[Не]глиняные

* *

Тень Родена

На лестничной клетке

Сосед вернулся домой

* *

Ты улыбаешься

Утром особенно

Ходим по битой посуде

«Меня помяни…»

Меня помяни.

За фасеточной сферой игра с

Не вынести и не болит.

Меня помяни.

Из всех (не)возможных трасс

Создатель меня удалит.

Меня помяни.

Оставит, быть может, фрагменты фраз,

Фрагменты бумажных плит.

Меня помяни.

Продрогшие ветры горами несут

Метил, соловеет камыш.

Меня помяни.

Последние держат листву на весу,

И солнце всё ниже и ниж…

Меня помяни, –

Ни крылья, ни хватка уже не спасут,

Ни люди, ни боги, ни лишь.

Меня помяни,

Я запутался в здешних/нездешних местах,

И кажется, вижу уклон.

Меня помяни, –

Промозглые, серые здесь небеса,

Фальшивый хрустящий огонь.

Меня помяни,

Когда над водою порхнёт стрекоза

И сядет в твою ладонь.

«Сен-Жермен завещал мне отраву…»

Сен-Жермен завещал мне отраву,

От которой он вечно был молод.

(Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там-цетамол).

Сен-Жермен завещал мне бальзам

Путешествия в вечность и холод.

Принимать в жар, лихорадку,

Временно и частично – в счастье

(Пока из кошмара не понял: ты есть).

Рецепт не шифрован, читай и откроешь.

Читай всё подряд, говорил, и откроешь.

Книги, брошюры, вывески, цифры –

Читай – и откроешь.

Дыши и откроешь.

Пиши и откроешь, пиши и обрящешь

Свой, персональный крест.

Всем персональный крест.

Граф Сен-Жермен посоветовал таксидермиста

Вечно, как он, молодым

(Ну, не вечно, столетий так пять).

Без убиения – сто золотых, с убиением – триста.

Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там – триста.

Подмигнул, как Распутин с бутылки, – и в форточку, вспять

По гриппозному городу Че мутным пятном гулять.

Шпага, ботфорты, перо и бумага, ватник, лопата и рваные джинсы, –

Мутным пятном гулять.

Куда он сейчас, добрый и вечный

(Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там-цетамол),

Добрый и вечный, как в прошлое крен,

Граф Сен-Жермен?…

«В центре вселенной…»

В центре Вселенной – лощёная лужа (смолистые грязи горбят).

Здесь по окраинам – Горького движется, замерла зелень Крылова.

Заводь, насквозь романтичнее улицы Старой, как мир, Голубят-

Ни обещаний пустых, ни сто тысяч чертей, ни добра, ни худого.

В центре Вселенной – обмылок прошедшей прошедшею ночью грозы.

Ветер, плутающий Киргородком, полотками священных животных.

Кажется, выпорхнет, в трениках вислых, Амур из бордюрной косы,

Снимет научатеизма налёт, и нахлынут мотивы дремоты.

Кажется, выйдет безусый Ильич, что давно уже больше чем миф.

Хи́тро прищурится, сунет листовку и сгинет в лощёной трясине…

Знаешь, здесь где-то счастливые сны продают, я слыхал, на разлив:

Сосны – что чай закипающий, небо… и небо – изысканно си́не.

Завтра в школу

Мудрый Каа лежит на солнце/камне, греется.

Лягушонок рядом лепит бабу голую.

Завтра ранец за плечами, астры, в школу и

Постигать чего зачем на свете деется.

Мудрый Каа уже в шестом, воробыш стреляный.

Смотрит сверху, говоря; плюётся – цыкает.

Пахнет дымом сигаретным, крепким хмелем и

Называет обезьян-девчонок дырками.

Завтра Каа лежать в траве с башкой проломленной,

Дожидаться «скорой помощи», милиции,

Но пока что Лягушонку будет богом он,

Полубогом (или кто нектаром писает).

Завтра в школу, завтра в школу, маме раму мыть,

Папе – браться за ремень, и хлопать – мысленно.

Лягушонок «Руки вверх» поёт (из раннего).

Бытие – необходимо, вечно, истинно.

Мечта

Прошка любил шторма, клады и прочий флёр.

Прошку призвали в стройбат: рыть и кидать и рыть.

Прошка достал доху, кивер, АК, топор,

Карту, где под крестом золота пуд сокрыт.

Прошка набрал экипаж, двинулся на «Восток».

Пил, по пути нарыл новых с полсотни рыл.

Прошка не мог сдержать жажду и свой восторг.

В дымном «Востоке» ОМОН кодлу всю и накрыл.

Мигом нашли доху, кивер, АК, топор.

Долго искали, где мог укрываться сам.

Кровь привела к Шершням…

С тех самых мутных пор

Ходят слухи по Че: видят то там, то сям,

Как бороздит Шершни, Смолино, небеса –

Прошкин летучий фрегат, чёрные паруса.

«Там, где автостоянки…»

Там, где автостоянки врастают гравием в зелень,

Учит один другого ходить.

Плещется, льётся из глаз змиеглавое зелье.

Вижу! кричит. Веди!

Вижу, кричит, цель, а препятствий, кричит, ни хрена не вижу.

Вон оно, Красное-Белое, вон!

Ангел-хранитель встаёт, подходит поближе,

Бьет по печени (стон).

Баиньки, говорит ангел-хранитель примирительно (свои, говорит, то есть свой),

Берёт мобильный, вызывает полицию.

Другой –

Баиньки, говорит эхом другому пьяному ангел другой.

Потом договариваются с нарядом, чтобы домой, и снится –

Едут домой.

И старший из равных двоих, крылом укрываясь в слепящий огонь,

Шепчет слова тихи́:

Я всё боялся, увидит он в лужах моря,

И спущенные облаков якоря,

И солнца остров с радугою, дугой

Бьющею из асфальта всему вопреки,

Не выдержит сердце, мозг, понимаешь? (кивок).

Не выдержит, понимаешь? (кивок).

А больше всего боялся – напишет стихи.

Путеобходчик

Рано собрался, чаю хлебнул путеобходчик,

Скрипнул дверьми, псу наказал, обожди, не брехай, мол.

Тихо-то, слышь, как – ведь ни единого звука,

Разве что куры да где-то бубнит телевизор.

Рано ли? В небе не то что уж розовоперстая Эос,

Травы скукожены, словно прошлася фаланга ахейцев,

И под хрущёвки забились короткие тени (дневные)…

Только вот заперто всё, что могло запираться, и нету

Ни Акулины в ларьке станционном, ни ейной собаки.

Ни дяди Феди с мешком из-под сахара (где алюминий),

Ни на скамейке кого у пяти-или-сколько-этажек.

Умерли разве? А с кем же теперь поделиться? –

Ведь Одиссей десять серий не может до дому добраться,

А Галатея ушла к продувному запойному Пану,

Подорожает, сказали ещё, Прометеева печень,

Будет в стекле и какого другого посола…

В левой руке стариковской фонарь пламенеет,

Ходит с огнём Диоген, ищет в окнах своё отраженье.

(Где-то же слышал, ведь слышал, что где-то бубнил телевизор.)

Сказка

Каждый день старик выходит и забрасывает невод.

Каждый день ему приносит злую бабку и корыто.

Старику бы опохмела, минералки с аспирином,

Но приносит и приносит море вредную старуху.

Рыбка, рыбка, где ты, рыбка? Пусть не вся, но позолотой.

Проучи того поэта, что придумал горе-сказку, –

Горе-сказку, что старуху и старуху всё приносит.

Нет чтоб с тиною морскою, обязательно с корытом.

Отвечает золотая: ты давно уж, старче, умер,

А наказан оттого что был на службе у старухи.

Ты б и бедную собачку утопил бы, если б должно.

Заложил отца родного – бы, коль партия сказала б.

Или сделал бы сэппуку, кабы взяли б в самураи.

Вот тебя и привязали, щас подействует укольчик.

Будет сниться не старуха, а, к примеру, Шерон Стоун,

На худой конец, Орлова или Машка с параллели.

Засыпай скорей, Андрюша, не один ты здесь, в палате.

Путник

Расцветают стигматы в пути на Восток

Откровенно, как алые маки.

И ложатся на шлях: лепесток, лепесток,

Лепесток… Мироточат овраги

Снами мутными, что отпылали, прошли,

И гало в небесах – отрешённо.

И дорога, как кто-то сказал, не пылит,

Отдохнешь, говорил… Полно, полно…

Бредят степи великие зноем. Господь

Здесь отсутствует самую малость:

Чай прогорклый, доеденный хлеба ломоть…

Отдохнёшь…

Ждать недолго осталось.

Чайное

Чай закипает черёмухой, спившимся воздухом.

Тюкнул спросонья явление ангела обухом

В тёмном, как склад неугодных даров, помещении.

(По малодушию как-то просил о прощении.)

Видишь ли? Небо накрылось и ангелы сброженны,

Кот закипает восторгом, в неверии брошенный,

Пёс вычисляет по книге дворняжьей знамения,

Дед вычленяет из ангельских крыл оперение, –

Тюкнул и ладно, не время жалеть и печалиться,

Даже когда свет в кладовке уже не включается,

Даже когда пара глаз с-под-за печки горячие, –

Просто иди на крыльцо с папиросой заначенной.

Тюкнул и ладно, весна раскипается в чайнике,

Ходят случайные, ходят по миру случайные

Псевдопророки, святые безумные странники,

Чайные кущи кипят, раскипаются чайные…

Накипь черёмухи. Ангел до крыл запорошенный.

Как говорится, не трожь, аккуратно положь его.

В мире неясное миру дурмана брожение…

Бабка до дому придёт – разъяснит положение.

«Хочешь вишни?..»

Хочешь вишни?

Да.

Ты – да, я – да. Хочешь вишни?

Улыбается.

От дома к сараю пробегает крыса.

Старые дачи, окраина города,

Проведены газ, вода, электричество.

Застройка/свалка городская подбирается медленно, неумолимо,

Если не считать шума оранжево-грязных машин, тихо.

Хочешь вишни? – лукаво подмигивает дедок.

Хочу.

Ты хочешь, я хочу, сестрёнка твоя тоже, небось, хочет.

Сладкой, в Москву, в Петербург возили.

Тогда поездов не было, возы были, лошади, возчики, управляющий в бричке.

Хочешь вишни? Хочешь?

Медленно наползает цивилизация:

Сетевые магазины, кафе, запах свежеиспечённого хлеба из дверей,

плазменные панели над парикмахерскими, спутниковые тарелки на крышах.

Дедок (каждый раз другое лицо) – в новой рубашке.

Бейджик на груди неразборчив, не прочитать.

Хочешь суши? – временами оговаривается он.

Глядит молодыми глазами.

С каждым днём этот морок плотней и плотней,

Без усилий сквозь него не пройти.

Уехали господа, – говорит дедок, – а я остался.

Хочешь суши? то есть вишни? – шепчет дедок, то есть зеркало.

«Путь мимо дороги чуть подёрнут луной…»

– с благодарностью Елене

Путь мимо дороги чуть подёрнут луной.

По правую руку озеро смех и говор.

Улыбка не должна быть счастливой.

По правую руку смех и плеск в белом чёрном белом чёрном белом.

Главное – осанка взгляд главное взглядом убить и оживить.

И ещё молодость, говорит Теодор.

Ты скоро будешь дома? говорит Теодор.

Мы с отцом волнуемся, говорит Теодор и вешает трубку.

Теодор изобретателен

он придумывает чудо-машины

в которых людей дробят до последней целой косточки

люди не могут думать ни о чём

кроме как уйти от пытки любой ценой

остановить пытку

продлить пытку

не думать.

У Сони режутся зубки, говорит Теодор.

Ночью обегала все аптеки, говорит Теодор.

Путь мимо дороги смех и плеск луна серебряный мужской торс

девчонки с распущенными волосами рассыпаются в стороны

смех и плеск в белом чёрном белом чёрном белом.

Сладко видеть слышать осязать уход.

Бешеные глаза

звуки повторяются

ряются

ряются

подземельем

слагаются в песни краски дробные танцы.

Ещё двое передаём за проезд, говорит Теодор с южным акцентом.

На Котина выходят? говорит Теодор.

Белоснежная улыбка, говорит Теодор.

В белом чёрном белом чёрном белом.

И ещё молодость, говорит Теодор.

И ещё молодость, говорит она.

В мраморную ванну льётся красное чёрное красное.

Пальцы её в красном чёрном красном.

Её тело в красном чёрном красном.

И ещё молодость, говорит Теодор.

Главное осанка взгляд красное чёрное красное

смех в красном чёрном красном.

Она вытирает руки о чьи-то волосы.

Ситуация в экономике стабилизировалась, говорит Теодор.

В следующем году ожидается рост ВВП, говорит Теодор.

Теодор полезен

чрезвычайно полезен

но он явно сошел с ума.

После Сада Победы он получит расчет.

Это она пугает себя –

Теодор чрезвычайно полезен,

Кто ещё проведет её через этот мир к зыбкой луне

зыбкой луне и белому чёрному белому чёрному белому.

Смеху и плеску.

Поправляя школьный рюкзак, она двигается к выходу из маршрутки.

На следующей остановите, говорит за неё Теодор.

Истина

Издревле иссушенное небо

Пило из твоих ладоней рыбок.

Ты существовала до рожденья,

Речи рек и сумерек отрывок.

Ты лгала кошачьими глазами

В храмах и пещерах, в тронных залах.

Ты стирала в кровь усталость мира,

Ты благословляла, проклинала.

Ты – одна во многих отраженьях,

В бликах шлемов и под скрипом перьев, –

Дева с золотыми коготками,

Горло выгрызающая первой,

Вечная и мудрая царица –

Истина, желанная химера.

«Перебивки прежде чётких линий…»

Перебивки прежде чётких линий,

Сканы пешеходов и ветров.

Небо, омелованное львиной

Нежностью, пускает сонно кровь,

И закат мешается с картиной

Лучшего из множества миров.

Тянет влагой. Голоден и весел,

Древний бог танцует на крови́.

Где-то там, за богом, то ли веси,

То ли нивы, полные любви.

Где-то в торбе неземные смеси

От ушедших прежде. Не реви.

Не реви. Ушедшие забыли

Как и звать тебя. Ушедшие ушли

За закаты, снеговые пыли

Или что там, на краю, пылит.

Пережили, замерли, остыли, –

Бледный пал под палой сенью плит,

Пал земной под лапой зверя палой,

Потолки небесные не встык…

Древний бог в одеждах обветшалых

Обнял теплотрассу и притих.

Мира нет – в глазах его усталых.

Бога нет – в глазах его пустых.

Только высь и только боль в грудине,

Только бледный светоч посреди (не).

«Спящая сторожка…»

Спящая сторожка. Одурманен

Теплотой от тэна спящий пёс.

Спящая луна в своем тумане

Словно в белом венчике из роз.

Отстрелялись, отошли в буране

Огоньки зрачков и папирос.

Кто-то песню, может быть, затянет,

Строгую, печальную – всерьёз.

Катьку вспомнит и чужие сани.

(Катькин путь последний – на погост.)

Пёс заманит, пёс тебя заманит.

Вон он, там стоит, поджавши хвост…

Пёс зевнет.

Кто старое помянет,

Тот тоску получит и цирроз.

Здравствуй, добрый дедушка Мороз.

Здравствуй, – президенту на экране.

Пёс лизнёт ботинок, тихо встанет,

Ткнёт в ладонь прохладный черный нос…

В дымный снег уйдет ДРУГОЙ мечтами,

Словно в белом венчике из роз.

Постновогоднее

В Новый год я почти до курантов смотрел «Кин-дза-дза»,

Пил вино из пакета, закуривал чем-то дешёвым.

Если верить приметам, я выйду когда-нибудь за.

Если верить приметам, вернусь незаметно, бесшовно.

Будет так же мороз обнимать, отнимать, полонить,

Будет так же ПЖ на экране, в заначке какие-то чатлы,

И пустыня себя через зиму уральскую снить,

И простого пацака-артиста немытые патлы.

Гой ты, матушка Русь! велика и просторна, как Плюк!

Эцилоппы твои несгибаемы и величавы.

Пусть на всех из чатлан не хватает малиновых брюк,

Но зато искони ты священная наша держава!

Ты любимая наша страна! Вот куранты пробьют,

Я допью из пакета и выйду в межзвездную пустынь –

Целоваться с берёзками там, вне тебя, где-нибудь…

Это было бы правдой, каб не было пьяно и грустно.

Ночь перед Рождеством

Сфера замыкается, крещёный мир – в дрова.

Потолок начерченный, кругом – полынь-трава,

Буйная метелица, пропавший санный след.

Богу в этой небыли нести Рожденьем Свет.

А пока ни Бога, ни намёка даже нет.

Потолок начерченный, кругом – полынь-трава.

Черной геометрией – тыны и дерева́,

Не трещит огонь в печи, не точит корки мышь.

Сфера замыкается, бредёшь куда глядишь,

Мимо снов кромешных, где оградки да кресты,

Мимо окон чёрных и – по-чёрному пустых,

Мимо пьяных вётел на размытом чертеже,

Мимо лунной тени на каком-то этаже

Недоскрёбов ветхих – чёрту лютому в рукав…

Зацветёт звезда в разрыве чёрном потолка,

А пока несет по миру злая полова,

Тяжелеют веки, без краёв – полынь-трава…

Тяжелеют веки, без краёв – полынь-трава,

Сфера замыкает, пропадает голова.

Чертополох

Бусины мутные в травы слепые роняющий Бог.

Спящих апостолов взгляды – в глубины озёрные.

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Слитое кем-то из ближних нечеловечески горнее,

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Не перейти, не умыться, забыться и ждать до конца

Всем из приёмных больниц, при Едином во здравии.

Всем, потерявшим в безумии чувство лица –

Бусины мутные, чертополох в разнотравии,

Чувство утраты не Духа – родного Отца.

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Память течёт, заливает разломы и трещины,

Там, где Он шёл безнадёжно, по-на гору, Бог,

Там, где слова пропадали в заплечную вечность и

Алый, как воды Стикса земного, чертополох, –

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

(Саргассово(?))

Капитан пожимает руку так, будто хочет её оторвать,

Через слово поминает Бога и Его Пречистую Мать.

Ветер уносит корабль в Саргассово умирать.

Юнга играет на флейте. Капитан озирает гладь

Неба. (Играй, юнга, пристрелю, если кончишь играть.)

Всё ж это миф? – корабли уходили за горизонт,

Юридически – уносили родину, открывали фронт,

Бились с водорослями, голодом и цингой,

Примерно как в лучшие дни мы с той, (не)святой.

Пропадали в маршрутках, троллейбусах белые паруса,

Непонятно, глазам ли верить, истерическим ли голосам.

Непонятно, связки порваны или просто воздуха нет,

Там, где пространство и время – тьмою жадно покрытый свет.

Играй, юнга, играй, пророчь неземную ту,

Вышедшую из пены, сожравшую вахтенного на посту.

Берега нет, играй, юнга, плевать, что устал, играй.

Видишь, юнга, чайки? Это мираж. Понимаешь ли, это рай.

«Ночевала тучка золотая…»

Ночевала тучка золотая

На груди утёса – великана.

Никого-то не предупредила.

Мать звонила – трубку не брала.

Бабушка последними словами

Обзывала шушеру ночную

И тихонько плакала в платочек.

Дед грозился небо прошерстить.

Только где-то к утру заявилась –

Чуть помята, тучка золотая,

С медными, счастливыми глазами.

Заявила, что уже не тучка,

И пошла до спальни – досыпать.

Эх ты, тучка, тучка золотая…

Что теперь на это скажет стая?

В джунглях смрад, на каждом грязном теле

Ночевала золотая тучка.

И… не точка – только запятая.

Бабушка – к соседке, причитая.

Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.

Ну а там, где дышит грудь утёса,

Там, где вечно плещется прибой,

Тихо в небе детство/лифчик тает…

Бабушка – к соседке, причитая.

Тихо тает, тает, тает, тает…

Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.

Изумрудный город

В Изумрудном городе на Зелёной улице

В стеклотару девочка, ящерка ли жмурится,

И Тото нечёсанный у плетня сутулится,

Потому что горькую,

Потому что в дым.

И несёт нагретою, с жилками, дремотою

В изумрудном городе; только за воротами

Холодок и слякотно, и не так измотанно,

Малахитных ящерок не горят следы.

На воздушном шаре ли, на нездешнем бесе ли,

Унесло волшебника или же повесили –

Все забыть успели – а оттого что весело

И вода из погреба мутная крепка.

Красно- ли армейцы ли, красно- белочехи ли,

Казаки ли празднуют ратные успехи, и,

В общем, сколько было, все разом понаехали,

И дорога дальняя в зелен дым легка.

Элли, чудо девочка! выбирайся ноченькой.

У вокзала – пьяненький, добрый и не конченый.

Он поставит в паспорте или где: «Уплочено».

И благословит, и спи до Канзаса путь.

А досужим сказочкам ты не верь, родимая,

Будто щас над Рашею ночь непроглядимая,

Как в твоём фургончике…

Звёздочка, гори, моя!

Выберется девочка – свалим как-нибудь.

«Скол грязно-белый…»

Скол грязно-белый, и яблоней пенится.

Где-то за сколом – небесная звонница.

В яблоню смотрится мира ровесница,

Просит бесстыже всегдашняя скромница.

Дайштобы внуки росли аки прадеды,

В вере, которой ей так не хватало, и

Бога и правды и Сталина ради бы,

Ради Отечества, хлеба лежалого.

Дайштоб здоровы, незлобивы были бы.

Дайштоб собачки у окон не серили.

Язвы – запойной соседке-кобыле бы…

Просит, как та, в сто двенадцатой серии, –

Не за себя, а за лбы бестолковые.

Просит Николу, герань и бессонницу.

Просит у церкви на гробик целковые.

Просит бесстыже всегдашняя скромница.

Гретхен

Гретхен, ты зачем ходила ночью под окном?

Господи, я слушала, как пели соловьи.

Гретхен, ты ведь толком и не ведаешь, кто он.

Гретхен, у приятеля его язык змеи.

Гретхен, ты погубишь мать, младенца и себя.

Гретхен, ты узнаешь, как оно – сходить с ума.

Господи, ты знаешь, что такое жить любя,

Верить, ждать, прощать. Оставь, я выплыву сама.

……………

Господи, скажи, что это правда, а не сон.

О таком лишь с ним, с Тобою разве говорят.

Гретхен, он за сердце принимает чёртов гон.

Гретхен, пять страниц спустя всё превратится в ад.

……………

/Герр писатель, вы не Бог, и авторство – подряд.

Герр поэт, весь ход событий предопределен,

Текст одобрен. Больше – в списке вечных текстов он.

Не терзайте девушку, не мучайте зазря./

……………

Господи, не ведала, не ведала, творя!

Господи, за что ТАКОЙ – последняя заря?!

…Ход событий вечен, Гретхен, как кошмарный сон.

Ход событий вечен… вечен… предопределен.

«Стеклом по копоти стрекоз…»

Стеклом по копоти стрекоз

На полувнятном водоеме.

Камыш, полуденный наркоз,

Не стираны, бинты берёз,

И сосны, полны мутных слёз.

Налипший фильтр монохрома

Налип надолго и всерьёз.

И монохромная волна

Отхлынет и вернётся светом…

А ты одна, и тень одна.

Обида, не твоя вина –

Пройдут чистилище вина,

Исчезнут в терпком безответно,

Отхлынут и вернутся светом…

Но ты уже глядишь, бледна,

Слепой русалкою, со дна,

Заворожённая сюжетом

Сложившегося пазла сна…

Птица

«Дышат крылья кошки на последнем этаже…»

Дышат крылья кошки на последнем этаже

Ангельской изнанкой.

В небо тушь потёкшая впечатана верже.

Полова экранно

Взглядов человечьих, божьих и бесовских – не

Сыплет, не искрится.

Явны только тошнота и тяжесть в животе.

Может, лучше – спи[ца/ться/тся].

Может, лучше было исписаться на листе

И ползти в больницу…

Кошка раскидала крылья в солнца черноте.

[И упала птицей]

«Тайнопись солнца читается через листву…»

Тайнопись солнца читается через листву.

Блики приходят, уходят, листая страницы.

Что тебе, милая, ночью полдневною снится?

Крейсер «Аврора»? Цветы у забора больницы?

Или как кони уносят в забвенье Москву?

Что тебе снится, утопленный в мареве мозг?

Что, повторяю, тебе, беспокойная, снится?

Тихий и мирный, с решеткой по кругу киоск

И покупавшая водку

Земли этой глупая ось.

Та, что записана солнцем неверным – в психоз.