Неписанный закон

Вдруг публика неожиданно заволновалась, началась давка. Сзади на толпу немилосердно напирал, прокладывая себе дорогу к витрине, высокий человек в синем мундире, а за ним вслед шел худощавый, нервный управляющий.

– Вот они стоят, рядом с корзинами.

Карл медленно повернул голову и в ту же минуту чья-то тяжелая, костлявая рука схватила его за воротник пальто и больно придавила ему шею возле самого уха.

– Забирайте ваши корзины, – сказал полисмен, силою пригибая старика к тротуару. – Живее поворачивайтесь, слышите, что я вам говорю.

Карл обезумел от страха. У него закружилась голова и потемнело в глазах. Он долго шарил по тротуару, отыскивая ручки своих корзин и, наконец нащупал их. Он оглянулся вокруг диким, растерянным взглядом и увидел целое море удивленных, испуганных лиц, с любопытством смотревших на него. Неожиданное появление полисмена и его грубое обращение с отцом поразили Теклу. Она впилась глазами в полисмена и, как вкопанная, простояла на месте несколько минут, затем быстро сняла перчатки и со сжатыми кулаками набросилась на охранителя порядка. Текла горько плакала, ободряла отца и так и сыпала нелестными эпитетами по адресу полисмена, нанося ему по лицу удар за ударом.

Она там стремительно налетала на колосса в синем мундире, что тот даже пошатнулся и чуть было не свалился в снег. Управляющий кинулся ему на помощь и с трудом оттащил в сторону обезумевшую девушку, наградившую его за непрошенное вмешательство увесистым ударом в переносицу. Публика волновалась; некоторые спешили поскорее уйти от этой безобразной сцены, другие, напротив, энергично проталкивались вперед. Толпа все увеличивалась, со всех сторон сыпались вопросы, слышался смех и остроты по адресу полисмена и управляющего. Полисмен бросился к Текле и потащил за собою Карла. Он схватил Теклу за кисть и изо всех сил принялся крутит ей руку. Боль была невыносима и через несколько минут девушка упала на колени перед своим мучителем.

– Я вас обоих отколочу, если ты только посмеешь еще драться, ведьма этакая.

– Не трон его, Текла, – дрожа от страха умолял ее Карл. – Он прибьет тебя. Все уладится, пойдем по-хорошему. Ах, Боже мой, Текла, оставь его в покое.

– Забирайте же ваши корзины, – закричал полисмен, подталкивая к ним Теклу. Голос отца несколько успокоил Теклу, она послушалась грозного окрика полисмена, покорно нагнулась и подняла свою ношу. Она продолжала плакать и жалобно причитать, проклинала полисмена и жадную до скандалов публику. Толпа отхлынула, полисмен воспользовался удобным моментом и повел своих пленников по образовавшемуся узкому проходу, щедро награждая их тумаками в спину.

Вслед за полисменом шел управляющий. Они свернули на Тринадцатую улицу и вскоре вошли в здание полиции. Полисмен пропихнул Карла и Теклу вперед, к длинному, высокому столу, за которым сидел сержант. Это был человек лет сорока, небольшого роста и очень полный. Его круглая голова, с коротко подстриженными волосами покоилась на короткой, бычачьей шее. Густые, черные усы полузакрывали чувственный рот. Нос был маленький, острый. Мутные, карие глаза смотрели враждебно и подозрительно. Он не умел улыбаться, а только презрительно гримасничал. Быстрым взглядом окинул он вновь прибывших, машинально взял в руку перо и обмакнул в громадную чернильницу.

– Я арестовал его на улице. Вот этот господин, – полисмэн указал рукой на управляющего, – обвиняет его в сбыте фальшивого кредитного билета. Девушка была со стариком.

Сержант в упор посмотрел на Карла и сурово спросил:

– Как вас зовут?

– Отвечайте, – сказал полисмен, – скажите, как вас зовут.

– Карл Фишер.

– Где вы живете?

Карл чувствовал себя очень нехорошо, мысли его путались. Он с трудом улавливал вопросы сержанта. Полисмен сильно встряхнул его за плечо и повторил вопрос.

– Вас спрашивают, где вы живете?

– В Вашингтон сквере.

– На какой улице, какой номер вашего дома?

Карл медленно провел рукою по лбу, видимо стараясь что-то вспомнить. Текла ответила за него.

– Чем занимаетесь?

– Отвечайте же, – сказал полисмен, – чем вы занимаетесь?

– Он был прежде гравером, – с трудом выговаривала Текла, дрожащим от гнева и обиды голосом. – Не смейте его так пихать! Что вам от него надо?

– Вы бывший гравер? – спросил сержант Карла, устремив на него пристальный взгляд.

– Да.

– Вы не занимаетесь теперь этим делом? Давно бросили?

– Лет пят, шест тому назад.

– А что же вы делали все эти годы?

– Я делал деньги.

– Будьте осторожнее в ваших словах, – резко оборвал его сержант. Вы сами себе выдаете.

Он заполнил лист, спросил у управляющего его имя, где он служит, какое место занимает. Затем он взял поддельный кредитный билет и вложил его в конверт. Карла обыскали, отобрали все имевшиеся при нем деньги, нож и тут же завернули все в пакет и приложили к нему печать.

– Отведите его в камеру, – сказал сержант, раскачиваясь на стуле и протягивая руку к лежавшей на столе вечерней газете. – Девушку освободите, отпустите домой. К ней не предъявлено никакого обвинения.

Полисмен толкнул Карла по направлению к двери, в глубине комнаты.

– Куда вы его ведете? – спросила Текла. – Папа, папочка! Отдайте мне его!

Она побежала за отцом, но раздался строгий окрик полисмена и тотчас же другой великан-полисмен преградил ей дорогу. Он схватил девушку за голову и круто повернул ее назад.

– Ну, это дудки, – сказал он дерзко, но не без добродушие в голосе. – Лучше уходите отсюда по хорошему. Ступайте-ка себе домой.

Но она не хотела уходить, она хотела увидеть, куда уведут её отца. Тогда полисмен вышел из себя, схватил Теклу за плечо и вытолкнул ее на улицу.

– Ступайте домой или вас отправят к Джерри, – предупредил он ее.

– Что вы сделаете с моим отцом?

– Запрем его в камеру. Вы его больше не увидите и вам нечего здесь оставаться. Ступайте домой. Ступайте же.

Он спустился со ступенек и направился к ней. Текла поспешно отошла от него на несколько шагов. Прошло несколько часов, а Текла все еще стояла на углу, с тревогою устремив взор на мрачное серое здание полиции. Наступила ночь и она, рыдая, пошла домой.

Карла вытолкнули через дверь на маленький, вымощенный дворик, окруженный с четырех сторон целым рядом каменных камер, с обитыми железом дверьми.

Камеры первого этажа предназначались для женщин. Карл по ступенькам спустился вслед за полисменом в подвальное помещение. Полисмен грубо втолкнул его в узенькую камеру и тотчас же запер за ним дверь на замок. Затем полисмен отправился делать обход своего участка. Не успел он удалиться, как из соседней камеры послышался грубый голос:

– Эй, кого там привели?

Карл ничего не ответил. Он опустился на деревянную скамейку, стоявшую у стены, закрыл лицо руками и заплакал. Он думал о Катрине, Эмилине, Текле и очень боялся за них.

Наступила ночь. Карл прислонился к стене в уголке камеры, и, скорчившись на скамейке, вскоре заснул, измученный всеми пережитыми за этот день волнениями. Но спал он неспокойно. Он часто просыпался, вскакивал и с недоумением озирался, не понимая, как и зачем он попал в эту камеру. Стоило ему только проснуться и все мысли его сосредоточивались на Катрине и детях, о себе он и не думал. Но усталость брала свое и он снова засыпал. Мирные, тихие сны успокаивали его истерзанную душу и на губах его появлялась улыбка.

Ему снилось, что он и Катрина на родине, в Германии, играют с сестрами и братьями на зеленом лугу, позади отцовского дома. Он видел пухлую, краснощекую Fräulein, которую он так любил и с которой потом повенчался и переселился в Америку. Ему снились счастливые годы усиленной, напряженной работы, когда он понемногу откладывал деньги для своих детей; видел он крошку Теклу, которая, весело смеясь, карабкалась ему на плечи или набивала ему трубку. Но Карл просыпался и все эти светлые картины невозвратимо утраченного прошлого исчезали. Он вспоминал тотчас же об обрушившемся на него несчастии и ему становилось страшно. Сердце тоскливо ныло и сжималось.

Он не понимал, за что его арестовали, в чем он провинился перед тем обществом, которое, ведь не постеснялось обворовать его.

– Смотри, не попадайся, а то тебя упекут в тюрьму на десять лет, – предупреждал его шесть лет тому назад Абе Ларкинс.

На следующий день, в девять часов утра, Карла отвезли в карете в Джефферсон Маркенс Корнс, куда явился и владелец магазина. Карла поместили за решеткой.

После снятия показаний с потерпевшего, клерк пристально посмотрел на Карла и предложил ему внимательно выслушать чтение протокола, объяснив предварительно важное его значение.

Началось чтение. Судья откинулся на спинку кресла, оперся головой на руку и принялся внимательно изучать лицо обвиняемого. Судье было около шестидесяти лет. Он уже много лет занимал место судьи и был очень непопулярен среди нью-йоркских журналистов и адвокатов. Он слыл за человека очень раздражительного, упрямого, высокомерного, взбалмошного и не считавшегося с чужим мнением. Очень тщательно изучал он всегда все поступавшие к нему дела, находил, что все полицейские – воры и бездельники, и постоянно обвинял их в злоупотреблении властью и в вымогательстве денег.

Судья глядел на Карла и по выражению его лица ему вскоре стало ясно, что подсудимый ровно ничего не понимает из того, что так торжественно читает клерк. Невинность подсудимого казалась ему вне всякого сомнения.

– Вот еще одна невинная жертва тупоголовой полиции и человеческой глупости, – подумал судья. – Если бы на Фишере было хорошее платье, если бы по внешнему виду он походил бы на маклера или проповедника, они никогда не тронули бы его, они постарались бы объяснить все простым недоразумением, стали бы доказывать, что кто-нибудь обманул Фишера и подсунул ему фальшивый билет. Но он беден, невежественен и потому они, не задумываясь, хватают его, тащат в тюрьму, бьют и оскорбляют его, до тех пор, пока он не докажет всю лживость взведенного на него обвинения.

Судья задумался. Клерк закончил чтение и в строго юридических выражениях объяснил Карлу, что он имеет право не говорить того, что не соответствует его интересам.

– Вы слышали, в чем вас обвиняют? Что вы имеете сказать? – прибавил клерк.

Карл упорно молчал и растерянно смотрел на клерка.

– Он вас не понимает? – вмешался судья, смотря на Карла, который, услыхав дружеский голос, повернул голову в его сторону. Каждая черта его лица дышала глубокой благодарностью к сострадательному судье.

– Знали-ли вы, когда расплачивались в магазине, что билет сделан от руки? Вы вместо право не ответить мне, если хотите.

– Да, – медленно проговорил Карл с полными слез глазами. – Я сделал билет.

Его тронула доброта судьи. Прежний гнетущий страх исчез, его сменила тихая грусть.

Судья с удивлением взглянул на Карла, бледные щеки которого покрылись румянцем. Он не верил своим ушам и не мог согласовать это признание с тем, что он так ясно читал в добрых, карих глазах Карла.

– Есть у вас в городе знакомые, родственники? – спросил он, помолчав немного.

– У меня есть кузен, Вильям Рётинг.

Судья задумчиво крутил ус, не сводя глаз с Карла. Он был очень взволнован неожиданным признанием Карла, любопытство его было возбуждено. Он жалел, что дело неподсудно ему, что нельзя будет подробно изучить его. – Нельзя сухо и формально отнестись к этому делу, – думал он. – Тут нужно проявить мудрость и понимание человеческой души, а не руководствоваться только известной статьей закона. Только при таком отношении может восторжествовать правда и правосудие. Но что может он сделать? Он совершенно бессилен.

– Я должен передать вас в руки федеративных властей, – сказал он. – Советую вам послать за вашим кузеном и сейчас же пригласить адвоката для ведения дела.

Карла отвезли в главное полицейское управление на Мальберри стрит. Здесь с него сняли фотографию и посадили в одну из подвальных камер.

Карл, помня совет судьи, попросил полисмена, отводившего его в камеру, послать за Вильямом Рётингом. Но на подобные просьбы заключенных, если они бедны и не имеют влиятельных связей, не обращают внимания. Закон требует немедленного исполнения подобных просьб, но полиция ничего не делает бесплатно.

Тщетно ждал Карл в воскресенье появление Рётинга. Ночь он провел без сна, теряясь в догадках, что-то теперь с ним сделают. С нетерпением ожидал он двоюродного брата, надеясь, что тот хоть несколько успокоит его.

В девять часов его вывели из камеры и вместе с четырьмя другими арестантами выстроили в ряд перед сыщиками, которые внимательно осмотрели его и объявили, что не знают его. В это время в комнату вошел шериф, взял Карла и повел в здание почтовой конторы, к заседавшему там комиссару. Здесь снова повторилась вся процедура, проделанная уже раз на суде: Карлу предъявили обвинение в подделке кредитного билета и в попытке сбыт его в магазине, а затем ему опять высокопарным судейским языком пояснили, что он должен говорить осторожно, чтобы не наговорить на себя.

Молча стоял Карль перед комиссаром, вслушиваясь в непонятные для него слова.

– О, да. Я сам сделал деньги, – сказал он машинально, заметив, что комиссар ждет ответа.

Итак, подсудимый сам сознался в совершенном им преступлении, теперь оставалось только приговорит его к принудительным работам и разузнать, нет ли у него сообщников. После допроса Карла отправили в тюрьму на Ладло стрит. Шериф же должен был произвести обыск на квартире Фишера. Рано утром, во вторник, шериф отправился на квартиру старика. Дверь открыла ему Эмелина. Когда он показал ей свой заначек и объявил, что пришел произнести у них обыск, она тотчас же нахмурилась и хотела захлопнут дверь перед самым его носом, но он оттолкнул ее от двери и прошел в комнату, выходившую окнами на улицу.

– Где ваша мать? – спросил он.

– Она больна и лежит в постели.

– Где? Там? – спросил он, подходя к полуоткрытой двери соседней комнаты. Он открыл дверь и вошел к Катрине.

На постели, вся скорчившись, лежала маленькая, худенькая старушка с желтым, сморщенным личиком. Щеки её были мокры от слез, глаза ввалились и распухли. Она с трудом различала предметы.

– Слушайте, – грубо заговорил шериф, – вы обязаны рассказать мне все, что вам известно по этому делу. Ведь я отлично знаю, что вы помогали вашему мужу подделывать кредитные билеты и что у вас здесь целый склад их. Где спрятаны у вас билеты? Отвечайте живее, не то плохо будет.

Услыхав незнакомый голос, старушка вздрогнула, приподнялась, опершись на локоть, и напрягла все свое зрение, чтобы разглядеть шерифа. Губы её сильно дрожали и ей стоило больших усилий пролепетать:

– Где он?

– Он сидит в тюрьме. Признавайтесь во всем, а то и вы туда же попадете.

– Да, да, – простонала она, видимо волнуясь. – Я должна быть с ним.

Она попыталась встать с кровати, но ноги её подкосились и отказались служить ей. Она упала на кровать и заплакала.

Шериф равнодушно отвернулся и вышел из спальни. Эмелины не было видно, она спряталась в чуланчик, за платьями. Теклы не было дома. Она отправилась хлопотать о свидании с отцом, но все её хлопоты были безуспешны.

Шериф приступил к обыску квартиры. В жилых комнатах он ничего не нашел. Оставалось обыскать мастерскую Карла, помещавшуюся в самом конце квартиры. Взломав замок, шериф проник в мастерскую. Все улики были здесь на лицо. Он отвинтил рамку от окна, забрал перья, чернила и несколько бумажек с подозрительными рисунками и сложил все это вместе. На полу, в углу, стоял запертый на замок жестяной ящик. Он моментально сломал замок. В ящике оказалось около 1000 долларов настоящими кредитными билетами и столько же поддельных. Недолго думая, шериф спустил настоящие деньги за ворот своей рубашки, а поддельные оставил в ящике. Ящик вместе с остальными вещественными доказательствами он связал в один пакет. Десять минуть спустя, он радостно удалился, захватив с собой этот пакет.

Карл просидел в тюрьме на Ладло стрит шест недель. Федеративная обвинительная камера созывается только тогда, когда накопится достаточное количество дел. Карлу пришлось ждать её созыва недели полторы.

Выслушав данные, добытые следствием, камера постановила предать Карла суду. Целый месяц просидел он еще в тюрьме, ожидая, когда, наконец, настанет очередь его дела.

Наконец, дело было назначено к слушанию в суде. Председательствовал судья Дежешуа Престон, краса и гордость всего судейского мира, так по крайней мере думали о нем в обществе. Это был очень богатый человек, который с честью нес, сопряженное с занимаемым им местом, представительство. Он дал превосходное образование своей дочери, единственной наследнице всего его состояния. Этим исчерпывались все его заботы о дочери и интерес к общественной жизни. Но до сих пор не было удовлетворено одно из пламеннейших его желаний. Еще в колледже он твердо решился достичь высших судебных почестей и все его помыслы и старания были направлены исключительно к достижению этой цели.

Пятидесятилетний судья пользовался репутацией выдающегося юриста. Он был очень популярен среди представителей американской республиканской партии, хотя никогда не принимал активного участия в политической жизни страны. Кроме того он стяжал себе громкую известность крупными пожертвованиями на ведение предвыборных агитаций и многие были уверены, что значительные пожертвования мистера Вандемера пополняются в большой дозе из средств судьи. Он был чрезвычайно важен, строг, тверд и неподкупен. Говорил он тихим, но ясным и ровным тоном. Речи его отличались беспристрастностью и авторитетностью, исключавшей возможность возражений.

Судья молча смотрел на несчастного Карла, печально стоявшего перед ним посреди большой мрачной комнаты, и прислушивался к чтению обвинительного акта. Затем он спокойно спросил:

– В состоянии-ли вы заплатить адвокату за ведение вашего дела?

Карл отрицательно покачал головой и устремил на судью свои грустные глаза, которые, казалось, молили вернуть ему дружеское расположение людей, без которого ему было так нестерпимо тяжело.

– В таком случае, – проговорил судья, равнодушно отворачиваясь от старика, – я назначаю вашим защитником м-ра Эдгара Адамса.

Глава X

Получив извещение, Адамс на следующий же день принялся изучать документы, относящиеся к делу Карла Фишера. Вскоре он убедился, что дело ведется кое-как, что назначение защитника чистейшая формальность.

Его клиента изловили на месте преступления в тот самый момент, когда он хотел сбыт с рук в магазине кредитку. Он чистосердечно признался, что давно уже занимается подделкой кредиток, а при обыске в его комнате нашли все приспособления для их фабрикации. Преступление было доказано, улики на лицо. Если бы дело шло о невинно заподозренном человеке, Адамс вложил бы всю свою душу в защиту. Он отложил в сторону бумаги, выяснявшие ему очевидную виновность его клиента, тяжело вздохнул, застегнул пальто и, выйдя из комнаты клерка, направился к подъемной машине в глубине прихожей. Он шел, глубоко задумавшись, устремив глаза на каменные квадраты пола. Как защитник, он обязан повидаться со своим клиентом, но торопиться с этим нечего. Он не станет добиваться, чтобы дело отложили, не станет, придравшись к какой-нибудь мелочи, требовать освобождения своего клиента. Обходит закон казалось ему невозможным. Он находил многие законы лживыми и жестокими, находил, что ханжество, тираническая власть и невежество часто надевают на себя личину правосудия, но вместе с тем не допускал возможности для защиты прибегать к различным уверткам и обману. Правда – вот единственный верный путь к правосудию. При выходе из здания он мысленно формулировал это положение. – «Непременно использую эту мысль в одной из моих речей», – подумал он.

Было всего десять часов и до двенадцати оставалось еще целых два часа. Утром за завтраком, Лу, поймав его взгляд, подняла брови, давая ему понять, что она отправится за покупками и затем в одиннадцать с половиной встретится с ним в столовой Масея, где они вместе позавтракают. Проходя мимо почтампта по Бродвею, он вынул часы из кармана, машинально взглянул на них и решил немедленно сбыть с рук неизбежный визит к клиенту. Он сел в вагон трамвая и поехал в тюрьму, помещавшуюся на улице Ладло.

Ровно в одиннадцать с половиной в столовую Масея вошла Лу. Лакей провел молодую девушку к её излюбленному столику в уголке столовой у окна. Он, улыбаясь, взял у неё её меховую накидку и муфту, положил все вещи на широкий подоконник, прислонил к столу широкий стул и удалился. Она откинулась на спинку стула и поставила на оттоманку свои маленькие, аккуратно обутые ножки, которые с трудом кончиками касались пола. Она медленно снимала перчатки, окидывая посетителей спокойным критическим взглядом. Её красивые голубые глаза ни разу не дрогнули, не опустились, встретившись со взорами не только женщин, но и мужчин. Казалось, она позабыла все на свете и всецело была поглощена своими наблюдениями и предположениями. Взоры мужчин не волновали ее. Иногда, когда она, случалось, ловила устремленный на нее то пристальный, то выразительный, то вызывающий, то вопросительный взгляд, она улыбалась и думала: «Ну, и что же? Дальше то что будет?» Но как то никогда ничего не случалось. Быть может, ее спасал ясный, спокойный взгляд, которых она окидывала всех, или безмятежное выражение её розового нервного личика. Так прошло пятнадцать минут. Лу, увлеченная своими наблюдениями, совершенно забыла о назначенном ею свидании с Адамсом. Наконец, она встрепенулась и, увидя, что его все еще нет, нетерпеливо забарабанила ногой по оттоманке. Через десять минут в зале появилась высокая фигура Адамса. Он направлялся к Лу, лавируя среди массы столиков, расставленных по всей комнате. Он шел, не спуская с нее глаз, и смущенно улыбался.

– Мне так досадно, Лу, что я опоздал, – сказал он.

– Ах, оставьте, – перебила она его насмешливо.

– Если бы вы только знали какого труда мне стоило выбраться из тюрьмы, чтобы поспешить сюда.

Адамс отдал лакею пальто и шляпу и уселся за столиком. Лу молча смотрела на него. Она чувствовала себя сегодня поразительно хорошо в его присутствии и недоумевала почему? Он взглянул на нее, его глаза горели каким то сдержанным, затаенным чувством. На губах была улыбка. Во всем его лице было разлито нечто такое, что невольно наталкивало на мысль, что он создан для более серьезных и важных дум, нежели мысли о ней. На его мужественном лице еще свежи были следы только что пережитого потрясения, того волнения, которое охватило его при мысли о предстоящем ему великом и необычайном деле.

Лу облокотилась на стол, оперлась щекой на руку и внимательно наблюдала за ним, пока он заказывал лакею завтрак. Покончив с этим делом, он окинул ее быстрым взглядом, глаза их встретились. Она улыбнулась ему и спросила:

– Что случилось, Эд? Где вы пропадали так долго!

– Вы ни за что не отгадаете, – ответил он. – Вы помните, Лу, того старика немца, который нашел кошелек вашей матери и принес его назад. Его теперь засадили в тюрьму и предают суду за подделку кредитных билетов.

– Не может быть, Эдгар Адамс! Я не верю вам. Как это могло случиться?

– Как это не странно, но он действительно виновен. Если бы вы видели, Лу, с каким выражением бедняга смотрел на меня и твердил: «я сделал деньги». Так и не добился я от него ничего другого, кроме этой фразы. Послушайте: честный, добрый старик находить кошелек с деньгами, отыскивает его владельца и отдает ему свою находку, причем наотрез отказывается от всякого вознаграждения, а сам тем временем зарабатывает себе на пропитание, фабрикуя фальшивые кредитки. Что вы скажете на это? Уверяю вас, Лу, дело совсем не так просто, как кажется.

В его глазах заискрились веселые огоньки, лицо озарилось улыбкой.

– Вы слыхали когда-нибудь ответ Линкольна Эриксону, развивавшему ему свой проект монитора?

– Нет. Что же он сказал?

– В назначенный день Линкольн принял изобретателя у себя в кабинете. При приеме присутствовало два или три члена кабинета, которых Линкольн пригласил выслушать доклад Эриксона. Посреди комнаты стоял стол, на котором примостился Линкольн, свесив одну ногу. Выслушав доклад, президент попросил своих министров высказать свое мнение относительно него. Последовал целый ряд напыщенных, ничего не значащих речей. Линкольн соскочил со стола, пригладил рукой фалду сюртука и горячо заявил: «я думаю также, как Бриджет, когда она показывала свой чулок, что дело совсем не так уже просто».

Адамс рассмеялся. Лу вопросительно посмотрела на него.

– Неужели вы находите ответ Линкольна таким остроумным, Эд?

– Не в этом суть, Лу. У меня волоса просто дыбом становятся от этого рассказа. Перед нами человек, достигший исключительно высокого положения и все еще сумевший остаться простым и ненапыщенным. Меня трогает человек, а не рассказ.

– Понимаю, – серьезно ответила Лу. Ах, если бы она могла также широко и беспристрастно, как он, смотреть на вещи. Лу часто приходила в ужас от своей неразвитости, не сознание это не сердило ее, а заставляло лишь сильно призадуматься.