скачать книгу бесплатно
– Слышал я что-то про тот чердак. Даже бомжи сейчас туда забираться боятся…
– Ну, это уже сказки, – Грамыч снова вздохнул. – А я тогда молодой был, в шайке этой – девки как на подбор, да с идеями свободной любви.
– А пластинки здесь причём? Ностальгия?
– Если бы… Назначили меня, понимаешь?
– Кем? Куда? – «тархуновый» дистиллят понемногу разогревает, и вопросы звучат куда более заинтересованно, чем хотелось бы.
– Собирателем. А назначила… да Кем, так их тогдашнюю главную звали. Это вроде как тьма по-древнеегипетски.
– И что собирал? Болячки на болт с их-то свободными идеями?
– Нет, – казалось, Грамыч подколки не заметил. – Музыку собирал. И с тех пор остановиться не могу.
– Это ещё почему?
– Я сначала тоже не понимал, зачем. Думал, может, наговор какой или сглаз. А как старше стал, разобрался. Мне ещё тогда в архиве всё рассказали, да как-то невдомёк было. Собираешь и тащишь, а тебе потом обламывается.
– И теперь обламывается?
– Да какое там. Жена с дочкой давно ушли, а на нынешних профур у меня зарплаты не хватит. Да и коллекция не в копейку обходится.
– Нахрена тогда?
Грамыч задумался. Сидя на лавке, он как-то ссутулился и стал дышать реже. Неожиданно резко, будто вырвав пару кадров из киноплёнки, инженер поднялся на ноги.
– Наливай! Скоро ломбард твой откроют. Не пропадать же добру.
Притёртая стеклянная пробка снова откупорена, остатки изумрудной жидкости с лёгким плеском покидают сосуд
– За нечисть, чтоб её! – выдаёт Грамыч и опрокидывает стопку.
Странный тост удивил, но, несмотря на это, мотоциклист повторяет за собутыльником и тоже пьёт.
– Так вот Иные, как бабоньки те себя называли, верили, что нечисть существует в разных видах. Но когда-то давно одни начали доминировать над другими. Случилась война… Не война, скорее истребление. И вот племя, склонное к упорядоченному, одержало победу и стало доминировать в нашем мире. Однако единственной слабостью его остался хаос.
– Это как? – уточняет Сорог.
– Например, неповторяющиеся звуки не дают им близко подойти и напасть. Поэтому древние скальды никогда одинаково не пели одну и ту же песню. Молитвы северных шаманов обходились без повторов и были чистой импровизацией. А сейчас вся жизнь человечества состоит из повторов, притом повсюду! От попсы до религии… И у нечисти нет больше преград!
Глаза Грамыча слезятся, голос дрожит. Сорог похлопал приятеля по плечу:
– И из-за этого ты пластинки собираешь?
– Ага! Третий десяток лет уже боюсь, что те придут. А мир кругом всё однообразнее делается. Мне всё страшнее! Вот я и собираю. А если вдруг это шиза чисто – так хоть дочке после смерти моей будет чего продать.
С этими словами Грамыч бросил остатки картошки на асфальт перед лавочкой. К неожиданной подачке со всех соседних крыш метнулись голуби, воробьи и даже несколько чаек. Когда Сорог поднял взгляд от птиц, Грамыча уже не было.
Глава 2. Хотите погорячее?!
Прежде чем открыть глаза, Сорог прислушался к боли. Левое бедро нестерпимо жгло, запястье ныло… Он аккуратно попробовал пошевелиться. Нога оказалась придавлена мотоциклом. Похоже, что при падении левая дуга проломила корку соли и вошла в более рыхлый слой, зажав конечность между бензобаком и осколками раздробленной породы.
Он не первый год странствовал по Пустошам, и подобное пару раз уже случалось. Нет, всё обходилось без выстрелов, да и падения были на меньшей скорости. Однажды корка проломилась просто от боковой подножки…
Опыт не подсказывал, опыт орал, что нужно как можно скорее раскопать небольшое углубление под мотоциклом, вынуть раненую ногу и, не жалея воды из запаса, вымыть мельчайшие частицы соли из порезов и царапин.
Опыт продолжал орать, сам же Сорог лежал с закрытыми глазами и не шевелился. Всё потому, что вдали слышался мерный плеск и возбуждённый шёпот.
Он продолжил вслушиваться. Говорили двое.
– Как думаешь, Серый, этот мопед на каком бензе?
– Да какая в жопу разница! Главное, чтобы он был.
– Да должен быть, этот-то явно куда-то далеко ехал, да и канистра вроде к бочине приторочена была…
– Вроде была, – согласился сипловатым басом Серый. – Только вот не видно ни хрена, ксенон у него что ли?
Сорог снова прислушался к плеску лужи. По голосам расстояние до говоривших определить было сложно. Звуки разносились над поверхностью жидкости, делаясь то громче, то тише. Буквально секунду назад казалось, что до сталкеров какая-то пара шагов и уже сейчас его ждёт контрольный в голову, и тут следующая фраза прилетела как будто из такого дальнего далёка, что была едва слышна.
Плеск давал более точное представление о расстоянии до любителей чужого добра.
«Шагов двадцать-тридцать, не более», – рассудил мотоциклист.
Шли они, судя по всему, против света так и не погасшей от удара фары Плотвы.
Сорог приоткрыл один глаз. Визор шлема сильно пострадал при падении, но две серо-зелёные лупоглазые фигуры, пересекавшие центр лужи, в луче фары видны были хорошо. Расстояние до них оказалось метров пятьдесят…
«Добежать не успеют, – подумал траппер, – тем более в ОЗК и газике особо не побегаешь».
Медленно, чтобы не выдать себя, Сорог потянулся к поясной сумке.
– Этот-то, как думаешь, того?
– Конечно! Даже если от пули не сдох, хотя напомню, что это вермахтовские 7,92 миллиметра, так ты ж видел, как его об землю приложило!
«Вермахтовские 7,92! Да кому такое позерство надо?!» – подумал Сорог, нащупав рукоятку. Буквально в сантиметре от неё из сумки торчал кусок чего-то острого. Судя по всему, обломок переднего обтекателя. «Хотя разносит неплохо», – вынужденно признался он себе.
– Ага, Серый! Не хотел бы я на его место!
– Так и не будешь! Помнишь, Капитан рассказывал, что тут полудохлые, ну те, которые раковые, спидозные и прочие неизлечимые, без химзащиты на свои сходняки собираются.
– Ага!
– Так вот что я тебе скажу: если ещё раз такого увижу, даже без бензина, – снова выстрелю!
– Без бензина-то он тебе нафига?
– А потому что пидарасы! И терять им нечего. Все неизлечимые болезни от заднеприводности. Вспомни Меркьюри! Чарли Шина! Вот любишь их, слушаешь, смотришь, а потом – херак! И педераст…
– Да, Серый, ты мне об этом каждую пьянку рассказываешь.
Сорог практически справился с задачей, однако нога пылала настолько нестерпимой болью, что в глазах сгущалась пелена. Кричать хотелось до зубовного скрежета
– Ага! И ещё раз расскажу, вот домой вернёмся, вискаря купим ящик! Девок снимем потолще, баню натопим погорячее…
Видимо, Серый мог бы продолжать глухо мечтать сквозь противогаз и дальше, но тут уж Сорог попросту не выдержал.
– Погорячее хочешь, с-с-сука! Лови! – заорал он, перегнувшись через бензобак.
Ракетница в руке байкера гулко бухнула двумя стволами. То ли от боли, то ли от спешки он не смог толком прицелиться.
Батя с Серым шлёпали через зелёный пруд к упавшему мотоциклу в своих стареньких ОЗК. Тима отправили в обход, вооружив мясницким ножом – дорезать, если что. Он очень гордился и поручением и клинком, тускло отражающим свет одинокой фары. Ярко представлял, как он, тринадцатилетний пацан, с ухмылкой кромсает полудохлого пидараса. Со слов дяди Серого выходило, что все беды мира от них.
Пруд оказался очень длинным, и Тим заметил, что может не успеть к мотоциклу раньше взрослых.
Это был явный непорядок, и он уже готов был срезать по влажно блестящей кромке, когда вспомнил, что сапоги его защитного костюма подтекают и в эту жижу ему соваться точно не стоит.
Дядя Серый снова начал рассказ про баню. Тима пару раз звали поглядеть на толстых девок, а когда «петушок» начинал кривенько указывать в их сторону, его выгоняли из бани под дружный хохот пахнущих рыбой румяных вислогрудых девок. Батя со смехом говорил: «Ваджайной пахнет». Когда же в школе Тим спросил у англичанки, что значит это слово и что ещё так пахнет, та залилась краской до корней волос.
От размышлений и торопливого шага отвлёк не то рык, не то крик, окончившийся словом «сука». Два небольших, но ярких огонька мелькнули от мотоцикла до края зелёного водоёма. Первый упал в этот странный серый песок и погас, второй, рухнув на самую кромку, понемногу начинал разгораться.
Всё, что случилось дальше, не заняло и двух секунд.
Серый вскинул свою любимую винтовку, но продолжавшая светить фара на какое-то мгновение замедлила его прицел. И вот ствол уже было остановился, поймав цель, когда зелёный пруд взвыл и запылал. Огонь, который показался Тиму высотой до неба, лавиной накрыл две фигуры, сам он едва успел отпрыгнуть на берег от кромки пруда, чувствуя, как плавится противогаз на лице и вскипает химзащита на рукаве.
Пламя исчезло так же неожиданно, как и появилось. Парень не понял, кричал ли он сам, но крик, который разносился от двух почти обугленных фигур, заставил его забыть обо всём.
Чёртова фара все ещё продолжала светить, и он видел, что от более крупного человека просто отвалились руки, а тот, что помельче, завалился набок.
Крика стало меньше. Но точно не вдвое. Значит, кричал кто-то ещё? Он сам? И это тоже, но был ещё кто-то, чей крик не был воем, а просто накладывал пласты ругательств один на другой.
Так мамка складывает коржи на его день рождения. А потом батя… Что потом батя? Упал батя и не орёт больше…
Тим оторвал от лица тлеющий газик. Видно стало лучше. Вот он, автор многоэтажки из мата и междометий. Глядит прямо на Тима, копошится под своим мотоциклом.
Занеся нож, он почти церемониально зашагал на врага. Залп из ракетницы ударил его в грудь и повалил наземь. Отчего-то стало тепло, почти жарко, но, опираясь на нож, он поднялся снова. Новый выстрел ударил в плечо, и Тим покатился кубарем. Песок оказался очень солёным, руки отяжелели, но ножа он не выпустил.
Показалось, что он поднялся очень быстро, но когда доковылял до мотоцикла, под чёрной тушей уже никого не было
Сорог, подволакивая ногу, пытался бежать через лужу. Странная тоненькая, наполовину обгоревшая фигура с лопнувшим глазом продолжала копошиться в россыпи соли. Под одеждой у врага все ещё тлели две ракеты. Но Сорог понимал, что этот встанет снова, а ракет больше не было!
Он смотрел под ноги и шёл на звук агонии, доносившийся от центра пруда. Когда полыхнула зелёная биомасса, хлопков не было слышно, а значит, патроны в оружии целы.
Сорог дохромал кое-как и начал шарить по дну лужи, не обращая внимания на всё ещё воющую цельнозапеченную тушу. Первой попалась обгорелая рука, её он отбросил в сторону. Винтовка нашлась пару секунд спустя. Почернел только приклад. Резко развернувшись, Сорог взвел затвор.
Тоненькая фигура не то женщины, не то подростка с ножом наперевес уже брела по слегка помутневшей луже.
– Ненавижу… – сказал Сорог и выстрелил первый раз. Фигура упала, но продолжила дёргаться, будто пытаясь встать, – сталкеров!
Грохнул второй выстрел – череп разлетелся на части, и судороги прекратились. Сорог добрёл до серого берега и упал без сил.
Интерлюдия 3. Лесорубы
Из трактора играл «Раммштайн». Была у бригадира странная и лютая приверженность к этой группе. Это сейчас о ней можно погуглить, и то если не лень. А тогда Сорог и его коллеги свято верили, что амбал-солист – не кто иной, как внук фюрера. Выживший сначала в пыточных камерах КГБ, а потом в лагерях и сбежавший на родину.
«Du hast! Du hast mich!» – разносилось над весенним лесом.
Коллеги по артели ржали, потому как тогда в школах учили немецкому. И учили хорошо. Олмер, например, увлекался тем, что пел немцев по-русски. Притом без подготовки, импровизируя! Получалось всегда по-разному и чаще всего матерно. Его стараниями содержание этой песни знали все, в трёх вариантах. Сегодня была очередь варианта «стыдного».
Очередной труп корявой чёрной ольхи рухнул в болото, и мужики, дымя бензопилами, направились разделывать кривой ствол на двухметровый чушки, которые и шли в продажу.
Главная сегодняшняя радость состояла в том, что пригревала середина весны и работать можно было без насквозь провонявшего потом комбеза ОЗК. Зимой противорадиационный костюм защищал от сырости, летом – от комаров, слепней и прочего гнуса. Сейчас стоял конец апреля, достаточно было обычной рубашки и джинсов.
Неожиданно немцы умолкли. Бригадир высунулся из кабины и замахал рукой, отдавая команду на перекур. Лавируя между пнями и колеями, из подлеска буквально вылетел белый трёхдверный «Паджеро».
Много позже, работая фотокорреспондентом в газете, Сорог снимал гонки на внедорожниках, так вот даже прокачанные «Самураи» и «Патрули» не пролезли бы там, где мчалось это чудо японского автопрома.
Тем временем «япошка» остановился возле «Белоруса». Из тесного салона высунулся двухметровый детина с неприятным римским профилем под нахлобученной по самые глаза серой не то кепкой, не то пилоткой.
Сорог-то знал, что эта фуражка, а также политические воззрения и дали повод для позорной в лесах и почётной в столицах клички Фашист.
Шапку, кстати, на одной из подработок вынули из немецкого блиндажа он и его друг Ачи, который в то время катался на «Минске». Сорог тогда ещё на «Восходе» ездил, а вся эта нацистская херь казалась интересной. В основном, конечно, интересными казались цены на номерные штык-ножи и нагрудные знаки, снятые с нацистского жмурья…
Фашист печёнкой чуял, где под землёй покоятся кости, завёрнутые в истлевшие лохмотья серо-зелёной формы. Время от времени он вывозил самых расторопных из лесорубной бригады на места сражений последней войны и говорил: «Копать отсюда и до обеда». А после обеда следовал приказ: «Копать отсюда и до ночи!»
Копнина была адским трудом, но нравилась Сорогу больше, чем однообразное разделывание стволов фанкряжа и чёрной ольхи. Тем более что про каждую находку Фашист рассказывал долго и со вкусом, да и платил за найденное сразу и не скупясь.
А ещё Фашист не любил воров и лентяев. Все знали – любой приглянувшийся артефакт можно было просто попросить. Прятать в карман по тихой было бессмысленно – за это с копнины вылетали навсегда. За лень и нерасторопность же ожидали нескончаемые скабрезности типа: «А, руки в мозолях? Так дрочить веселей будет!»
Бригадир поздоровался с Фашистом и пересел в япономобиль. «Паджеро» умчался, раскидывая комья грязи, трактор был оставлен на попечение лесорубов.
До конца смены оставалось прилично времени, а со стороны сторожки, прятавшейся за лесом в паре километров, уже повеяло дымом костра. Вскоре запах копчёных карасей и царской ухи заставил кишки свернуться узлом. К концу смены послышались песни, и гнилая «восьмёрка» бригадира укатила в деревню Какино за спиртом…
– Всё мало им, – подытожил Олмер.
– Так Фашист же банный ковш водки на спор выпивает и со ста метров из «Мосинки» в банку шпрот попадает. Конечно, мало! – согласился Сорог.
– Ну, это если банка большая! – хмыкнул знаток немецкого.
– Ага, с ведро размером! – с ухмылкой подытожил Ачи.
Дразнящие ароматы отдыха взрослых стали ещё большим издевательством, когда, как назло, гружёный трактор завяз. Вместо похода за ухой пришлось на троих разгрузить прицеп, пару раз привязать к задним колёсам брёвна. Когда же усталый с рождения «Белорус» выскочил на крепкое, оставалось всего ничего – по новой погрузить сырьё для забугорной вагонки в ржавый скрипучий прицеп.
Это лет через двадцать, в эпоху менеджеров, кто-то спросил бы о сверхурочных. Тогда же платили только за брёвна, доставленные на пилораму. А уж сколько раз их приходилось грузить-разгружать, приёмщиков волновало мало.
Подгоняемые собственным матом и голодом, молодые рвали жилы. В итоге, когда трактор с Ачи за рулём скрылся за поворотом большака, сил, казалось, не осталось совсем. Апрельское солнце скрылось за лесом, и о том, чтобы ехать спать в город, уже не было и речи.
