Красный Дом

Ибо в груди больного по-прежнему пусто, и хоть сейчас он подключен к различным аппаратам, жизнь его все еще в большой опасности. Таково разрушительное действие нори: долго живя в человеческом теле, они оставляют после себя бездонную черную дыру, которую не зашить никакими нитками. Почти никакое событие в жизни не способно впустить в нее достаточно света, чтобы эта дыра исчезла, поэтому ее обладатели часто умирают спустя несколько лет после излечения – без видимой на то причины. Если долг хирурга – вырезать пораженную ткань, то долг Атланта – сделать так, чтобы болезнь никогда не вернулась назад. А для этого нужно принести жертву.

Тарасов извлекает из своей груди невесомый и неосязаемый шар света размером с теннисный мяч. Он светится неярко, но ровно, его силы вполне хватит на то, чтобы полностью закрыть дыру в груди пациента. Вот только тогда от него ничего не останется. Тарасов совершенно спокоен – он сделал свое дело и готов рискнуть. Он считает себя сильным и может работать даже когда его солнце на исходе. Не будь сейчас в операционной его начальника, он сделал бы это без промедления. Но Козырев знает, чем может обернуться для Атланта отсутствие солнца, поэтому он мягко берет широкую ладонь Тарасова в свои, глубоко вздыхает и дует на теплый мерцающий шар, который от его дыхания вспыхивает ослепительным золотом. Слабость и равнодушие тут же накатывают на него самого, ноги слабеют в коленях, но Козырев лишь удовлетворенно улыбается и отступает на шаг. Тарасов осторожно разделяет солнце на две части и большую из них с огромной осторожностью дает вдохнуть больному, а оставшуюся вдыхает сам. Вот теперь все.

Солнце Атланта… Козырев так до конца и не понял, откуда оно берется, хоть и проработал здесь уже более двадцати лет. Все, что он знает, пришлось постигать самому с самых первых дней, когда он, еще будучи молодым, впервые переступил порог этой клиники и узнал от старших, что Красный Дом не просто больница…

Никто из них не знал, что за сила таится в отсыревших кирпичных стенах, почему она дает особое зрение и сверхъестественные способности тем, кого выбирает. И кого именно выбирает? За минувшие годы в клинике проработали сотни специалистов, и из них далеко не все были способны увидеть нори. В основном это были обычные люди самых разных интересов и менталитетов, объединенные профессионализмом и любовью к медицине. Как разглядеть в себе особый дар и вспомнить, откуда происходишь на самом деле? Каждый Атлант приходил к этому по-своему. Быть может, дело было в мгновенной привязанности к месту – так объяснял это Козырев самому себе – когда Красный Дом с первого взгляда становился домом, прибежищем, храмом и крепостью. Все знакомые ему Атланты жили здесь большую часть времени; у себя дома они только ночевали, в городе – развлекались, но рано утром, поднимаясь в свое отделение, они по-настоящему возвращались домой. Некоторые работали здесь до глубокой старости – как, к примеру, его друг и учитель, профессор Баранов, который застал свой столетний юбилей в операционной. Только закончив сложнейшую операцию по резекции нескольких сегментов легкого, он позволил себе выпить чаю с пирогами, которые испекла для него старшая медсестра. Свой уход на пенсию профессор встретил безрадостно, но мужественно, поддавшись на уговоры коллег, переживавших за него. А уже через пару месяцев он скончался, и Козырев знал: не из-за преклонного возраста, а из-за солнца, покинувшего его. Баранов уходил на пенсию рослым крепким мужчиной, а в гроб клали высохшего старика…

У Атлантов нет законов. Все, что они должны делать официально, прописано в клятве Гиппократа и Кодексе врачебной этики. Неофициальная же часть больше напоминает духовное учение и является неотъемлемой частью их жизни. Первое и главное правило – блюсти себя в форме, то есть, тренировать свое тело, хорошо питаться, дышать свежим воздухом и вовремя ложиться спать. Второе – держать свой дух в чистоте, то есть, не думать о возможных неудачах, не предаваться унынию и не иметь вредных привычек. Третье – любить жизнь во всех ее проявлениях, любить ее в себе и других и радоваться ей. Четвертое – побеждать, невзирая на усталость и боль, но помнить при этом, что не бывает плохих побед. Пятое – никогда ничего не забывать – оно может пригодиться в любой момент. Шестое – никогда ничего не бояться. Седьмое – уметь ждать и терпеть. И ко всему этому добавляется простая человеческая мудрость: Атлант не был бы Атлантом, если бы никогда не нарушал этих правил.

Глава Третьей хирургии Эдгар Таллинский был, пожалуй, лучшим хирургом во всей клинике. Всегда бодрый и жизнерадостный, он появлялся на работе первым и уходил последним. Весь его рабочий день был наполнен операциями, обходами и осмотрами и бесконечными разговорами с пациентами, которых доктор Таллинский действительно любил. Козырев всегда поражался этому: за свою долгую врачебную практику он сам приучился дистанцироваться от вверенных ему больных, прекрасно понимая, сколько сил может забрать личная привязанность к кому-то из них, сильно вредя работе. Дистанции он также учил своих молодых коллег. Однако Таллинский был из тех, кто нарушал неписаное правило. Он был одним из Атлантов, с огромным горячим солнцем в груди, которое он щедро раздавал своим пациентам без остатка. Столько прозрачных нитей выходило из его тела, привязывая к тем, кто был под его присмотром, и тем, кто давно ушел, что казалось, будто он вот-вот увязнет в этой паутине. Ему звонили и писали письма, и он даже завел себе страницы в соцсетях, чтобы отвечать всем. Казалось, у доктора Таллинского есть глаза и уши по всей стране: так сильно он интересовался судьбой каждого своего пациента. Любовь к ним и преданность долгу питали его, наполняя огромной силой; в свои пятьдесят два он едва выглядел на сорок. Но, как это часто случается с теми, кто дает слишком много, в один прекрасный день Эдгар Таллинский сгорел.

Этому дню предшествовали недели тяжелейших дежурств в соседней клинике, где Таллинский принимал больных по «скорой». Он не давал себе отдых до тех пор, пока лично не убедился в том, что все сделано по высшему разряду. Вернувшись рано утром в ординаторскую, он свалился без сил на дежурный диван. Очнулся уже с высокой температурой и чудовищной слабостью во всем теле. Профессор Лисенко, тогдашний главврач, чуть ли не пинками отправил его на больничный, с которого Таллинский вернулся уже через три дня и тут же вышел на дежурство, а ранним утром – в операционную. Там, рядом с больным, который был буквально изъеден кровожадными нори, и выяснилось: у Атланта погасло солнце. Точнее, даже не погасло: он просто раздал его, не оставив себе ни одной искорки, которая могла бы разгореться заново. Пока он работал, игнорируя тревожные симптомы, нори захватили его тело, и поделать что-либо было уже невозможно: Атлант умирал.

Конечно, доктор Таллинский сдался не сразу. Он продолжал работать, делал обходы, разговаривал с больными. Но все это уже не вызывало у него прежней радости. Апатия и усталость брали верх. Лисенко отстранил его от операций, и теперь Таллинскому оставались только изнурительные дежурства, от которых ему становилось только хуже.

Козырев пытался помочь ему. Когда у Таллинского диагностировали очаговый туберкулез в поздней стадии, Козырев явился к нему и заставил вдохнуть часть своего собственного солнца, надеясь, что это сработает так же, как и с больными. Однако ничего не вышло, Атлант уже был настолько равнодушен ко всему, что искра жизни так и не прижилась у него в груди, несмотря на все отчаянные попытки раздуть ее. Как только Козырев увидел это, он заставил себя отступиться и заняться другими делами. Перераспределил операции Таллинского на себя, часть отдал доктору Тарасову. В атмосфере всеобщей подавленности из-за состояния их старшего коллеги нагрузка оказалась такой серьезной, что Тарасов сам потерял солнце после череды бессонных ночей. В тот раз Козырев испытал, пожалуй, самое сильное потрясение в жизни, испугавшись, что по своей вине потеряет молодого ассистента. Но все обошлось: Козыркв повторил процедуру с солнцем, и на этот раз она удалась. После пары отгулов Тарасов вернулся в строй бодрым и полным сил.

Таллинский угас всего за несколько месяцев. Хоронили его всем коллективом, на церемонию прощания пришли все ходячие больные, а также ученики и даже зарубежные коллеги-хирурги. Профессор Лисенко читал долгую надгробную речь, чахоточные бабушки плакали в задних рядах, молодые врачи шумно спорили, кто из них займет должность покойного. Атланты молчали, и Козырев чувствовал, что у каждого из них в тот день погасла частица их солнца – точно так же, как гаснут звезды, когда солнце скрывается за облаком пыли.

Все посвященные знали: доктор Таллинский покинул Красный Дом полностью. Лунной ночью его бесплотный дух сел в длинную невесомую лодку, и безмолвный Лоцман отвез его в открытое море. Впрочем, возможно, это было лишь видение…

Анна

Визит анестезиолога – обычное дело перед операцией. Накануне он приходит в палату, чтобы обсудить с пациентом волнующие его детали, подготовить к операции, подбодрить и дать совет. В целом, больные относятся к их приходу хорошо, но бывают и исключения: кое-кто видит в этом дурное предзнаменование.

– Увезите меня отсюда! Я отказываюсь! – кричала на всю Милю Галина Степановна, выжившая из ума старуха из тридцать шестой палаты. Ее соседки пытались ей что-то объяснить, но старухины вопли становились только громче. Растерянный молодой анестезиолог пожал плечами и вернул на пост ее личное дело.

– Не могу ничего сделать. При виде меня у нее истерика…

– Бывает, – дежурная медсестра уже готовила шприц с успокоительным. – Ну-ка, Галочка, пойдем в палату! Сейчас укольчик сделаем, все будет хорошо…

– Не дамся резаться, вот вам крест, не дам! – Галина Степановна обвела всех свирепым взглядом, запахнула куцый пятнистый халат и засеменила в палату. Миля тряслась от хохота: больных, вышедших поглазеть на разворачивавшуюся сцену, поведение их товарки очень развеселило. Надо сказать, что бабку успешно прооперировали на следующий день, после чего она стала часто появляться в коридоре и драматическим шепотом рассказывать всем желающим о своих злоключениях; впрочем, это уже другая история.

Все бы ничего, но на Танечку Белову это событие произвело неизгладимое впечатление. Через две недели, когда их соседку, Надежду Михайловну, начинают готовить к операции, и в назначенное время к ней приходит анестезиолог, Таня вдруг вскакивает с кровати и пулей вылетает в коридор.

– Что, уже обед дают? – сонная Анна выходит вслед за ней и видит такую картину: Таня со всех ног бежит в ординаторскую и на полпути врезается в доктора Тарасова.

– Танька, ты это чего затеяла? – с высоты своего роста басит он, удивленно глядя на всхлипывающую девчонку, вцепившуюся в его робу.

– Там… к моей соседке… в палату пришла… – Танечка не может совладать с собой. – Сделайте что-нибудь, мне страшно!

– А теперь внятно и по порядку, – хирург принимает ужасно деловой и заинтересованный вид, отводит девушку на пост, усаживает на стул и сам садится напротив. – Кто пришел, куда и зачем?

– Доктор, это я просто брежу… – Танечка размазывает слезы по щекам. – К моей соседке анестезиолог пришла, про операцию рассказывать, а мне так страшно это все… Вроде и понимаю, что ничего такого, а все равно…

– Понимаю… – серьезно кивает Тарасов, пристально глядя ей в лицо. Ох, не в первый раз он все это слышит, – думает Анна, наблюдая за ними от двери палаты. Всегда все почему-то приходят именно к нему и говорят почти слово в слово одно и то же.

– Скажите что-нибудь смешное, – тихо просит Таня. – Какую-нибудь ерунду, как вы умеете. Я засмеюсь и пойду дальше спать, а потом все это забуду.

Тарасов расплывается в улыбке, ловко надевая маску добродушного деревенского парня. Рассказывает какой-то анекдот, отчего находящиеся поблизости пациенты ржут как кони. Танечка смущенно улыбается.

– Спасибо, доктор. Теперь я пойду.

– Да не за что, обращайся в любое время, – Тарасов удовлетворенно отправляется по своим делам. Кажется, за ее состояние он не переживает.

– Ну и что это было такое? – спрашивает Анна уже после ужина, когда их соседка Надежда Михайловна уходит на предоперационные процедуры, и выдается время поговорить.

– Не знаю… – Таня садится на кровати, зябко обняв свои колени. – Мне кажется, что я схожу с ума. Вроде бы и не чувствую ничего, а иногда такая паника дурацкая нахлынывает. И мерещится всякое…

– Ты и вправду сходишь с ума, – серьезно говорит Анна. – Потихонечку. Самое ужасное, что при этом ты полностью в сознании и чувствуешь, как безумие сжирает тебя изнутри, будто яд. И ничего не можешь поделать.

– Ты шутишь? – в Таниных глазах мелькает страх, и Анна поспешно спохватывается.

– Шучу, конечно. Шутки у нас злые. А ты, наверное, подумала, что за тобой сама смерть пришла?

– Как ты узнала?

– Ну а как еще, – усмехается Анна. – Поживешь тут с месяцок, наслушаешься местного трепа, и потом на тебе: «Готовьте бинты, завтра к двенадцати». К этому невозможно привыкнуть, что бы ты ни напридумывал себе. Но всегда нужно верить, – Анна старается улыбнуться как можно теплее, – в то, что тебе здесь помогут, что ты здесь не просто так.

– Я стараюсь, – тихо отвечает Танечка. – У меня хороший врач, Сергей Николаич. Он все понимает.

«Ага, но побежала ты не к нему сегодня», – думает Анна, но вслух не высказывает.

За дверью гремит тележка, развозя кефир, но девушки не двигаются с места. Мягко гудят потолочные лампы, по окнам снаружи колотит дождь. Пол мелко трясется: рядом со зданием пролегает тоннель метро, и можно услышать, как движется поезд.

– А кто такие Атланты?..

Вопрос звучит настолько неожиданно, что у Анны сбивается с таким трудом разложенный пасьянс. Таня с любопытством смотрит на нее и ждет ответа.

– Кто тебе сказал про Атлантов? – настороженно уточняет Анна.

– Да так, мужики какие-то болтали в коридоре… Это что, сказка такая местная?

– Сказка, да не совсем… – Анна качает головой, но потом вдруг улыбается. – Ох, тебе столько еще предстоит узнать здесь! Я даже немного завидую тебе, хоть и завидовать, вроде бы, нечему… – она перебирается на Танечкину кровать, садится по-турецки и начинает заново тасовать замызганную колоду карт. – Все, что ты видишь, на самом деле совсем другое.

– Расскажешь? – затаив дыхание, спрашивает Таня. Ее глаза блестят от любопытства, щеки разрумянились, рот приоткрылся.

– Это старая сказка. Ее мне рассказывали те, кто лежал в нашей больнице уже не первый год, когда я была здесь в прошлый раз. Давно это было. Кажется, вечность назад… – Анна смотрит в темное окно. По стеклу сползают капли дождя, оставляя длинные блестящие дорожки.

Это было пять лет назад. В переводе на время Красного Дома – примерно пять вечностей или пять часов, смотря как взглянуть на это. Тогда в палатах еще не было автоматических кроватей с поднимающимися спинками – только железные койки с продавленными матрацами, а стены были покрыты зеленой штукатуркой, которая отлетала большими пластами размером с блюдце. На этих ошметках Анька Лесникова в первую свою ночь выцарапывала иголкой рисунки. Местный психолог очень заинтересовался ими, долго расспрашивал Аньку о ее болезни и о причинах чудовищной депрессии, которая и стала, по его мнению, решающим толчком. Анька наплела ему тогда с три короба, лишь бы отвязаться: в подобных заведениях нельзя открывать душу всяким мозгоправам – так и до дурдома недалеко.

Все знакомые врачи тогда уже были здесь. А еще был доктор Таллинский, медленно умиравший от чахотки, и санитар Степа, игравший с пациентами в нарды и настольный теннис (за что его и выгнали в результате – поскольку отвлекался от своих прямых обязанностей). Был одноногий дед Василий и его сосед дядя Витя, которые тайком проносили в палату водку и устраивали ночные посиделки. Эти двое лечились в клинике уже седьмой год и знали все обо всех. У деда Василия была толстая ветхая тетрадь, в которую он записывал выдающиеся случаи, произошедшие в Доме за несколько лет, а также истории проходящих через него людей. Когда он доставал из чемодана свою тетрадь, из той постоянно высыпался разноцветный песок, и Анька, иногда гостившая у двух стариков, всякий раз удивлялась, откуда он берется. Вот тогда-то и услышала она самую удивительную на свете историю.

– Понимаешь, Танюша, наша больница стоит на пересечении вечностей, – объясняет Анна, старательно подбирая слова. – И наши врачи на самом деле – древние мифические существа.

– Что, прямо все-все? – шепотом спрашивает Танька.

– Нет. Только те, кто нашел свое настоящее призвание и захотел здесь остаться. Почти всегда они ходят в облике людей, но однажды ночью, в полнолуние, они принимают свой настоящий вид.

– Но разве их кто-нибудь видел, этих существ? – Танечка даже забывает о слабости и температуре.

– Кое-кто видел – иначе откуда слухи берутся? Говорят, что Атланты ростом в пять метров. У них длинные руки и ноги и синяя кожа, а еще – хвосты и шипы на спине, как у динозавров. Они очень сильные и очень добрые. Они любят людей и хотят им помочь, но зло, с которым им приходится бороться, порой слишком большое, и Атлантам справиться с ним так же тяжело, как удержать падающее небо.

– Интересно, правда это, или нет? – задумчиво говорит Танечка. – Вот бы у Сергея Николаича спросить!

– Не нужно, Таня, – мягко говорит Анна, кладя руку соседке на плечо. – Пообещай мне, что не будешь ни у кого из них спрашивать и вообще говорить при них то, что услышала от меня. Обещаешь?

– Да-да, хорошо… – Таня растерянно моргает. – Но почему? Что в этом такого?

– Не знаю, – сердито отвечает Анна и перебирается обратно к себе на кровать. – Просто не нужно. Кто знает, какие силы ты разбудишь своим неосторожным словом! На месте тех мужиков я бы не стала обсуждать такие вещи в коридоре. В мое время об этом только в палате говорили, шепотом, да и то… – она опасливо оглядывается на дверь. – В общем, забудь. Сказок у нас много, да не все нужно пересказывать.

– А что стало с дедом Василием и его тетрадью? – жадно интересуется Танечка.

– Я не знаю, – Анна тяжело вздыхает. – Меня выписали раньше. А теперь уже и спросить некого.

– А как же Константин Львович? Он-то все про всех знает!

– Вряд ли ему известно про тетрадь, – с сомнением отвечает Анна. – А если расспрашивать будешь, начнет докапываться: зачем тебе такая информация? Правду говорить никому из них нельзя.

– Ясно, – Таня начинает разбирать постель. – Жалко, что у тебя не осталось прежних знакомых отсюда. Может, и удалось бы что-то узнать.

– Ну, почему, знакомые остались… – Анна болезненно морщится. – Кое-кто оставлял телефоны, но что толку? Есть неписаное правило: не общаться с теми, кто был до тебя. Примета такая.

– Но ведь я слышала, что многие выписавшиеся потом общаются друг с другом…

– Так то на воле. А мы с тобой здесь. Это все равно, что письма из ниоткуда. «Ниоткуда с надеждой на долгую новую жизнь…», – с грустной улыбкой цитирует Анна. – Это у нас один парень был, Славка. Писал стихи про наш дурдом. Давал мне почитать кое-что.

– Что с ним стало потом?

– Несчастный случай. Одна дуреха тут алкогольную тусовку устроила, а потом решила домой поехать, ну Славка и кинулся ее провожать. А дело зимой было, скользко. Взял, поскользнулся на лестнице и сломал себе шею. Тридцать лет всего было, жалко…

– Девочки, обход! – в комнату заглядывает медсестра Людмила, позади нее маячит фигура доктора Тарасова.

– Привет, девчонки, жалобы есть?

– Нет! – хором отвечают Татьяна и Анна, и хирург, удовлетворенный, уходит.

Девушки ложатся в постели и гасят свет. Слабый оранжевый отблеск с улицы пробирается в окно. За тонкой дверью палаты слышно, как в коридоре Итальянец что-то оживленно кому-то рассказывает.

Первый приход Змея

Танечка Белова тихо открывает дверь и выскальзывает в коридор. Вот уже который час ей не удается заснуть: от антибиотиков сильно болит голова и бросает в жар, а в голове творится какой-то кавардак, отчего душный мрак комнаты кажется зловещим, а спящие соседи – будто неживыми.

На Миле горит свет – яркую белую лампу на столе дежурной медсестры не гасят всю ночь. Длинные черные тени пляшут по углам, прячась от режущего света.

– И чего мы гуляем? – Таня вздрагивает, услышав голос доктора Тарасова. Оказывается, он сидит за столом, склонившись над какими-то бумагами. Что-то странное есть в его облике и в его хриплом голосе, который обычно не такой низкий. И тут девушка замечает эфемерные нити света, паутиной выходящие из его груди и спины и тянущиеся по всей длине коридора, исчезая за безликими белыми дверьми. Тарасов молча смотрит ей в лицо, затем расслабленно откидывается на спинку стула, заложив руки за голову.

– Ну что, ты боишься меня, Танька?

– Нет, – она продолжает его разглядывать, стараясь не выдавать своего волнения, хотя сердце колотится как бешеное. Девушка пока не может решить, страшно ей, или нет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Качайся плавно, прекрасная колесница» – отсылка к афро-американским христианским гимнам XIX века

2

Пер. Авт.