без должного присмотра бассейн захирел сразу после его убытия в Садгору. Комендант был коммунист и молодец, поэтому, где бы он не обосновывался, на свой вкус обустраивал и окоп, и быт. Ему нравилось, когда вокруг него всё расположено соответственно складу его души, когда ночные тапочки и подчинённые всегда под рукой.

«Разрешите доложить! Лейтенант такой-то прибыл для прохождения службы!», – Феликс отрапортовал, как учили. Полковник, сидя за двухтумбовым столом с зелёным сукном, изучающе молча смотрел некоторое время на стоящего лейтенанта в шитых погонах и модной фуражке, затем предложил присесть за приставной стол. На суконной поверхности громоздился чёрный телефон военной связи с жёлтыми клавишами для включения разных линий соединений и круглым диском набора цифр, стояли лампа с абажуром из зелёного стекла, а также печатная машинка «Mersedes», помнившая ещё пальцы австро-венгров или поляков-литовцев, на которой сохранилась клавиша с буквой «i». Комендант, надев на нос очки в позолоченной оправе, внимательно изучал диплом и выписку с оценками, пока Феликс от нетерпения ёрзал на стуле, а муха пыталась найти возможность пробить оконное стекло и вырваться на улицу. «На вещевое и финансовое довольствие, а также на комсомольский учёт станете в штабе. Питаться будете в столовой военторга. Водитель отвезёт Вас в офицерское общежитие. Жить будете в отдельной комнате. На службу в 8 часов в понедельник», – комендант был предельно лаконичен. Первое знакомство состоялось. «Василий прав: полковник строг, но справедлив», – подумал новоявленный помощник коменданта, а вслух, желая разрядить казённую обстановку разговора, пошутил, что, мол, ещё суббота, а он уже, дескать, на службе – смотрите какой герой.

МихалЮрич являлся выпускником старой школы командиров и не был расположен к веселью ни в рабочий, ни в выходной день. Юмор не был его сильной чертой, анекдотов без предупреждения и в неизвестном исполнении он не любил, с подчинёнными и малознакомыми людьми вместе не смеялся и не ходил в баню. Шутка лейтенанта повисла в воздухе, в котором было слышно лишь жужжание пролетевшей мухи, отчаявшейся выбраться через окно и направляющейся в сторону двери. Напольные часы, тикавшие в углу кабинета, пробили три раза. «Ваш самолёт прилетел после обеда, поэтому сегодняшнее прибытие на службу не к 8 часам может быть расценено как дезертирство, – тихо сказал, как отрезал, полковник. – Имеются ли какие-либо ещё вопросы?» Феликс смекнул, что для первого раза информации достаточно, поэтому, спросив разрешения выйти, покинул кабинет командира и решил осмотреться, пока Василий сначала отвезёт коменданта домой.

Полковник ехал молча, по привычке держась за ручку над верхней частью двери. Василий знал, что надо молчать и не отвлекал его от мыслей. «Правильно ли он сделал, что остановил свой выбор на этом лейтенанте или надо было взять другого, а может другой был бы ещё хуже, а может и этот будет неплох? Какая-то тёмная история с этим пропавшим из музея экспонатом. Тень подозрения осталась, хотя и доказательств нет. И зачем ему эта серьга, он же не этот… не может быть. Доперестройкивались! Да уж, сейчас пошли такие лейтенанты, что только шутки шутить умеют, да безобразия совершать, а как всерьёз за службу взяться – тут у них слабина. Не то, что раньше, когда он – молодой артиллерист прибыл командовать в дивизион, он тут же показал себя перед солдатами отцом-командиром, жил с ними в казарме, вставал раньше всех, проверял ночью бдение дневальных, заправку кроватей и линию отбитого на одеяле кантика, наличие подматрасников и прикроватных ковриков. Нет теперь таких лейтенантов, обмельчал командный состав».

Ехать было всего минуты две-три, поэтому столько же времени ушло на эти мысли. Уазик остановился у четырёхэтажного дома столетней постройки, где на первом этаже окнами на главную улицу, которая так и называлась Головна, была квартира коменданта. «Васыль, разом с хлопцами наведите порядок в кабинете товарища лейтенанта!» – полковник обратился к своему водителю, который местным военкоматом был призван в солдаты из соседнего села и уже как два года возил шефа. «Так там порядок, товарищу полковнык», – как всегда попытался отнекиваться солдат, хотя знал, что это не так. Комендант молча осуждающе посмотрел на водителя и хлопнул дверцей машины, за ней – дверью подъезда. Васыль, проводив глазами спину командира, вздохнул свободнее, снял с головы пилотку и газанул. Теперь в машине – он главный!

Лейтенант за это время прошёлся по комендатуре. Глядя на знакомые ему ещё с училища развешанные по стенам плакаты с текстом воинской присяги на фоне красного флага, «Приказ командира – закон для солдата!», «Болтун – находка для шпиона!», «Будь бдителен!», «Не балуй!» и с нарисованными зелёными человечками, занимающимися строевой подготовкой, Феликс ощутил себя неотъемлемой частью единого механизма империи, подобной Древнему Риму. В форпосте империи на Карпатских горах пахло ваксой для чистки сапог. Стены коридора и комнат были покрашены, но не так, как это было в училище. Там красили по горизонтали: снизу метра полтора синяя или зелёная краска, сверху – побелка. А здесь на каждом проёме местными мастерами на стенах были выведены разноцветные панели от пола до потолка, по краям какие-то завитушки, похожие на листья и лозу винограда. «Ага, и здесь не обошлось без вкусовых предпочтений коменданта, да он – эстет!», – подумал Феликс, выходя к уазику, что сигналил на улице, готовый везти его в общагу.

Келья в улье.

«Общага лучше, чем казарма, надо как-то обустраиваться», – беззаботно думал по дороге Феликс, лёгкий на подъём. Привыкший обходиться малым (одна казарменная тумбочка на двоих не позволяла её заполнить только по своему желанию), он вёз в уазике свой чемодан, в который заботливые руки мамы успели положить то, что должно было на самом деле пригодиться сыну на первое время. Там же лежали уложенные им самим вторая пара форменных брюк, несколько военных рубашек на замену и… пожалуй, всё. Тяжестей он не любил, поэтому остальное при необходимости думал прикупить на месте. Тем более, что первую офицерскую зарплату ему выдали ещё в училище и всё, что от неё осталось после лейтенантской попойки, грело карман.

Офицерское холостяцкое общежитие размещалось на территории пехотной части, расквартированной рядом со старинным кладбищем, находившимся через улицу с названием Русская, хотя на табличках было написано Руська. «Может Муська или Куська? – пошутил лейтенант. – Почему просто нельзя написать правильно, по-русски?» Васыль, ничего на это не ответив, донёс чемодан от уазика до общежития и, спросив разрешения, убыл восвояси. Видавшая виды дежурная в холле буднично встретила лейтенанта, оглядев его с головы до пят. Сколько таких офицеров прибывало на постой за всю её бытность? Вопрос на первый взгляд риторический на самом деле был арифметическим. Всё было учтено в толстом журнале, исписанном женскими почерками, который годами хранил в себе данные о жильцах этой военной трёхэтажки.

Кастелянша подтвердила, что, как и говорил полковник, помощнику коменданта выделена отдельная комната, и вручила ему ключ с биркой «46». Феликс начал входить во вкус офицерской жизни. Пройдя на второй этаж по несколько потёртым ковровым дорожкам, что устилали холл и узкие коридоры, он остановился перед дверью номер 46, за которой оказался ещё один коридорчик. Из него можно было попасть в душ и санузел, предназначавшиеся для двух комнат. За дверью одной из них с литерой «Б» орали музыка и компания мужских голосов. Один из них громче всех настаивал на своём первоочередном праве на что-то по причине проживания в этой комнате уже более десяти лет.

«Так себе достижение», – подумал карьерист-лейтенант, по-иному представлявший свою судьбу на ближайшее десятилетие. На выданном ему заветном ключе значилась литера «А», такая же была на двери комнаты, за которой было тихо. Стараясь преждевременно не привлечь внимание шумных соседей Феликс прошёл к себе. Размер выделенного ему помещения наложил отпечаток на всё его последующее представление о приватном, т.е. индивидуальном жилье. Два на три. Да, именно шесть квадратных метров и ни одним квадратным сантиметром больше.

Но! Это было его первое, так сказать, частное, а не общественное жильё. Тот, кто четыре долгих года не жил в проходе казармы на казённой панцирной кровати с табуретом и не делил на двоих (пусть даже с товарищем) тумбочку, являвшуюся единственным предметом мебели, заменявшим собой шкаф, стол и другое, что ещё там придумали эти гражданские, тот не поймёт того, что почувствовал Феликс. На шести метрах кельи уютно разместились кровать, шкаф с антресолями, письменный стол с одной тумбой и мягкий стул с резной спинкой. Второй стул был не положен, да он и не поместился бы. Но это был свой, личный и ничей другой стул! Лейтенант сел на него, ощутив пятой точкой мягкое право своей собственности, и опёрся на спинку. Это вам не жёсткий курсантский табурет, офицеру положен стул.

За стеной продолжал надрываться магнитофон и звучал голос Юрия Антонова: «Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой не та-а-а. Но всё хорошее не забывается. А всё хорошее и е-е-есть мечта!» На окнах висели симпатичные домашние занавески, за окном теплился август, вокруг были Карпаты с их чебуреками и пивом, на полу стоял чемодан, на стуле сидел лейтенант. Ощущение дома, как раньше в Хибинах, накрыло его с головы до пят, и он, спохватившись, поспешил разуться и, оставив туфли «Цебо» у входной двери, переобулся в тапочки, заботливо положенные мамой. Чемодану нашлось место на антресоли, остальное разместилось на полках и вешалках показавшегося безразмерным двустворчатого шкафа. Ну, зачем делают такие большие шкафы, что в них хранить? Чемодан разобран, а ещё столько места осталось. Шахматы стали украшением письменного одно-тумбового стола, на его же крышку легла не корона, а фуражка с высокой тульей и золотым шнуром-филиграном.

Комната «А», видимо, давно ждала своего хозяина, потому что соседи, привыкшие к тому, что она не издаёт ни звука, в своём музыкальном грохоте учуяли, что комнатушка подала какие-то признаки жизни. Феликс, хозяйничая с чемоданом и нехитрой утварью, привлёк их внимание, поэтому в дверь незамедлительно постучали. Пришлось открыть, в проём пахнуло перегаром и табаком. «Лейтенант, привет! Ты – кто, откуда, как звать?», – на пороге в майке и семейных трусах, с сигаретой в зубах босиком стоял владелец того самого громкого голоса из литеры «Б». Познакомились. Оказалось, что Игорь – так звали старшего лейтенанта, именно сегодня отмечает десятилетие своего пребывания и в части, и в общаге.

Отказаться от приглашения зайти было невозможно, да и не нужно, потому как с кем ещё тебе общаться, если ты офицер? Старлей Игорь шумно представил Феликса двум своим интернациональным товарищам, хромовые сапоги которых стояли в этой же комнате, наполняя её военным духом. Обошлись без званий, должностей никто не спрашивал. Грузин Вахтанг, родом из горного Гардабани, великан, красавец-усач радушно заключил в свои объятия Феликса, как своего давнишнего знакомого, и приподнял его над полом. Начинающиеся залысины делали его немного старше своих лет, а через расстёгнутый ворот рубашки вылезали уже седые кучерявые волосы, растущие на груди и плавно переходящие через щетину шеи на бритые полные скулы. «Вай-вай-вай, какой ты маленький, как мой младший брат! Даже немножко похож на него. Гляди, Игорь! У него волосы чёрные, кучерявые. Ты не грузин? Нет? А кто? Русский? Да ладно! – Вахтанг весело рассмеялся. – Давайте же поднимем наши бокалы за вновь прибывшего в наши ряды молодого офицера, пожелаем ему удачной карьеры, больших звёзд на погонах, чтобы девушки как можно чаще рвали свои колготки об эти звёзды!» От этих слов Вахтанга хозяин третьей пары хромовых сапог, тщедушный и экономный казах Бахыт, на котором майка болталась как на вешалке, зажмурил свои и так неширокие глаза и закачал головой, поросшей стоящими вертикально, как у ёжика волосами, вправо-влево, цокая языком к нёбу: «Ц, ц, ц. Зачем рвать колготки? Колготки такие дорогие. У нас в Кокчетаве их только у перекупщиков купить можно. Давайте лучше выпьем за то, чтобы нам всегда хватало здоровья на красивых девушек!»