Красный Дом

Врачи могут покидать Красный Дом и возвращаться в большой мир, из которого потом приносят на себе его частичку – новые запахи, анекдоты и истории. Для Теней наружный мир опасен и чужд. Будучи погруженными в себя и в жизнь замкнутого социума больницы, они не воспринимают его, как реальный. Но то, что приносят с собой врачи, пропущенное через них самих, Тени легко принимают, и эти частички мира становятся для них близкими. Связано это с тем, что лечащий врач для пациента – что-то вроде бога, и любой дар, полученный от него, – пусть это всего лишь слово – принимается, как большая ценность. Главное, чтобы это слово было добрым – и тогда любая, даже самая циничная Тень будет доверять тебе; работники больницы знают этот секрет.

Врачи – главная тема обсуждений для больных. Про них складывают легенды и рассказывают самые фантастические байки. Каждого знают во всех деталях. К примеру – заведующий Третьим хирургическим отделением, Константин Львович Козырев. Это высокий смуглый господин лет пятидесяти, с грубоватым, часто небритым лицом и светлыми глазами. У него негромкий голос, говорит он коротко и всегда по делу, чуть улыбаясь уголком грубого рта и глядя всегда по-доброму. Под халатом он носит потертые джинсы, а в послеобеденное время, когда доктору Козыреву случается дежурить, его можно встретить в коридоре с наушниками от плеера, из которых слышатся звуки старого рок-н-ролла. Он наблюдает за всем, что происходит в отделении, и знает все обо всех, хотя делает вид, что ему это не интересно. У Козырева отличное чувство юмора и, в отличие от большинства коллег, в нем совсем нет хирургического цинизма.

Еще есть Алексей Петрович Тарасов – крепкий молодой хирург, которого многие путают с фельдшером или санитаром – с таким непринужденным видом он разгуливает по коридорам, то и дело заговаривая с кем-то. В любом месте, где он появляется, тут же начинается столпотворение: все больные и даже медсестры сползаются, чтобы послушать его байки или просто оказаться в центре его внимания. Визиты его всегда сопровождаются громким хохотом, и после общения с доктором Тарасовым даже самые пессимистичные пациенты вспоминают, что в жизни все не так уж плохо. Впрочем, впечатление того, что Тарасов свой в доску, обманчиво: под маской простого деревенского парня прячется чуткий психолог, точно знающий, как расположить к себе любого человека. Вот он улыбается и несет всякую ерунду, а неподвижные карие глаза в упор смотрят на пациента, подмечая любое его движение. Пожалуй, к доктору Тарасову всегда самая длинная очередь на консультацию – потому что он знает, какие найти слова и как заставить себе доверять.

Сергей Николаевич Тесарь – высокий старик с мрачным морщинистым лицом, которого за глаза, конечно, называют Цезарем – из-за фамилии и за то, что имеет важный вид. Тесарь немногословен, по утрам, идя по Мозаичной Миле, он едва отвечает на приветствия, все время глядя в необозримую даль перед собой и заложив руки за спину. Про Тесаря ходит много слухов – к примеру, о том, что он уже который год ищет старинный клад на территории больничного сада и по ночам, во время своих дежурств, достает из шкафа спрятанную лопату и идет копать. Клад никак не находится, а оттого Тесарь в печали. Впрочем, на самом деле в печали он совсем по другой причине, а именно той, что слишком уж быстро опустела за минувшую ночь четвертушка водки, припрятанная под столом в ординаторской. Свое пристрастие доктор Тесарь старательно скрывает, но коллеги, конечно же, в курсе. Козырев подумывает о его увольнении, но всякий раз откладывает решение, видя, как хорошо он управляется в операционной. Некоторые больные побаиваются ходить к нему на прием, хотя внешне мрачный Тесарь на деле вполне дружелюбен и даже может отмочить шуточку похлеще доктора Тарасова.

Михаил Семенович Вахрушин – плотный голубоглазый шатен с круглым лицом и вечно надутыми губами, с помощью которых он пытается придать своему лицу серьезное выражение. Для большей солидности он даже надевает маленькие квадратные очки в тонкой оправе, что является любимой темой подколов и шуточек со стороны доктора Тарасова. С Тарасовым они учились в одном институте, только Вахрушин был на курс младше. Здесь, в больнице, Вахрушин работает над своей кандидатской по торакальной хирургии и полагает, что диссертация поможет ему утереть нос бывшему товарищу по учебе, который, по его мнению, только и умеет, что хохмить и вовсе не интересуется наукой. С пациентами доктор Вахрушин общается редко, предпочитая рабочее время между операциями проводить за компьютером, поедая булочки, заботливо уложенные в сумку его женой.

И это – врачи Третьей хирургии, а ведь есть еще доктор Цаплин, заместитель главного врача, похожий на большую печальную птицу, доктор Русаков из Второй, умеющий насвистеть любой мотив, доктор Венский из Первой, с пышными капитанскими усами, и многие, многие другие – терапевты, рентгенологи, анестезиологи, медсестры, фельдшеры и санитары. Все они – плоть и кровь Красного Дома, фанаты своего дела, в чем-то не от мира сего, в чем-то – самые нормальные люди на свете. Старые больные клиники говорят, что здешний персонал – вечные заключенные Красного Дома, которые, выпуская на волю здоровых людей, не могут покинуть свой пост.

Между врачом и пациентом всегда существует связь. Без нее невозможна работа в команде. Создание связи – это как признание в любви – событие, глубоко личное для обеих сторон. Если им не повезет, то пациент будет беспокойным, станет жаловаться на своего врача и, в конечном счете, может даже умереть на операционном столе. Но если же все пройдет удачно, то между ними протягивается незримая, но прочная нить, которая не рвется до самого конца их общей миссии. Некоторые врачи знают об этом явлении, но не хотят превращать его в ритуал, стремясь проделать все как можно быстрее. Небрежно, почти пинком открывается белая дверь, монотонно произносится представление – и вот уже доктор снова за порогом, и видно только широкую спину, маячащую где-то в конце коридора. Старики говорят, что в пасмурный день, если взглянуть на них полузакрытыми глазами, можно увидеть призрачные нити, уходящие в разные стороны из их тел – связь с теми, чью жизнь они взялись спасать. Когда врач идет по коридору, он словно продирается сквозь паутину, которая тянется из-за белых дверей, пытается его поймать, но не ловит…

Анна

Случалось, что боги и простые смертные

спускались в царство теней и находили путь обратно.

Но обитатели аида знают,

что однажды вкусивший от плодов их царства

навсегда остается им подвластен

(Томас Манн, «Волшебная гора»)

Девушка с короткими белыми волосами входит во двор через проходную, и охранник, кажется, кивает ей – хотя откуда он может ее помнить, если мимо его подслеповатых глаз каждый год проходит столько лиц? Она медленно идет вдоль древней красной стены, считая шаги и стараясь, чтобы сердце не забилось быстрее, – но куда там! – оно колотится о ребра, как сумасшедшее, и ноет, ноет…

Девушку зовут Анна, ей двадцать пять лет, и она здесь уже во второй раз.

Спросите, чего Тень боится больше всего? – покинуть дом, где так легко проходят ее дни. Спросите, чего больше всего боится бывшая Тень? – вернуться в этот дом снова.

Арочные окна выстраиваются, как кажется Анне, в подобие злорадного оскала. Вот и боковой вход. Быть может, если прошмыгнешь в него, а не пройдешь через главный, то избежишь большой беды. На лестнице пахнет сыростью, в коридоре – камфорным спиртом и резиновыми перчатками. Все так издевательски знакомо, что чудится, будто время и не сдвигалось, и на дворе все те же пять лет назад… Анна передергивает плечами. Вполне может статься, что так оно и есть.

Миля встречает ее выщербленными мозаичными плитами, которые, кажется, всасывают в себя тусклый солнечный свет, пробивающийся через оконные стекла. Вот она, скамья ожидания напротив церкви. Местные никогда не садятся на нее – дурная примета. Анна со вздохом опускается на вытертую серую клеенку. Ждать приходится долго.

В Красном Доме начинается завтрак, длинная вереница больных втягивается в узкий дверной проем; некоторые бросают взгляды на Анну, но в них нет ничего – ни сочувствия, ни удивления. Скорее, констатация факта – всем ясно, что вскоре она присоединится к ним.

Анна перебирает в сумке документы, вспоминая события последних нескольких дней. Когда-то давно все это уже было пройдено – консультации, врачи, процедуры. Тогда все обошлось, затихло на несколько лет, и семья вздохнула с облегчением: дочь полностью здорова, теперь можно подумать о свадьбе, а там, глядишь, и о детях. И свадьба действительно была – пусть не пышная, но по-домашнему теплая. Казалось – счастье будет теперь всю жизнь, но брак продержался недолго: всего через полтора года муж ушел к другой женщине, причем ушел со скандалом, на чем свет попрекая молодую жену, что она жизни ему не дает. После развода Анна слегла с тяжелой простудой. Мучила слабость, держалась температура, что-то сдавливало грудь. Врачи посоветовали сделать флюорографию, на всякий случай. Там и увидели, что в легких снова развился процесс и требуется серьезная операция.

Первой мыслью было, конечно, вернуться сюда – в знакомую больницу, где ее лечили пять лет назад, но старший брат Кирилл настоял на поездке в центральный институт. Анна с содроганием вспоминает облезлые серые стены и длиннющую очередь к дежурному врачу. Врач – грузная тетка с пышной прической – не торопилась приглашать к себе в кабинет. Медленно тянулось время. Хлопали двери, бегали туда-сюда доктора, не обращая внимания на взволнованных посетителей, шуршащих желтоватыми бумажками со справками и направлениями. Было слышно, как в соседнем кабинете беспрерывно звонит телефон, фальшиво копируя знаменитую «К Элизе» Бетховена: кто-то отчаянно пытался дозвониться до приемной, но никто не отвечал на звонок – всем было наплевать. Наконец, спустя три часа, когда брат уже безнадежно опоздал на работу, их с Анной пригласили в кабинет. Врач сразу заявила, что операция противопоказана и следует немедленно переходить на усиленный режим химиотерапии. Сидящая рядом с ней полумертвая женщина-хирург с бледным высохшим лицом вяло подписала отказ от вмешательства. Когда Анна и Кирилл вышли из кабинета, брат крепко взял ее за руку и сказал, что этим людям никогда не доверит свою сестру.

И вот она снова здесь, в Красном Доме, где все так до боли знакомо, будто бы она уехала отсюда вчера. Примерно через час доктор Цаплин возвращается с консилиума и небрежным жестом зовет Анну в свой кабинет, находящийся прямо в домовой церкви. Небольшая полутемная комната с окнами высоко под потолком. Здесь почему-то пахнет болотом; на широком острове стола много места занимают разноцветные фарфоровые лягушки – их так много, что можно было бы открыть небольшой магазин. У стены стоит огромный пустой аквариум с дном из высохшего ила и искусственными корягами. Аквариум производит жутковатое впечатление, и неясно, почему. Доктор Цаплин с усталым и озабоченным видом просматривает снимки. Он немногословен, но в том, что он говорит, ничего хорошего нет. И видно, что он заранее счастлив, что не возьмется за это дело – Цаплин давно уже не практикующий хирург, а помощник главного врача. Он определяет Анну в ее родную Третью хирургию, убеждая себя в том, что там девушка будет счастлива, насколько это вообще возможно.

И вот через несколько дней Анна оказывается в мрачной палате с облупленными желтыми стенами. Четыре койки, застеленные серыми пледами, единственная не занятая из которых – рядом с гудящим холодильником. Две соседки – Надежда Михайловна и Кристина – встречают девушку вялыми приветствиями и вновь утыкаются в кроссворды. Четвертая соседка где-то гуляет – ее скоро выписывают. Анна уже заранее знает, что проживет в этой палате несколько смен, поэтому не торопится знакомиться поближе. Неторопливо разбирает вещи, вполуха слушая наставления дежурной медсестры, которая то и дело прибегает, чтобы рассказать все необходимое новичку. Объяснять ей, что она и так все знает, Анна не собирается – вон, с каким энтузиазмом пожилая медсестра взялась за работу, не лишать же человека радости.

Только Анна собирается подремать перед обедом, как в коридоре раздается громкий топот, дверь резко распахивается, и в палате появляется Доктор Тарасов. Анна помнит его – пять лет назад это был мрачный молодчик, острый на язык, вечно не выспавшийся и небритый, верный помощник доктора Козырева, который в ту пору занимался ее лечением. Теперь его не узнать: за прошедшее время доктор Тарасов раздобрел и научился улыбаться.

– Привет, помнишь меня? – осведомляется он. – Вот ты и попалась мне наконец-то!

– Конечно, помню, – усмехается девушка. – Вот, вернулась исправлять ошибки юности.

– Ай, признайся, что просто соскучилась! – хирург смеется и подает ей руку, без лишних проволочек протягивая невидимую нить. – Константин Львович попозже сегодня будет, можешь поздороваться. Но я надеюсь, что со мной тебе тоже скучно не будет.

– Это уж точно…

– А зачем ты волосы в белый покрасила? – сварливо осведомляется доктор. – Я этот цвет не люблю!

– Ну да, как же, вам ведь рыженькие нравятся, как в «Пятом Элементе»… – Анна деланно вздыхает. – Видно, не быть мне вашей любимой больной.

– Ничего, найдем точки соприкосновения! – Тарасов подмигивает своей новоиспеченной пациентке и быстро уходит. Анна и сама не замечает, что улыбается до ушей.

Танечка

Как только Таню разместили в палате, в больнице началась эвакуация.

Дежурная медсестра с фонарем в одной руке и с противогазом в другой вывела всех на улицу через черный ход. Больные шли организованной группой, громко переговариваясь и хихикая; они явно получали от происходящего огромное удовольствие и постоянно отпускали шуточки насчет горящих верхних этажей и выпрыгивания из окон. Какого-то мужика везли по коридору в инвалидной коляске; он был в белых чулках и со свертком в руке, и он громко ругался на медсестер, говоря, что они не имеют права срывать его с операции из-за каких-то дурацких учений. Медсестры мужика не слушали, просто чинно выкатили коляску на крыльцо и оставили там.

Галдящая толпа жалась на пронизывающем апрельском ветерке. Многие курили, над головами стелился вонючий дым. Под конец на дворе появились врачи в белых халатах, тоже чем-то страшно довольные. Они встали в ряд у крыльца, закрыв своими спинами весь этот балаган, и самый рослый из них, который говорил больше всех, сделал коллективное селфи. После чего все дружной толпой втянулись обратно в корпус. Наблюдавшие за этим из-за ограды случайные прохожие разочарованно поползли к автобусной остановке.

Танечка смутно помнит свое поступление. Сначала долгое ожидание в приемном покое с сумками и пакетами. Затем – длинные очереди на процедуры, в которых царило гробовое молчание: люди на скамьях сидели неподвижно, словно статуи, уткнувшись взглядом в стену и даже не переговариваясь друг с другом. После – неуютная палата и ее кровать в углу. Хмурый старик доктор, скомкано проводивший ознакомительную беседу. Он сказал, что нужно полное обследование, чтобы понять, как лечить. Насчет уходов домой можно было даже и не мечтать.

Соседи – неулыбчивые, придавленные несчастьем женщины. Из них самой доброй показалась Аня – девушка, смутно похожая на какую-то певицу. Она давала Танечке свой ноутбук на выходные, разрешив смотреть на нем сериалы.

Здесь страшно. Это первое, что Таня говорит психологу, придя к нему на обязательную консультацию. Психолог уверяет ее, что бояться нечего – все местные врачи прекрасно знают свое дело. Четыре часа девушка изливает ему душу, рассказывая о своей грустной судьбе: только-только заканчивается одиннадцатый класс, на носу экзамены и поступление в университет, а теперь – ни экзаменов, ни аттестата, ни шансов на светлое будущее! Психолог уговаривает смириться и потерпеть: аттестат она получит и так, а экзамены можно сдать и в следующем году, было бы здоровье.

Таня часто плачет в подушку. Видеть никого не хочется – ни маму, ни отца, ни брата. Ей очень жаль, что так вышло, что все они так сильно переживают из-за нее. Таня вспоминает, как часто они ругались раньше из-за учебы и домашних дел, и теперь ей стыдно как никогда за свои слова. А что, если ее уже не вылечат?! Александр Андреевич, солидный высокий доктор в блестящих очках, сказал на консультации, что дело запущено и есть угроза жизни. При этих словах мама чуть в обморок не упала – к счастью, брат поддержал ее. Нужна операция – но как с этим смириться? Танечка всю жизнь боялась даже палец уколоть для анализа, а тут – целая операция! Что, если из нее вытечет слишком много крови? Что, если ей случайно перельют не ту? Что, если наркоз окажется таким сильным, что она после него не проснется?.. Местные больные, которых здесь почему-то называют Ходоками, с удовольствием делятся с Танечкой своим опытом. За неделю она успевает наслушаться такого, что по ночам ей снятся кошмары, а днем кусок в горло не лезет, и даже профилактические уколы уже не производят впечатления.

Козырев

Если скажут они – ну и что, что погаснет один

Огонек в небесах с миллионами звезд?

Он мерцает, мерцает, но есть ли

Кому из нас дело до чьих-то сочтенных часов,

Если все мы – лишь миг, или меньше

Заметит ли кто, что погаснет один огонек?

Я замечу.

(Linkin Park, «One more light»)2

Операционная. Светло-бежевые стены и белые, до зеркального блеска начищенные плитки пола. Для Атлантов, вечных обитателей Красного Дома, эта комната – святилище и точка сосредоточения. Если для всех остальных хирург приходит сюда, чтобы спасти больного, то для самого себя Атлант в операционной очищает собственную душу, оставляя за створками дверей всю тяжесть, тянущую к земле его усталое сердце. Именно здесь находятся Вторые Врата, еще один порог, который человек пересекает, оказавшись на затянутом голубой клеенкой столе. Первые Врата находятся в приемном отделении, и проход сквозь них означает лишь неприятности и легкое сумасшествие. Пройдя Вторые Врата, пациент либо умирает, либо навсегда уносит с собой метку Красного Дома, потеряв часть себя и обретя взамен что-то более ценное. В любом случае, именно через эту комнату люди покидают больницу, только одни еще долго топчутся в коридорах, а другие нет.

Для каждого хирурга операционная выглядит по-своему, ибо каждый приносит в нее собственную атмосферу. После тщательной стерилизации и кварцевания помещение полностью нейтрально, но стоит открыться белым створчатым дверям с круглыми окошками-иллюминаторами – и вот она заполняется людьми в разноцветных форменных робах. Открываются окна, впуская резкий запах скошенной поутру травы и дорожной пыли с парковки. Включается радио. Каждый врач выбирает свою волну. Козырев оперирует под звуки старого рок-н-ролла, Тесарь – под современный джаз, Тарасов – под русский рок, Вахрушин – в полной тишине и с закрытым окном (отчего вся бригада успевает вспотеть еще в начале операции). Когда хирург широким шагом заходит в комнату, держа перед собой руки, его настрой тут же передается остальным. И это —результат постоянного глубокого сосредоточения, в котором он находится даже во время сна, годами выработанное искусственное состояние, которое служит щитом и поддержкой в работе для него самого и для всех, кто рядом. Идя в операционную, Тесарь будто бы рассеян и замкнут, Тарасов – будто бы слегка разозлен, Вахрушин – расслаблен и весел.

Козырев всегда собран. Есть много способов настроиться на предстоящую тяжелую работу – пожалуй, столько же, сколько хирургов в этой клинике. За долгие годы Козырев железно выработал для себя один безотказный: представлять в своей голове яркий белый свет, обступающий со всех сторон, отсекающий все лишнее. В этом свете сгорают сомнения и страхи, остается лишь голая суть вещей, и тогда уже ничто не заслоняет старшему Атланту его истинное зрение. Он видит всю операционную, как единое целое, и его задача – сделать так, чтобы работа слаженного механизма не сбилась и не застопорилась.

Сегодня оперирует Алексей Тарасов. На столе тяжелый больной, настолько, что в этот раз даже радио играет еле-еле. В такой ситуации важно все, даже движение воздуха, поэтому сестры стараются дышать в сторонку, чтобы не отвлечь хирурга от задачи. Производится удаление левого легкого. Нужно наложить лигатуру на крупные сосуды и пересечь их так, чтобы лишний раз не задеть сердце больного, которое судорожно бьется в широком разрезе. Сама по себе техника обработки сосудов у Тарасова отработана блестяще, но есть другая трудность. Невидимые взгляду непосвященных, в открытой ране копошатся целых три черных нори. Одна из них плотно присосалась к корню легкого, и с ней, пожалуй, проще всего; а вот две другие решили захватить аорту и верхний левый бронх. Это мешает быстро обезопасить операционное поле от кровопотери, а ведь времени терять нельзя: сердце у больного работает с перебоями, давление постепенно понижается, и пусть анестезиолог и медсестры то и дело вводят в катетер новые порции крови и укрепляющие средства, надо спешить.

Отделить от живой ткани организма злобную нори, напитавшуюся его соками, – все равно, что удалить небольшую опухоль. Скользкое черное существо, по сути, состоящее из слизи и пучка нервов, образующих что-то вроде спинного мозга, плотно присасывается к органам наподобие пиявки. Изрезать ее скальпелем – значит, заразить ядовитой черной слизью весь организм. Идеальный выход – пересечь ее мозговой центр, напоминающий вареную горошину. В этом случае нори будет парализована, и ее можно будет полностью вытащить простым зажимом.

Первую Тарасов вылавливает сразу и брезгливо бросает в подготовленный пакет, который тут же завязывают тугим узлом. Берет новый стерильный зажим – старым в рану лезть уже опасно – и медленно подбирается к центральной артерии, расширив отверстие еще на пару сантиметров. Щупальца нори уходят вглубь организма, и нельзя с уверенностью сказать, насколько они длинные. У средней нори ложноножки могут быть размером с палец, а могут быть и с руку взрослого человека. Их количество постоянно меняется, и отдирать их – все равно, что отрубать голову мифическому змею: на ее месте тут же вырастут еще две. Бригада заметно нервничает, и лишь хирург сохраняет внешнее боевое спокойствие. Доктор Тарасов очень точен в расчетах, Козырев всегда отмечал это. Про таких говорят – руки золотые, но, применительно к Атланту, вернее другое: чувства очень острые. Пальцы – часть его разума, дополнительные глаза, которые куда острее обычных. Короткое движение скальпеля – и вот еще одна тварь с отвратительным писком бьется между браншами зажима. Но тут же появляется новая опасность: один из сосудов поврежден, и больной теряет кровь. Тарасов успевает ухватить его пальцами левой руки, а правой, стараясь двигаться как можно меньше, отправляет нори в пакет. Крупные капли пота блестят у него на лбу.

– Оставь, Леша, – мягко говорит Козырев, пережимая сосуд чуть выше и подкладывая в рану свежие тампоны. Тарасов немного распрямляется и несколько секунд переводит дух. Короткий взгляд на шефа, сдержанное молчаливое спасибо. Медсестра вытирает ему лоб. И снова – в бой.

Третью нори Атлант решает пока не трогать – ее можно будет извлечь вместе с легким уже в конце. Начинается долгая процедура отделения. Между органом и полостью множество спаек, которые нужно убрать. Ситуацию осложняет все ухудшающееся состояние пациента, поэтому чрезмерная торопливость может стоить ему жизни, но и лишнее промедление – тоже. Каким-то, не шестым даже, чувством нужно понять, в какой момент действовать. Козырев подстраховывает своего молодого коллегу, выполняя грубую работу, чтобы не отвлекать его от главного. Тарасов тихонько напевает, и его ассистенты приободряются, решив, что раз доктор в хорошем настроении, то дело идет на лад. Однако Козырев знает, что на самом деле в такие моменты Тарасову по-настоящему трудно, и он пытается сильнее сосредоточиться. Операция длится уже третий час, а сделать нужно еще так много. Тарасов досадливо шипит сквозь зубы: все-таки, оставить нори у самого корня легкого было большой ошибкой: существо сдвинулось, и теперь, чтобы подобраться к сосудам, придется сначала его обезвредить. Вероятность промаха очень велика, ведь расстояние измеряется какими-то миллиметрами. Тарасов ненавидит проигрывать, но сил у него уже не так много. Сейчас все его нервы напряжены до предела, и вся выдержка направлена на то, чтобы пальцы не дрогнули.

И у него получается. Совместными усилиями зараженное легкое извлекают из организма, операционная сестра очищает поле от лишней крови. Ее даже не так много. Козырев тщательно осматривает рану, проверяя, не осталось ли там следов от нори. Затем кивает коллеге: можно зашивать.

Вообще, с этим прекрасно могут справиться его ассистенты, но Тарасов всегда шьет сам. Другие врачи в шутку зовут его белошвейкой, поскольку его швы – самые ровные и крепкие, недаром еще в институте у него были все пятерки по этому предмету. Аккуратно, слой за слоем смыкается плоть, и вот, наконец, затягивается последний узел. Теперь хирург имеет право покинуть операционную и перевести дух, но Тарасов не торопится. Медленно подходит к изголовью стола и пристально смотрит на бледное лицо спящего пациента, затем – на показания приборов. Пульс еще слабый, хотя уже постепенно выравнивается, анестезиолог вводит в капельницу все новые лекарства. Карие глаза Атланта в узкой щели над маской ловят взгляд Козырева, и тот быстро подходит, понимая, что сейчас как никогда нужна его помощь.