Неписанный закон

Итак, он объявил дочери о своем решении отнять у неё ребенка и отдать его кому-нибудь на усыновление, ей же он милостиво разрешил остаться жить у него в доме.

Он был очень поражен и совершенно убит горем, когда ему сообщили о её побеге. Она должно быть помешалась, иначе он не мог объяснить себе её поступка. Ему казалось немыслимым, чтобы его дочь настолько утратила всякое представление о стыде, чтобы открыто объявить всему свету о своем материнстве. Он скорее бы понял, если бы она ненавидела своего ребенка, а не любила его. Да, несомненно, у неё был бред, когда она бежала из дому. Необходимо сейчас же принять меры к её розыску. Он решил не обращаться в полицию, а поручить дело частному агенту. Все было вскоре устроено и судья нетерпеливо сталь ждать результатов. Он просидел все первое января в полном одиночестве с спущенными занавесями у себя в библиотеке, погруженный в мрачную мысль. Жива ли она? Неужели все теперь узнают правду? Ему рисовалась мрачная картина: его обезумевшая дочь блуждает одна ночью по городу. Мысли о страданиях мучили его, он не столько страшился её смерти, сколько того скандала, который неминуемо тогда разразился бы, он боялся сплетен и толков людей своего круга.

День был почти на исходе, а сведений все еще не было. В восемь часов в библиотеку вошел дворецкий и нерешительно доложил, что мисс Лу желает видеть судью. Судья сердито нахмурился.

– Я уже говорил ей, сэр, что вы никого не принимаете, не она ни за что не хочет уйти, не повидавшись сперва с вами.

– Я не приму ее, – медленно проговорил судья.

Дворецкий повернулся к двери, которая быстро распахнулась и в комнату влетела Лу. Глаза её возбужденно горели, густая краска заливала её щеки.

– Мне необходимо повидаться с Дорою, – заявила она пораженному её неожиданным появлением судье. Голос её сильно дрожал, но тон был очень решителен. Она, видимо, очень волновалась, но храбро посмотрела судье прямо в глаза.

Он выслал из комнаты дворецкого и указал Лу на стул.

– Доры нет здесь, – торжественно проговорил он, невольно выдавая своим тоном и выражением осунувшегося лица овладевшую им тревогу.

– Где же она? Неужели вы не скажете мне, где она? С нею что-нибудь случилось? Разве вы не знаете, как мы любим друг друга? Вот уже шесть месяцев, как я не видела ее, а она так больна.

В комнату вошел дворецкий, подошел к судье и подал ему чью-то визитную карточку. Судья взглянул на нее и торопливо вышел из комнаты.

Через несколько минут он вернулся в библиотеку в очень взволнованном состоянии. Он закрыл за собою двери и вопросительно взглянул на Лу, как будто желая убедиться, можно-ли на нее полагаться, не выдаст-ли она его.

– Я хочу вам все рассказать, – сказал он. – Мне необходима ваша помощь. Кажется, я могу на вас положиться?

– Говорите – в чем дело?

– Она ушла вчера ночью из дому в одном капоте. Она была в бреду. Сыщик только-что сообщил мне, что сегодня ночью в воспитательный дом явилась девушка, похожая по описанию на нее, но фамилия её неизвестна администрации. Она и теперь там. Мне-бы очень хотелось, чтобы вы съездили со мною туда.

Ему необходимо было узнать, не Дора ли эта девушка, и если это окажется она, то надо тотчас увести ее домой. Его там никто не узнает, но он предпочел бы не показываться, если можно. О ребенке он ничего не сказал Лу, пусть увидит его, если только он еще не умер.

Лу ужаснулась, узнав, где находится её подруга, но ее радовало близкое свидание с Дорою и она охотно поехала с судьею в воспитательный дом на его лошадях. Они быстро промчались по Лексинтон Авеню и повернули за угол Шестьдесят восьмой улицы.

– Войдите, пожалуйста, а подожду вас в экипаже, – сказал он. – Если она там, возьмите ее с собою. Не говорите им, кто она такая. Если будут какие-нибудь затруднения, то я, конечно, сам явлюсь туда.

Она еле слышала то, что он говорил, и не успел еще экипаж остановиться, как она выскочила из него, позвонила и тотчас же скрылась за захлопнувшейся за нею дверью.

– Я желаю видеть ваших больных, – сказала она, стараясь говорить спокойно. – У нас случилось большое горе – скрылась дорогая нам особа – и вы думаем, что она, быт может, здесь. Можно мне заглянут в палаты?

Сестра тотчас же провела ее в длинную комнату, в которой рядами стояли кровати. Еще не было девяти часов и кое-где горели лампы.

– Когда она пришла сюда?

– Вчера ночью. На ней был капот. Она девушка. Ей девятнадцать лет. Она…

– Знаю. Если это та, про которую я думаю, то ее нельзя будит. Она была в ужасном состоянии, теперь она спит и этот сон может спасти ей жизнь. Вот её кровать.

Лу судорожно ухватилась за руку сестры. На кровати лежала Дора с мертвенно-бледным, изможденным лицом, а на руках у неё лежал ребенок.

– Ребенок? – прошептала Лу. – Это её собственный? Дора – моя бедная, дорогая Дора!

Сестра поспешно увела ее прочь.

– Ее ни в коем случае нельзя будить, – сказала она. – Если желаете, то можете с нею повидаться завтра утром. Но смотрите, будьте осторожнее, ей вредно волноваться.

– Когда ее можно будет взять домой?

– Завтра виднее будет, теперь же ничего не могу вам ответить.

Сраженная, убитая сделанным ею открытием, Лу, спотыкаясь, дошла до экипажа, села на свое место, и откинувшись назад, судорожно зарыдала. Прошло несколько минут, прежде чем она настолько овладела собою, чтобы передать судье слова сестры милосердия.

– И вы уверены, что это Дора, вы не ошиблись?

– Нет, нет, я не ошиблась. Ребенок её?

– Да.

– Но где же Дик?

Судья ничего не ответил ей.

– Где Дик?

– Замолчите! – хрипло проговорил судья, чуть не задыхаясь от бешенства. – Я не желаю слышат его имени.

Ужасное проклятие сорвалось с его губ.

Лу молча рыдала, судья с усилием совладал с собою. Подъезжая к дому, он медленно проговорил:

– Пожалуйста, возьмите на себя заботы о Доре и как только будет возможно, перевезите ее домой. Ребенка – его можно будет оставить так же, где он теперь.

Лу с удивлением взглянула на него.

– Что вы говорите? – спросила она, но раньше, чем он успел ответить ей, Лу вдруг сообразила истинный характер его отношений к Доре, и что она, несчастная, должна была пережит на эти шесть месяцев.

– Как вы обращались с Дорой все это время? – резко спросила она. – Ответьте мне на мой вопрос. Неужели вы думаете, что она согласится оставить там своего ребенка? Не оттого-ли она и убежала из вашего дома? Что вы ей грозили с ним сделать?

Он с удивлением взглянул на Лу. Какие она говорила странные слова. Он раскаивался, что доверил ей свою тайну. Он моментально сделался чрезвычайно холоден и сдержан, замолчал и почувствовал себя очень нехорошо в её присутствии. Лу также замолчала, теперь ей стала понятна длинная трагедия Дориных страданий, дальнейший план действий уже был готов.

– Если позволите, кучер отвезет вас домой, – сказал судья, выходя из экипажа.

– Я предпочитаю пройтись пешком.

Он протянул ей руку и захлопнул за нею дверцу.

– Прошу вас больше не беспокоиться по этому делу. Надеюсь, вы забудете то, что видели.

– Я буду у Доры утром, – спокойно сказала она и рассталась с ним.

Придя дохой, она тотчас же прошла в свою комнату. Она не могла ни с кем разговаривать сегодня вечером. Ей казалось, что утро никогда не настанет, что у неё не хватит сил перенести эту длинную, томительную ночь. Как бы ей хотелось теперь хорошенько выплакаться в объятиях Доры! Она не разбиралась в случившемся и всю ночь проворочалась в кровати, полная скорби и нежной жалости к своей подруге. Перед её глазами неотступно, как живая, стояла спящая Дора и её ребенок. Но постепенно волнение несколько улеглось и она стала серьезно обдумывать, как ей теперь поступить.

«Она довольно страдала, – думала она, – и не к чему ей еще навязывать мои горести. Утром отправлюсь к ней и утешу ее. Спрошу ее, как она хочет устроиться и буду ей помогать. Ведь, есть же еще счастье на свете, доступное и для Доры. Я ни за что не расстанусь с нею. Я ее увезу куда-нибудь и мы поселимся в хорошеньком, веселеньком домике».

С этими мечтами она и заснула и во сне ей грезился маленький деревенский домик, залитый солнцем сад и большой заросший травой двор, тут же вблизи виднелись луга и прохладный лес с его таинственным полумраком.

Рано утром судья Престон поехал в воспитательный дом и его тотчас же провели к Доре. Услыхав его голос, она отвернулась от Теклы, которая укачивала её сына, и испуганно посмотрела на отца.

Текла тотчас же отошла к своей кровати, забрав с собою обоих детей, судья уселся на её место и пристально посмотрел на Дору.

– Зачем ты это сделала?

– Потому, что я боялась.

– Чего ты боялась?

– Ты сказал, что возьмешь и увезешь его от меня.

– И ты думаешь, что он может остаться у тебя? – Разве… разве ты этого желаешь?

Они взглянули друг на друга в полном недоумении. Он был удивлен и возмущен, она очень встревожена.

– Я не могу бросить его, – сказала она. – Он мой – мой сын. Когда он подрастет, то будет знать хоть, кто его мать. Я ему все отдам, что у меня есть. Я люблю его, он единственное, что мне осталось от Ричарда.

Судья вздрогнул, точно его ударили. Он весь побледнел, глаза загорелись сердитым блеском. Его возмущали слова дочери.

– То есть ты и теперь все еще любишь его?

Дора закрыла глаза, говорить больше было нечего. Защищаться она не могла. Её отец тоже молчал, под влиянием нахлынувших на него мыслей. Неужели она так низко пала, что способна еще любить этого мерзавца? Неужели она не понимает, как тяжко согрешила, не хочет искупить свой грех, загладить если можно, свою вину? Неужели она думает, что порядочные люди согласятся ее принимать, если она не откажется от своего ребенка и признает его своим? Неужели она хотела навсегда обесчестить и себя и его? Он знал, что такие истории часто случаются с девушками из хороших семей, но что последствия всегда тщательно скрывают ото всех. Ради дочери он готов был заглушить голос совести и сделать все, чтобы никто не узнал про её позор, а она отказалась. Что это сумасшествие, нравственная распущенность или глупое упрямство? Он молча всматривался в лицо дочери, не зная, что ему теперь делать. Мимо него прошла Лу и, наклонившись, поцеловала Дору в губы.

– Лу!

Она обняла ее за шею, привлекла ее к себе и жалобно расплакалась.

Судья посмотрел на них и ему вспомнилась его покойная жена. Она была покорная, незаметная женщина и её потеря ничем не отразилась на муже. В молодости его привлекла к ней её нежная красота и её любящая натура. Он ценил ее, как хорошую жену, никогда не вмешивавшуюся в его дела. Первое время он скучал без неё, как скучал бы по утрате любого предмета, к которому он привык. Но вскоре его всецело поглотила погоня за блестящей карьерой. Теперь покойная жена вдруг встала перед ним, как живая. Ему представилось, что это не Лу, а его жена стоит, обняв Дору, и горько рыдает над нею. Глаза его затуманились, но это продолжалось недолго, и холодный рассудок победил проснувшиеся было нежные чувства к дочери. Он был рад, что его жена так рано умерла и что ей не суждено было перенести с ним страшный удар, нанесенный ему дочерью.

Оставаться здесь дольше было пока не к чему. Уходя, он подошел с одной из сестер и дал ей свою визитную карточку.

– Я написал на карточке номер моего телефона, – сказал он. – Если произойдет какое-нибудь ухудшение в состоянии здоровья этой молодой особы, прошу тотчас же дать мне знать. Как только явится возможность перевести ее, я сейчас же возьму ее отсюда.

Он застегнул пальто, вышел на улицу и поехал домой.

Он провел весь день в мрачных думах о постигшем его несчастии.

Среди дня он опять поехал в воспитательный дом. Надо уговорить Дору. Она слишком исстрадалась и не знает сама, что делает. Он объяснить ей, в чем её долг, и она согласится с ним. Он приехал и застал дочь спящей, вид ребенка, который лежал на кровати рядом с нею, подействовал на него неприятно и он сердито отвернулся. Необходимо переговорить с него как можно скорее. Надо, наконец, покончить с этим ужасом.

Вечером он позвонил в воспитательный дом и справился по телефону сдержанным, холодным тоном о здоровье «той молодой особы, которую он несколько раз навещал». Ему ответили, что она почти все время дремлет, что ее лихорадит и она очень слаба, беспокоить ее теперь ни в коем случае нельзя.

Перед тем, как уйти, Лу также оставила сестре милосердия свой адрес.

– Если будет малейшая опасность, пришлите сейчас за мною, – сказала она. – Как вы думаете, её положение опасно?

– Конечно, есть опасность. Может быть, она больше и не придет в сознание, а, может быть, поправится. Все зависит от крепости организма.

На следующее утро судья заехал опять в воспитательный дом. Дора проснулась и слегка могла шевелить руками и поворачивать голову. Говорить с нею он не стал, так его поразило её бледное, худое лицо, засохшие, нервные губы. Он инстинктивно почувствовал, что одним словом может убить это хрупкое существо, жизнь которого и без того висела на волоске. Он устремил пристальный, мрачный взгляд на дочь. Она почувствовала на себе его взгляд и заволновалась; ей хотелось, то спрятаться от этих холодных, неприязненных глаз, то броситься в объятия отца, которого она так любила и боялась и которому привыкла с детства повиноваться во всем.

Она закрыла глаза, но чувствовала его близость и догадывалась о том, что ему так хотелось сказать ей. Она заплакала и стала бредить. Он испуганно встал и подозвал сиделку.

– Что это с нею? – спросил он. – Неужели она так серьезно больна?

– Ей необходим полный покой, – отвечала сиделка. – Советую вам лучше поехать домой.

Не успел судья уйти, как явилась Лу и пришла в полное отчаяние, узнав, что у Доры сильнейший бред. Во всем она винила судью и не на шутку на него рассердилась.

– Не пускайте его к ней, – сказала она. – Он только волнует ее своим присутствием.

– Да, я тоже заметила это, жаль, что с самого начала не сказали мне, – ответила сиделка.

Лу долго просидела возле больной Доры. Наконец пришел доктор и больная несколько успокоилась.

– Ну, – что, как? – спросила Лу с тревогою в голосе.

– Теперь ничего не могу сказать определенного, – ответил он. – Очень уж она слаба.

Лу весь этот день не отходила от кровати Доры. Дора открыла глаза и как будто узнала ее, но бред все продолжался. Несмотря на переживаемую тревогу за жизнь любимой подруги, Лу с любопытством оглядывалась кругом и все больше умилялась при виде этих несчастных матерей. Тут было человек двадцать выброшенных на улицу матерей с детьми. Большинство были еще очень молодые девушки. Они пришли сюда потому, что любили своих детей и не могли решиться так или иначе развязаться с ними. Многие из них, сложись их судьба иначе, были бы хорошими женами и матерями. Люди жестоко посмеялись над ними и они теперь принуждены были страдать и болеть в этой большой, светлой комнате, где все было им так чуждо.

Вся комната была наполнена какой-то особой атмосферой трогательной нежности и Лу с её обычною чуткостью поняла это. Она не понимала еще весь трагизм положения этих молодых, загубленных девушек – матерей, но печаль, которая была разлита по всей комнате, неотразимо подействовала на нее. Вечером, возвращаясь домой с своего дежурства возле Доры, она ощущала на себе такой тяжелый гнет, отчаяние душило ее.

В первом часу ночи она уселась у своего окна, спать она не могла. Вдруг у входных дверей раздался звонок. Она побежала вниз, что-нибудь случилось с Дорою, ей, вероятно, очень плохо.

В дверях стоял посыльный воспитательного дома. Она взяла у него записку, подошла к лампе и прочла:

– Молодая женщина умирает.

Услыша приближающиеся шаги матери в коридоре, она торопливо разорвала записку и сунула клочки к себе в карман.

– Кто пришел? – спросила мисстрисс Сторрс. – Зачем ты спустилась сверху?

– Мама, – сказала Лу, – Дора умирает. Судья прислал за мною. Я сейчас должна идти к ней.

Она поспешно вышла из прихожей, мать пошла за нею. Мисстрисс Сторрс была в большом волнении и все твердила, что она также поедет с дочерью к умирающей.

– Пожалуйста, распорядись, чтобы мне наняли кэб, – сказала Лу. Кэб стоял у подъезда, Лу быстро собралась и поехала одна, несмотря на протесты своей матери.

Судью вызвали по телефону одновременно с Лу. Металлический оттенок, который придает голосу телефон как-то особенно раздражал его сегодня. Он повесил трубку и глухим, старческим голосом распорядился, чтобы запрягали лошадей.

Затем он размеренным, ровным шагом пошел за своим плэдом, в ушах его раздавались только что сказанные по телефону роковые слова. Одевшись, он спустился в полутемную прихожую и несколько минут простоял, нервно теребя подбородок и не отрывая глаз от пола. Экипаж все еще не подавали, судья волновался и сердился.

– Скажите Патрику, чтобы он поторапливался, – сказал он.

Наконец экипаж подкатил к подъезду, судья сел в карету и поехал. В ночной тиши гулко раздавался топот лошадиных копыт. Он ехал по безлюдной Лексинтонской авеню и по обеим сторонам тротуара тянулся ряд слабо мерцающих фонарей. Ночь была холодная и темная и как нельзя лучше соответствовала настроению судьи. Что-то теперь с его дочерью? Жива-ли она еще?

Карета завернула на Шестьдесят седьмую улицу и остановилась у подъезда. Во всем громадном здании только в двух-трех окнах виднелся еще слабый свет. Он с трудом поднялся по лестнице и позвонил. Дверь ему открыла сестра милосердия, которая заговорила с ним в пол голоса. Он пошел в палату, где лежала его дочь, и ему показалось, что его шаги звучат необычайно громко. Нервы его были страшно напряжены, и он реагировал на всякий пустяк.

Очутившись возле кровати дочери, он по лицу её тотчас же понял, как серьезно её положение. Румяные когда-то щечки стали восковыми, он еще ни разу не видел ее такой за все свои посещения.

– Она спит? – машинально спросил он.

Дежурная сестра покачала головою.

– Она без сознания, – ответила она шепотом.

Он взглянул на нежное лицо дочери и оно тронуло его. Он устало сложил руки и сел, надеясь, что она все же придет еще в себя.

Вскоре затем приехала Лу. Она вошла в комнату, прошла мимо судьи и взволновано заглянула в лицо больной. Затем она молча села. Судья не обратил ни малейшего внимания на её появление и сидел мрачнее ночи, поглощенный своими безотрадными мыслями.

А часы все шли и шли. Судья и Лу все еще дежурили возле Доры, когда она открыла глаза. Она была в полной памяти и ясно все видела. Ей, видимо, хотелось что-то сказать. Лу опустилась на колени возле её кровати.

Дора хотела сделать движение, но у неё не хватило сил. Она с трудом приподняла одну руку и тотчас же опустила ее.

– Лу, – прошептала она, – не дай им отнять его у меня.

– Ни за что, – прошептала в ответ Лу. – Не беспокойся.

Дора закрыла глаза, истощив весь свой маленький запас сил. Она как то странно затихла вдруг.

– Она умерла, – простонал судья. – Она умерла!

Доктор внимательно посмотрел на больную, затем дотронулся до плеча судьи, сделал Лу знак, чтобы она следовала за ним и повел их в прихожую.

– Она заснула и, может быть, совершенно поправится. Вам, – и он взглянул на судью, – лучше вовсе не показываться ей. Вы только вредно ей. Молодую леди попрошу бывать как можно чаще, важно, чтобы больная увидела ее, когда проснется. Если болезнь пойдет нормальным ходом, то первое время она будет очень много спать.

Лу слушала доктора, затаив дыхание, и невольно схватилась за грудь. Судья простился и уехал. Доктор, обратился к Лу и спросил ее:

– Вы согласны просидеть у кровати больной всю ночь напролет?

– Как вы думаете, она поправится?

– Да, она любит своего ребенка и в нем её спасение.

Глава XXII

В течение последующих трех дней Дора почти все время спала. Каждый раз, когда она просыпалась, первое, что ей бросалось в глаза, была Лу с ребенком на руках. Лу провела одну ночь в воспитательном доме, на следующий день она вечером отправилась домой, переночевала там, рано встала и побежала к Доре. Так продолжалось все время, пока Дора лежала в воспитательном доме. Ей жаль было разлучаться с Дорою, хотя бы не надолго, и она искренно негодовала, что сон отнимает у неё столько драгоценных часов.

– Она просыпалась ночью? – спрашивала Лу сиделку, как только она приходила в воспитательный дом. Но кроме беспокойства о Доре, была еще и другая причина, заставлявшая ее бежать рано утром в воспитательный дом. Получив успокоительный ответ и, узнав, что Дора с вечера еще не просыпалась, Лу на цыпочках проходила через всю громадную комнату и наклонялась над колыбелью, в которой лежал и спал Дорин ребенок. Иногда его глаза были широко раскрыты и Лу казалось, что он поджидает её появления, так как, увидя ее, он тотчас же тянулся к ней своими рученками и всем своим маленьким тельцем, весело начинал разговаривать по своему и чмокал губами. Лу была бы очень удивлена, если бы она могла взглянуть на себя со стороны в то время, когда она стояла, наклонившись над колыбелью. Радостная встреча ребенка совершенно преображала её лицо и доставляла ей громадное удовольствие.

Лу все эти страшные дни почти ни над чем не задумывалась против обыкновения. Ей просто страшно было думать о чем-нибудь. Ей казалось, что она идет во сне по траве и цветам, солнце весело сверкает, а краем глаза она видит край пропасти. Она боится взглянуть в нее, слишком она близка от неё.

Веселый ребенок не желал думать, а Дора только изредка просыпалась и была еще слишком слаба для этого.

Лу тщательно избегала всяких разговоров с матерью и, вернувшись домой, под предлогом усталости тотчас же отправлялась к себе в комнату. По вечерам Эд поджидал ее по близости и провожал ее до угла сквера. Но он все больше молчал, отлично понимая её настроение. Лу была ему очень благодарна за это. Она рассказала ему всю историю с Дорою и сообщила ему о рождении ребенка, скрыть которое было немыслимо, все равно, он узнал бы эту тайну рано или поздно. Она не могла в точности вспомнить те выражения, в которых она рассказала ему о случившемся, но часто, сидя возле постели Доры, перед него вставала вся сцена этого разговора с ним. Она вновь переживала то болезненное чувство полного отчаяния, с которым она тогда так торопливо рассказала ему все и тот ужасный момент, который она испытала, когда все уже было ею сказано. Ей казалось тогда, что стоит ему заговорить и она навсегда возненавидит его. Но он промолчал, взял ее под руку и повел ее дальше.

Она сама едва-ли сознавала, что она с каждым днем все больше и больше ищет в нем поддержки. Если она, случалось, и вспоминала о своих отношениях к нему, то тотчас же уверяла себя, что брак для неё теперь немыслим. Она старалась не думать об этом, так как тотчас вставало перед нею ужасное несчастие Доры и горькая судьба, которой она была всецело обязана своей обманутой любви. Она ненавидела теперь всех мужчин. В качестве мужчины Адамс стал ей прямо нестерпим. Но как олицетворение сильной поддержки и сочувствия, он действовал на нее успокаивающе. Он нравственно поддерживал ее во время выздоровления Доры. Она почувствовала бы себя очень одинокой, если бы он не поджидал ее по вечерам у воспитательного дома. Она или разговаривала с ним или молчала, смотря по настроению. Он был отличный товарищ, искренний, полный надежд и здоровья и так умел входить в её положение, что, когда он говорил, она прислушивалась не к словам, а к его приятному голосу, который так успокаивал и подбодрял ее.

Но настало время, когда и ей пришлось подумать о будущем и откровенно высказаться на этот счет. Как то вечером, направляясь с ним домой, она вдруг объявила ему:

– Как только Дору можно будет перевести оттуда, мы наймем дом где-нибудь в деревне и поселимся вместе.

– Да, – сказал он, – мы это сделаем.

Она быстро подняла глаза и посмотрела на него, но встретив его улыбающийся взор смутилась и стала глядеть в другую сторону. Она знала, что ей необходимо поскорее ответить и рассеять его заблуждение. Казалось так просто было сказать: – «Я не могу выйти за тебя, Эд. Это вопрос конченный». Но, может быть, она была не вполне искренна, схитрила сама с собою, повторяя себе эти слова. Помолчав, она прервала молчание и сказала:

– Мы поселимся где-нибудь по близости и мы будем изредка видеться… с тобою.

Он посмотрел на нее и ответил:

– Всегда.

Что ей было с ним делать?

– У меня есть в виду чудное местечко в Оранжевых горах, – продолжал он. – Там прелесть, как хорошо. Вид со скалы чудесный на окрестности, море и реку Гудсона. Нью-Иорк кажется обитателям этих мест каким-то мифическим городом и еле виднеется на горизонте. Дом и луг акров в восемь примыкают с старой ферме. Пройдя несколько шагов от нашего дома находятся хозяйственные постройки фермера и его жены. Они сдают дом, кроме них никаких других соседей. Тут же прекрасный лес, обрамляющий наш луг. Хочешь поехать посмотреть?